Собирался ли Сталин в изгнание?

Историк Александр Филиппов анализирует мемуары Валентина Бережкова о Сталине.

Мемуары советского дипломата, журналиста, историка (доктора исторических наук) и (в конце жизни) американского профессора Валентина Бережкова хорошо известны широкому кругу читателей и постоянно используются исследователями. Популярность записок В.М. Бережкова, конечно, во многом связана с тем, что долгое время они были единственным советским источником о таких исторических событиях, как визит В.М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 и Тегеранской конференции руководителей СССР, США и Великобритании в 1943 г. Однако и после публикации дипломатических документов (Тегеранской конференции — в 1978 г., берлинской поездки В.М. Молотова — в 1998-м) воспоминания Бережкова сохраняют значение благодаря запечатленным в них деталям и впечатлениям очевидца. Тем интереснее бывает выяснить достоверность этих сообщений.

Обратим внимание на один эпизод из последней книги мемуариста. Бережков вспоминает о разговоре И.В. Сталина с В.М. Молотовым во время визита У.Черчилля в Москву в августе 1942 (книги нет в сети, цитируем по печатному изданию: В.М. Бережков. Рядом со Сталиным. М.: Вагриус, 1998. С.351–353).

«После одной из бесед с Черчиллем в кремлевском кабинете Сталина, закончившейся около трех ночи, моему коллеге Павлову поручили проводить британского премьера до предоставленной ему под резиденцию так называемой государственной дачи номер семь, а я должен был составить для советского посольства в Вашингтоне текст телеграммы, которую, по обыкновению, сразу же подписывал Сталин.

Мой первый вариант не во всем его устроил, и, сделав несколько конкретных замечаний, он предложил мне, устроившись в конце длинного, покрытого зеленым сукном стола, переписать текст начисто. Пока я был занят этим делом, Сталин прохаживался по узорчатой ковровой дорожке, попыхивая трубкой. Молотов остался у другого конца стола, где он сидел во время беседы с Черчиллем.

Вот тогда-то я и услышал из уст нашего вождя то, о чем до сего момента он не решался поведать никому.

— Как бы, Вячеслав, нам не пришлось пополнить список правительств в изгнании, — произнес Сталин глухим голосом. — Если германцы продвинутся за Урал, это может случиться...
— Но это равносильно гибели, — как-то растерянно отреагировал Молотов.
— Погибнуть мы всегда успеем. Но стоит прикинуть, какие могут быть варианты. Говорил же Черчилль, что в случае оккупации нацистами Англии его правительство будет продолжать борьбу с врагом из заграницы, например из Канады.

Сталин подошел к одному из свернутых вдоль стены рулонов и, потянув за шнурок, развернул карту Восточного полушария.

— Победа над СССР, в чем в таком случае будет участвовать и Япония, — продолжал Сталин, — будет означать огромное усиление держав фашистской оси. Вот почему Англия и Америка будут еще больше нуждаться в помощи советского народа и нашей партии. Подпольные обкомы, которые мы создали в конце прошлого года, когда враг подошел к воротам Москвы, не расформированы и продолжают подготовку ко всеобщей партизанской войне. Наш народ верит в партию и ее руководство и будет выполнять наши указания, даже поступающие издалека...

Проведя своей здоровой правой рукой по периметру Советского Союза, Сталин продолжал:

— Нам, конечно, не следует повторять путь в Лондон, где уже и без того больше дюжины правительств в изгнании. Я не случайно сказал вчера Черчиллю, что уже бывал в Лондоне, на съезде партии большевиков вместе с Лениным. Мне этого хватит. Но вот Индия могла бы быть подходящим местом...

И он легонько провел трубкой по огромному субконтиненту.

Меня потрясло услышанное. Но я сделал вид, что погружен в свою работу. Постарался поскорее дописать телеграмму и не мешкая выбраться из сталинского кабинета, где на меня вдруг обрушилось это страшное предложение. Мне было непонятно, почему Сталин отдавал предпочтение Индии. Считал ли он, что ему удобнее находиться подальше от британского правительства в Лондоне? Или же он полагал, что в бурлящей колониальной Индии может возникнуть революционная ситуация?..

