Философия и Коммунистическая партия

Как известно, Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) - нынешняя правящая партия в СССР - ведет борьбу не только на экономическом и политическом, но и на культурном фронте: она борется против буржуазной культуры во имя культуры пролетарской.

Это, в частности, касается философии. По мнению партии, только материалистическая, марксистская философия может выразить мировоззрение нового правящего класса и новой культуры, а всякая другая философия подлежит уничтожению. Также хорошо известно, что это уничтожение происходит не только и не столько посредством идеологической борьбы, сколько через административные рычаги: закрытие университетских кафедр, изгнание философов, запрет книг и так далее[1].

Каково должно быть отношение нематериалистического и немарксистского философа к этому аспекту политики правящей партии? Казалось бы, ответ дан в самом вопросе, что отношение может быть только отрицательным. Однако мне кажется, что дело обстоит не так просто.

Конечно, не может быть сомнений в том, что "философская политика" партии оказывает пагубное влияние на ныне живущих российских философов. Она лишила учеников тех, кто остался в СССР, и оторвала от родной культуры читателей, вынужденных жить за его пределами. И то, и другое, несомненно, вредит философской работе. Однако если мы склонны скептически относиться к антибольшевистскому пафосу помещика, у которого экспроприировали имущество, или министра, потерявшего портфель, то не следует ли из этого, чтобы быть последовательными, распространить этот скептицизм на любое "философское" неприятие событий в России со стороны тех, кто утратил роль реального или воображаемого идеологического лидера? В конце концов, вряд ли кто-то станет утверждать (по крайней мере, открыто), что советский экономический строй был плох только потому, что он лишил ряд людей их имущественного положения, или что политика партии больше не подходит, потому что в ней не участвуют несколько политических фигур. Но разве мы не находимся на том же уровне, когда утверждаем, что ее "философская политика", безусловно, плоха, поскольку препятствует деятельности ряда философов?

Мне кажется, если оценивать подлинные завоевания 150-миллионного народа (переживающего сейчас напряженный исторический период), то это не может основываться на интересах и взглядах отдельных личностей, какими бы значимыми и ценными они ни были. Давайте применим этот общий принцип и к философии. Все происходящее сейчас в СССР настолько значительно и ново, что любая оценка культурной или "философской" политики партии не может быть основана на предвзятых культурных ценностях или заранее сформированных философских системах. Мы имеем значительно меньше шансов на ошибку, если, учитывая запрет той или иной философской системы, мы утверждаем не ложность этого запрета, а бесполезность этой системы для данного момента культурной жизни народа.

Если, однако, нельзя судить о борьбе нового правящего класса за новую культуру с точки зрения отдельных философских фигур или систем, то, тем не менее, можно судить о ней, исходя из идеи культуры в целом и философии как таковой. И именно в такой постановке вопрос о "философской политике" партии может быть оценен, как представляется, не совсем негативно. И вот почему.

После Гегеля философия зашла в тупик. Не то чтобы с тех пор не было создано ничего нового, или не появилось больше ни одного крупного философского гения. Разумеется, и то, и другое имело место. К концу XIX в/ западная мысль фактически завершила свое развитие: философия замкнула круг, образованный ее собственными понятиями, и потеряла неопосредованную связь с реальностью, превратившись в философскую школу "схоластики" в популярном, негативном смысле этого слова. Если считать убедительными основные результаты, уже достигнутые западной мыслью, то в этой ситуации нет ничего негативного. Но если считать, что философия, пытаясь анализировать реальность, всегда должна опираться только на неопосредованную данность и на живой материал, а не на уже систематически сформулированный и мертвый материал, то нынешнее состояние западной мысли нельзя считать нормальным. Многие мыслители признают эту ненормальность, в том числе и Хайдеггер, который самым решительным образом требует выхода из рамок уже созданных систем, отказа от уже сформированных понятий, потерявших всякий реальный смысл, и стремится вновь обрести способность видеть вещи без опосредования. Выбранный им путь ведет через анализ исторической традиции: посредством исторического анализа фундаментальных философских понятий он пытается обнаружить формы бытия, выражаемые ими. В стремлении к этой цели, как мне кажется, можно пойти и другим путем. Наряду с западной философией, например, можно изучать восточную (то есть индийскую) философию, которая оперирует совершенно другими понятиями: сравнивая эти две разные формы описания мира, можно попытаться проникнуть в реальность, совершенно независимую от любой формы описания.