В дальнейшем я никогда ни от кого не слышал об этом невероятном плане. Молотов, видимо, никому о нем не поведал, унеся его с собой в могилу».

Попробуем проверить рассказ В.М. Бережкова.

Во время визита У. Черчилля в Москву состоялись четыре встречи И.В. Сталина с британским премьером: длительная и дружественная вечером 12 августа (c 19.00 до 22.40), резкая, даже оскорбительная со стороны Сталина вечером 13 августа (с 23.15 до 01.40), застольная беседа во время приёма в Кремле в честь британского союзника вечером (после 19.00) 14 августа, примирительная и дружественная вечером (с 19.00 до 20.30) 15 августа, продолженная ужином в кремлевской квартире И.В. Сталина.

Где и когда присутствовал В.М. Бережков? В журнале посещений кабинета Сталина 12 августа отмечено, что Ворошилов зашёл к Сталину в 17.45, через 10 минут, в 17.55 пришёл Молотов, в 19.00 зашли Черчилль (пр.-мин. Англ.), г-н Керр (англ. посол), т. Павлов (переводчик), г-н Гарриман (предст. Рузв.), г-н Денлот (секретарь посол.), г-н Томсон (личный адъют.), г-н Роуэн (личный секрет.), г-н Томсон (инсп. Со. Ярд) — в скобках воспроизведены содержащиеся в журнале пометы секретаря. Все участники встречи (кроме Сталина, разумеется), согласно журналу, вышли одновременно в 22.40. На этом приём посетителей был окончен (стандартная запись «Последние вышли 22.40").

13 августа Молотов зашёл к Сталину в 23.00, в 23.15 вошли Черчилль, Гарриман , Уэйвеяли (издатели полагают, что секретарь так записал фамилию генерала Уэйвелла), Брук, Кадоган, Теддэр, Денлот, Джебок и т. Павлов. Без указания времени отмечены оба Томсона (видимо, дворецкий Черчилля командор Т.Томпсон и телохранитель У.Томсон). Все (кроме Сталина, разумеется) вышли в 01.40, на этом приём посетителей был окончен (стандартная запись «Последние вышли 1.40").

14 августа в Кремле, в столовой на одном этаже с Георгиевским залом, состоялся ужин в честь союзников. Колоритное описание его в своих мемуарах оставил главный маршал авиации А.Е. Голованов; глава называется «Не бойся, России я не пропью» — фраза, сказанная И.В. Сталиным мемуаристу, встревоженному чрезмерным употреблением спиртного за столом. Описание в мемуарах Бережкова гораздо более дипломатично, чем у маршала, но и он признаёт, что выпито было много, в частности, дворецкий британского премьера командор Томпсон упал и опрокинул стол с десертом на посла Керра. Черчилль в мемуарах категорически утверждал: «Распространялись глупые истории о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. В этом нет ни доли правды».

15 августа Сталин никого, кроме Черчилля, в своем кабинете не принимал. В журнале посещений отмечено, что в 19.00 вошли и в 20.30 вышли Черчилль, Брэс (видимо, так секретарь записал фамилию переводчика премьер-министра майора Бирса) и т. Павлов.

Таким образом, В.М. Бережков ни 12, ни 13, ни 15 августа в кабинете И.В. Сталина не был, а потому напрашивается вывод: его рассказ о разговоре И.В. Сталина с В.М. Молотовым про советское правительство в изгнании (в Британской Индии) следует отнести к разряду охотничьих.

Однако не всё так однозначно. Замечу, что мемуары Бережкова в целом, пользуясь выражением Ильфа и Петрова, подозрительны по вранью. Охотничьих рассказов в них собрано немало.

Так, В.М. Бережков пишет, что в 1972 году А.И. Микоян ему рассказал об убийстве М.М. Литвинова по приказу Сталина: якобы была подстроена автокатастрофа. Этому посвящен целиком одна из подглавок шестой главы книги «Как я стал переводчиком Сталина». Между тем Литвинов умер в своей постели от старости, на 76-м году жизни.

В той же книге В.М. Бережков пишет об И.В. Сталине: «У него был своеобразный юмор. Рассказывали, что однажды начальник политуправления Красной Армии Мехлис пожаловался Верховному главнокомандующему, что один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. Мехлис спросил, что будем делать. Сталин с суровым видом ничего не отвечал. Мехлис, полагая, что он обдумывает строгое наказание, начал было сожалеть о своем доносе. Но тут Верховный с лукавой усмешкой прервал молчание:

— Завидовать будем…

В ином случае Сталин на протяжении нескольких военных лет, время от времени, донимал другого маршала вопросом: почему его не арестовали в 1937 году? Не успевал тот раскрыть рот, как Сталин строго приказывал: «Можете идти!» И так повторялось до конца войны. Жена маршала после каждого подобного случая готовила ему узелок с теплыми вещами и сухарями, ожидая, что ее супруг вот-вот угодит в Сибирь. Настал День Победы. Сталин, окруженный военачальниками, произносит речь…

— Были у нас и тяжелые времена, и радостные победы, но мы всегда умели пошутить. Не правда ли, маршал… — И он называет имя злополучного объекта своих «шуток».

Это чистой воды байки, причём байки 1970-х годов.

Манера изложения В.М. Бережкова смешивает сведения из документов, его личные наблюдения, более поздние (зачастую недостоверные) сведения из вторых и третьих рук и современные (на момент написания) суждения автора. Эти компоненты мемуарист сплавляет в амальгаму. Приведу пример: «В моей маленькой комнате, расположенной в северном крыле здания Совнаркома в Кремле, тишина. Лишь каждые четверть часа со Спасской башни доносится перезвон курантов. На окнах черные шторы затемнения: конец июля 1941 года. В любой момент можно ждать сигнала воздушной тревоги, оповещающего о приближении немецких бомбардировщиков. Глубокая ночь. Но весь огромный правительственный аппарат продолжает действовать. Сталин еще занят делами в своем кабинете, и каждый высокопоставленный деятель, будь то член политбюро, нарком или военачальник, остается на месте в ожидании возможного вызова к „хозяину“…

Сегодня у Сталина была долгая беседа с прибывшим в Москву Гарри Гопкинсом, личным представителем президента Рузвельта…

С содержанием беседы с американским эмиссаром — первым высокопоставленным лицом, прибывшим из США в Москву после гитлеровского вторжения, утром должны быть ознакомлены члены политбюро. Мне поручено сверять текст подготовленного протокола с наскоро сделанными пометками Литвинова, переводившего эту беседу.

Одно место в записи коробит меня. Сталин сказал Гопкинсу, что нападение Германии на Советский Союз было неожиданным. Он, Сталин, полагал, что именно сейчас Гитлер не нанесет удара. И хотя для нас всех Сталин — непререкаемый авторитет, мне трудно согласиться с таким его утверждением. Как это могло быть? Ведь мы в нашем посольстве в Берлине имели достоверную информацию о готовящемся вторжении. Знали даже точную дату — в ночь на 22 июня. Все эти сведения посольство пересылало в Москву. Неужели Сталину этого не докладывали? Информация шла не только от посла в Германии Деканозова, но и от военного атташе Тупикова и военно-морского атташе Воронцова. Каждый из них имел свой надежный источник, все данные совпадали».

Минуточку, но ведь донесения и Деканозова, и Тупикова, и Воронцова опубликованы, и роковой даты 22 июня в них как раз нет. Не знали в берлинском полпредстве СССР этой даты. Но даже если бы Воронцов и Тупиков и сообщали в Москву о 22 июня — откуда бы об этом знать Бережкову? С какой стати генерал-майор и капитан первого ранга принялись бы рассказывать о своей совершенно секретной службе штафирке, секретарю посольства?

Однако как раз приведенные эпизоды говорят в пользу добросовестности В.М. Бережкова как мемуариста.

Если бы он, доктор исторических наук, придумывал историю про организованное И.В. Сталиным тайное убийство бывшего наркома иностранных дел, то он бы сверился, конечно, с обстоятельствами смерти М.М. Литвинова и говорил бы не об автокатастрофе, а, скорее всего, об отравлении. Рассказ же об автокатастрофе показывает, что Бережков написал в мемуарах именно то, что помнил. Другое дело, что помнил он неточно: А.И. Микоян вполне мог рассказать ему, что И.В. Сталин собирался тайно убить Литвинова, но этот план не был исполнен.