Здесь не место для разработки метода или сравнительной оценки этих двух способов снятия шор с философской традиции. Сейчас мне важно лишь отметить, что наряду с ними существует еще одно мыслимое, более радикальное средство: именно полное игнорирование философом этой [западной] традиции. Хотя это средство, возможно, и радикально, оно вряд ли применимо к человеку. Человеческая жизнь кажется слишком короткой, чтобы, начав действительно с самого начала, можно было создать что-либо ценное не только для себя, но и для своих современников. Однако ситуация полностью меняется, если под субъектом философствования понимать не конкретную личность, а целый народ. Народы, как правило, никуда не спешат, и у народа, лишенного философской традиции, несомненно, больше шансов выработать радикально новое, подлинно философское понимание мира, чем у народа, живущего в уже идеологически оформленном мире.

После всего вышесказанного может быть понятно, почему, будучи философом, можно, тем не менее, приветствовать "философскую политику", ведущую к полному запрету изучения философии.

Оправдание такой политики, однако, еще не означает оправдания политики партии. В конце концов, не вся философия в СССР запрещена: материалистическо-марксистская философия не только разрешена, но и пропагандируется властями. Однако мне кажется, что такая форма административного вмешательства может быть оправдана с точки зрения философии. В самом деле, каким бы банальным и элементарным ни казалось разрешение "единственно верной" системы в стране, именно в силу своей единственности она не может помешать появлению настоящей философии. Те, кого эта система не удовлетворяет - а только неудовлетворенный человек может пытаться основать что-то действительно новое - все равно не смогут поддаться соблазну, слишком доступному на философски "свободном" Западе: либо перейти от "нелюбимой" системы к другой, столь же окостеневшей, либо наслаждаться пустой, формалистской и эклектичной игрой с понятиями, которые ничего не значат. Кроме того, официальная философия СССР не так уж элементарна. Можно, конечно, не быть марксистом, но утверждать, что доктрина, нашедшая сотни тысяч последователей во всем мире, есть не что иное, как абсурд, все же рискованно. Гегельянство, даже в его марксистском воплощении, несомненно, не является ни тривиальным, ни элементарным: более того, в СССР разрешено изучение самого Гегеля, и даже готовится перевод его собрания сочинений. Правда, оторваться от великого немецкого философа будет сложнее, чем от "Системы природы" барона д'Гольбаха, которая почему-то считает себя пролетарской наукой: на Гегеле зацикливаются практически все, даже если им удается через него освободиться от марксизма. Однако те, кто победил и преодолел Гегеля, благодаря политике партии уже не смогут найти утешение в какой-либо готовой философии, а будут вынуждены сами анализировать и формализовать то, что они видят. Имея за спиной Маркса и Гегеля, они, тем не менее, не будут полностью безоружны. Поэтому знакомство с "единственно верной" системой потребует от них нового подхода к жизненной реальности.

Таким образом, не только идеализированная, но даже фактическая философская политика партии может быть оправдана философом. Философ, ни в коей мере не желающий вечного подтверждения марксистско-гегелевского понимания мира, может на время примириться с философской политикой большевиков. Он просто примет на вооружение гегелевское замечание о "хитрости разума", который иногда заставляет человека не за страх, а за совесть трудиться на благо того, чего он никак не желает.

Все сказанное о "философской" политике применимо и к культурной политике в более широком смысле. Партия борется против буржуазной культуры во имя культуры пролетарской. Многим слово "пролетариат" не по вкусу. В конце концов, это всего лишь слово. Суть дела не меняется, а суть заключается в том, что идет борьба с чем-то старым, уже существующим, во имя чего-то нового, что еще предстоит создать. Тот, кто приветствует появление действительно новой культуры и философии - либо потому, что она не будет ни восточной, ни западной, а евразийской, либо просто потому, что она будет новой и живой в отличие от уже кристаллизованных и мертвых культур Запада и Востока - должен также принять все, что способствует этому появлению. Мне кажется, пока, конечно, что политика партии, направленная против буржуазной (то есть, в конечном счете, западной) культуры, на самом деле является подготовкой к новой культуре будущего.

Постскриптум. В заключение несколько слов о зарубежной философии. Ее положение, как мне кажется, не столь безнадежно, как может показаться из вышесказанного. Она тоже может подготовить строительство новой культуры или, по крайней мере, участвовать в нем. Но только при одном непременном условии: она должна внимательно прислушиваться ко всему, что происходит в России. Если она не хочет погибнуть, она должна быть, как сейчас принято говорить, созвучна времени.

А. Кожевников

Источник