Байки про сталинский юмор Бережков вводит словами «Рассказывали, что…». Мемуарист верит в эти рассказы, но он не выдает их за свои впечатления. В том же, что И.В. Сталин для него был фигурой столь же эпически-циклизированной, как и для всех остальных советских людей, нет ничего удивительного, напротив, это дело совершенно нормальное.

Бережков в рассказе про июль 1941 года использует сведения, которые стали ему доступны лишь после войны (Деканозов, Воронцов и Тупиков докладывали об угрозе), но как в том, что из советского полпредства в Берлине отправлялись в Москву сообщения о подготовке нападения Германии на СССР, так и в том, что советские дипломаты в Германии ждали начала войны со дня на день (и, кстати, заранее подготовились к действиям после её объявления) он правдив.

Нельзя не обратить внимание ещё на одну важную особенность воспоминаний В.М. Бережкова.

В книге «С дипломатической миссией в Берлин» мемуарист рассказывает о второй беседе В.М. Молотова с Гитлером в рейхсканцелярии и его же встрече с Риббентропом в здании МИД на Вильгельмштрассе как участник и очевидец. Он пишет: «Дискуссия вокруг германских войск, размещенных в Финляндии, накалила атмосферу, что никак не входило в расчеты гитлеровцев. Риббентроп, считая, видимо, нужным как-то разрядить обстановку, несколько раз порывался вставить слово, но не решался перебить Гитлера. Он то и дело привставал с кресла, чтобы обратить на себя внимание. Наконец Гитлер заметил беспокойство рейхсминистра и сделал жест рукой, как бы приглашая его включиться в беседу.

— Разрешите, мой фюрер, высказать соображение на этот счет, — начал Риббентроп.

Гитлер утвердительно кивнул и, вынув из кармана черных брюк большой платок, провел им по верхней губе. Риббентроп продолжал:

— Собственно, нет оснований делать из финского вопроса проблему. По-видимому, здесь произошло какое-то недоразумение.

Гитлер воспользовался этим замечанием и быстро переменил тему».

О беседе Молотова Риббентропом Бережков рассказывает: «Риббентроп смутился и промолчал. Чувствуя неловкость положения, он вызвал адъютанта и велел принести кофе. Когда официант, поставив на стол кофейный прибор и разлив кофе, ушел, советский делегат поинтересовался, скоро ли можно ожидать разъяснения относительно целей пребывания германских войск в Румынии и Финляндии.

Риббентроп, не скрывая раздражения, ответил, что если Советское правительство продолжают интересовать эти, как он выразился, „несущественные вопросы“, то их следует обсудить, используя обычные дипломатические каналы.

Снова воцарилось молчание. Все вопросы были исчерпаны, но приходилось оставаться в бункере: английские самолеты продолжали массированный налет на Берлин. Вновь и вновь слышались глухие удары разрывавшихся поблизости бомб. Подали сухое вино, и разговор перешел на общие темы. Риббентроп начал рассказывать о своих винных заводах, расспрашивая о марках вин, выпускаемых в Советском Союзе. Время тянулось медленно. Только глубокой ночью, после отбоя, мы смогли вернуться во дворец Бельвю».

Однако из опубликованных записей бесед В.М. Молотова во время визита в Берлин ясно, что В.М. Бережков не был участником этих встреч. Из всех контактов советского наркома в Берлине мемуарист был очевидцем и участником только первой беседы Молотова с Гитлером 12 ноября 1940 года — её с советской стороны переводили и записывали первый секретарь полпредства В.Н. Павлов и В. Бережков. На все же прочие свои встречи В.М. Молотов брал с собой в качестве переводчика одного В.Н. Павлова.

В книге «Тегеран, 1943» В.М. Бережков описывает все встречи И.В.Сталина в ходе Тегеранской конференции как участник и очевидец. Так, он пишет: «Когда я вошёл в комнату, примыкавшую к залу пленарных заседаний конференции, там уже находился Сталин в маршальской форме. Поздоровавшись, я подошёл к низенькому столику, вокруг которого стояли диван и кресла, и положил там блокнот и карандаш. Сталин медленно прошёлся по комнате, вынул из коробки с надписью „Герцоговина флор“ папиросу, закурил. Прищурившись, посмотрел на меня, спросил:

— Не очень устали с дороги? Готовы переводить? Беседа будет ответственной.
— Готов, товарищ Сталин. За ночь в Баку хорошо отдохнул. Чувствую себя нормально.

Сталин подошёл к столику, положил на него коробку с папиросами. Зажёг спичку и раскурил потухшую папиросу. Затем, медленным жестом загасив спичку, указал ею на диван и сказал:

— Здесь, с краю, сяду я. Рузвельта привезут в коляске, пусть он расположится слева от кресла, где будете сидеть вы.
— Ясно, — ответил я.

Сталин снова стал прохаживаться по комнате, погрузившись в размышления. Через несколько минут дверь открылась и слуга-филиппинец вкатил коляску, в которой, тяжело опираясь на подлокотники, сидел улыбающийся Рузвельт.

— Хэлло, маршал Сталин, — бодро произнёс он, протягивая руку. — Я, кажется, немного опоздал, прошу прощения.
— Нет, вы как раз вовремя, — возразил Сталин. — Это я пришёл раньше. Мой долг хозяина к этому обязывает, всё-таки вы у нас в гостях, можно сказать, на советской территории…
— Я протестую, — рассмеялся Рузвельт. — Мы ведь твёрдо условились встретиться на нейтральной территории. К тому же тут моя резиденция. Это вы мой гость.
— Не будем спорить, лучше скажите, хорошо ли вы здесь устроились, господин президент. Может быть, что требуется?
— Нет, благодарю, все в порядке. Я чувствую себя как дома.
— Значит, вам здесь нравится?
— Очень вам благодарен за то, что вы предоставили мне этот дом.
— Прошу вас поближе к столу, — пригласил Сталин.

Перед тем как отправиться на эту встречу двух лидеров, я очень беспокоился — справлюсь ли со своей задачей? Смогу ли с первого раза понять всё, что будет говорить Рузвельт, и тут же передать это по-русски его собеседнику? Ведь у многих американцев очень своеобразное произношение, а некоторые из них пересыпают свою речь образными и даже жаргонными выражениями, так что не сразу схватываешь смысл сказанного. Но всё прошло благополучно. Рузвельт говорил чётко, внятно, несколько растягивая слова, короткими фразами, часто делал паузы. Видимо, у него был свой немалый опыт общения через переводчика…

Слуга-филиппинец подкатил коляску в указанное место, развернул её, затянул тормоз на колесе и вышел из комнаты. Сталин предложил Рузвельту папиросу, но тот, поблагодарив, отказался, вынул свой портсигар, вставил длинными тонкими пальцами сигарету в изящный мундштук и закурил.

— Привык к своим, — сказал Рузвельт, обезоруживающе улыбнулся и, как бы извиняясь, пожал плечами. — А где же ваша знаменитая трубка, маршал Сталин, та трубка, которой вы, как говорят, выкуриваете своих врагов?

Сталин хитро улыбнулся, прищурился.

— Я, кажется, уже почти всех их выкурил. Но говоря серьёзно, врачи советуют мне поменьше пользоваться трубкой. Я всё же её захватил сюда и, чтобы доставить вам удовольствие, возьму с собой её в следующий раз.
— Надо слушаться врачей, — серьёзно сказал Рузвельт, — мне тоже приходится это делать…».

При публикации советских записей бесед во время Тегеранской конференции в многотомном издании «Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.» не воспроизводились служебные пометы на документах: кто присутствовал, кто записал. Однако в американском издании «The Foreign Relations of the United States» эти пометы воспроизведены. Ознакомившись с американскими записями, мы убедимся, что первую беседу Сталина с Рузвельтом переводил не В.М. Бережков, а В.Н. Павлов. По американским записям, из 15 встреч (meeting), из которых, собственно, и состояла конференция, 10 переводил В.Н. Павлов, две — В.М. Бережков, три — В.Н. Павлов и В.М. Бережков совместно.

Учтем, что мемуары В.М.Бережкова, как все книги в СССР, проходили цензуру, и не только обычную (Главлит), но и ведомственную — МИД СССР. А уж в этом учреждении первым делом бы выяснили, кто на какой беседе был переводчиком, и задали бы автору естественный вопрос: «А откуда вы знаете, что происходило на встречах, где вас не было?».

Процитируем издательскую аннотацию к книге Бережкова «Тегеран, 1943»: «Бережков Валентин Михайлович — журналист-международник… Его книга „С дипломатической миссией в Берлин. 1940–1941“ встречена с большим интересом как в Советском Союзе, так и за рубежом. Первоначально она была опубликована в журнале „Новый мир“ летом 1965 г., а затем вышла отдельным изданием в Советском Союзе, Италии, Финляндии, Японии, Иране, Чехословакии, Венгрии, Польше, Югославии. Западной Германии. Предлагаемая читателю книга „Тегеран, 1943“ также выйдет в свет в ряде зарубежных стран». Издателем выступало Агентство печати «Новости».

Согласимся, что это многое объясняет. Публикация мемуаров В.М.Бережкова осуществлялась как активная операция по воздействию на общественное мнение зарубежных стран. Ещё до публикации в СССР рукопись была переведена на иностранные языки и подготовлена к изданию «в ряде зарубежных стран». Естественно, этому предшествовала переписка и с ЦК КПСС, и с МИД СССР. Каждая буковка в тексте была согласована в инстанциях.

Отметим: когда В.М.Бережков публиковал свои мемуары о миссии в Берлин и Тегеранской конференции, В.Н. Павлов был жив, здоров и деятелен. Он занимал (как и В.М. Бережков) немалый пост в номенклатуре Международного отдела ЦК КПСС — главный редактор издательства «Прогресс», на тот момент, кстати, крупнейшего в мире издателя переводной литературы. Иными словами, В.Н. Павлов, увидев книги В.М. Бережкова, мог бы возразить: «Позвольте, Валентин Михайлович, что же вы такое пишете? Всё было совсем не так, а вас вообще там стояло!». И даже не просто возразить, а написать в ЦК КПСС: «Уважаемые товарищи, заместитель главного редактора «Новое время» т. Бережков В.М., утратив всякую скромность, распространяет беспочвенные измышления, выдавая себя за участника исторических событий, к которым не имел никакого отношения».

Однако В.Н. Павлов, как мы знаем, не протестовал, а В.М. Бережков явно не опасался каких-либо возражений со стороны своего старшего товарища и коллеги. Как могло быть такое?

Мне представляется, существует лишь одно объяснение: В.М. Бережков описывал события, очевидцем которых не был, со слов В.Н. Павлова и с его на то полного согласия. Привстающий с кресла Риббентроп, большой носовой платок Гитлера, разговор Сталина с Рузвельтом о трубке и др. живые детали — впечатления В.Н. Павлова, передаваемые В.М. Бережковым.

Но такой вывод заставляет нас вновь вернуться к эпизоду с беседой И.В. Сталина и В.М. Молотова. Мы выяснили, что Бережков никак не мог оказаться очевидцем такого разговора. А В.Н. Павлов? Могла ли возникнуть ситуация, когда Сталин и Молотов после ухода Черчилля беседовали в присутствии переводчика?

Да, могла. Но не в кабинете Сталина — из него Черчилль, Молотов и все другие участники бесед уходили одновременно. А в кремлевской квартире Сталина после ужина впятером (Сталин, Молотов, Черчилль, Бирс, Павлов). Вот здесь в ночь с 15 на 16 августа 1942 года после ухода Черчилля и Бирса мог состояться разговор Сталина с Молотовым, свидетелем которого оказался переводчик Павлов.

Таким образом, Бережков не мог быть свидетелем разговора Сталина с Молотовым о советском правительстве в изгнании, но сам такой разговор мог быть. Мог быть, конечно, не означает был. Вопрос остаётся открытым.