Невольный крестный отец постлиберализма

У Аласдера Макинтайра (1929-2025) был беспокойный нрав. Мало кто из философов менял свои взгляды так часто, как он. Томас Кун в «Структуре научной революции» описал, как трудно перейти от одной интеллектуальной парадигмы к другой. Но по-настоящему трудная задача — понять причины неудачи старой парадигмы и признать ошибки.

Подобная непростая задача встала перед Макинтайром в 1970-х годах. Как и многие представители его поколения парадигмой, которую он разделял, был марксизм. Родившийся в 1929 году в Глазго, Макинтайр присоединился к широкому британскому послевоенному левому движению, сочетая свои философские поиски с политическим активизмом. То было трудное время для некоторых марксистов, поскольку послевоенное восстановление экономики породило процветание среднего класса, который, казалось, раз и навсегда опроверг тезисы Маркса о неизбежности пролетарской револлюции против капиталистической системы.

Но не для Макинтайра. Послевоенное процветание показало недостатки чрезмерного исторического детерминизма, но также вызвало скептицизм в отношении попыток количественно оценить человеческий прогресс в терминах материального благополучия. Неоднозначность новой экономики предоставила возможность поставить более глубокие вопросы. Прежде всего, они требовали отчета о том, как рыночные отношения разрушают социальные связи, благодаря которым существует здоровое общество. Изолированные и незащищенные современной экономикой люди надеялись, что либеральное — и якобы нейтральное — государство защитить их от разрушительного влияния рынка. Но мнимый нейтралитет скрывал совсем иные интересы. Еще более опасным оказалось то, что те абстрактные категории, за которые либералы уцепились, чтобы легитимировать свою власть — прежде всего различные «права», — были слишком неопределенными, чтобы защитить отдельных людей и все общество. Наоборот, эти категории оказались полноценными инструментами для тех, кто стремился продвигать свои собственные материальные интересы.

Провал марксистской парадигмы, таким образом, повлек провал двух других парадигм: политической и моральной. Либерализм не смог оправдать своих обещаний. И хотя утилитаризм — стремление к наибольшему счастью для наибольшего числа людей — предоставил четкую аксиому для измерения и решения всех человеческих проблем, Макинтайр, в отличие от большинства интеллектуалов своего времени, не поддался соблазну его рецептов. Как и другой философ-диссидент, Элизабет Энскомб, он заметил, что отрицание утилитаризмом абсолютных моральных запретов может оправдать любой поступок, каким бы отвратительным он по своей сути ни был.

Именно с подобных моральных позиций Макинтайр наблюдал, как рухнули методы марксизма. Он принес слишком много жертв на алтарь Истории. Осознав всю жестокость сталинизма уже во времени Венгерского восстания 1956 года, Макинтайр размышлял о неудачах марксизма, отнюдь не отказываясь от всего, во что он верил. Многие из левых друзей Макинтайра, понимая, что именно утилитаристские предпосылки легитимируют, поспешно заменили утилитаристскую мораль, продиктованную марксизмом, либеральной моралью. Сталинизм был неправ, потому что у нас есть права; права, высмеиваемые как буржуазные за пять минут до Венгерской революции, внезапно стали священными, крещенными авторитетом неокантианства. Для Макинтайра это было слишком, чистой интеллектуальной ленью.

Самый важный сборник статей Макинтайра конца 1950-х годов «Заметки из моральной пустыни» — это философский крик души, в котором он разбирает недостатки марксизма, тем не менее не отказываясь от своих прежних убеждений, что либерализм и капитализм также были неудачами. Но нужна была система, способная определить эту неудачу. Входя и выходя из различных левых кругов и движений, переходя из одного университета в другой и переехав в Соединенные Штаты в 1969 году, ему потребовалось время до 1971 года, чтобы окончательно отказаться от марксизма как политического проекта. Но если Маркс не был надежным лидером, кто мог бы предоставить более здравую альтернативу?

К концу 1970-х годов Макинтайр нашел того, кто для философа, получившего образование в Британии и поддерживающего революцию, было ошеломляющим ответом: Аристотель. Более того, ссылаясь на давно умершего мыслителя как на авторитет, Макинтайр утверждал, что именно Аристотель преуспел в предоставлении последовательных ответов там, где марксизм и либерализм потерпели неудачу.

В книге «После добродетели»[1] (1981) Макинтайр изложил основные тезисы своей аристотелевской парадигмы. Стремление к благу должно осуществляться в социальном контексте. Моральная философия, писал он, «существенным образом предполагает социологию». Люди узнают благо вместе, в сообществах, основанных на практике, совместно совершенствующих ум и характер, то есть те добродетели, которые необходимы для достижения блага. Школа моральной философии, известная как этика добродетели, уже проповедовала подобные аргументы, но Макинтайр пошел гораздо дальше, представив образ здорового общества в целом, что также подразумевало серьезную критику того, как общества идут не тем путем.

Макинтайр различает практики и институты. Практики — это места, где люди открывают для себя добро, внутреннее для практики, которое помогает достичь человеческого блага. Я учусь хорошо играть в шахматы, осваивая стратегии, необходимые для победы в игре; это блага, внутренние для практики. Институты — это места, где используются и достигаются блага, внешние для практики, такие как деньги, престиж и власть. Эти внешние блага и институты, организованные вокруг них, безусловно, полезны; кто-то может мотивировать меня хорошо играть в шахматы, предлагая мне приз. Институты нужны для поддержания практик во времени. Но Макинтайр подчеркивает, что, хотя институты можно спутать с человеческим благом, они не являются человеческим благом как таковым.

Сегодня трудно, если вообще возможно, иметь такое основанное на практика общество и институты, утверждает Макинтайр. Мы больше не знаем, как достичь блага для людей. Если продолжить аналогию с шахматами, то теперь мы живем в мире, где у нас нет согласия относительно правил игры. Хуже того, те из нас, кто думает, что знает правила шахмат и стратегии, необходимые для победы, на самом деле не имеют об этом ни малейшего представления. Представьте себе, что половина народа убеждена, что все фигуры ходят одинаково, а другая половина думает, что единственный разрешенный в шахматах первый ход — e4 - e5. И это только начало осознания того катастрофического масштаба утраченного в моральном дискурсе, и неразрешимого характера моральных разногласий.

Мы оказались в таком положении, утверждает Макинтайр, из-за современного либерального индивидуализма, который определяет человека как по сути конституированного своей автономией. Либерализм предполагает индивидуалистическое общество автономных агентов, и моральная теория, которую он пытается построить на этом предположении, заключается в том, что человек сам устанавливает для себя моральные правила в качестве морального закона. Эта идея — кантовская по духу — проистекает из проекта Просвещения.

Макинтайр не был первым, кто нападал на неокантианство, но его гениальный аргумент должен был показать, какое положение вещей порождает эта философия. Когда оправданием морали является автономный выбор, общество наполняется «эмотивистскими» личностями. Они считают суждения о том, что хорошо, всего лишь выражением предпочтений и чувств. Таким образом, они используют моральные идеи для продвижения своих собственных предпочтений и чувств. Моральный словарь Просвещения становится готовым инструментом для личного самоутверждения. Чтобы продвигать свои собственные предпочтения, те, у кого есть власть, статус, ссылаются на «полезность», «контракт» и «индивидуальные права». Это столкновение чувств и опасений, далекое от того, чтобы вести к классическому либеральному порядку, приводит к появлению терапевтического менеджериализма.

Макинтайр осознавал неразрешимый характер социального конфликта, в то время как большинство людей на Западе все еще были убеждены, что мы можем заново открыть некий неуловимый политический или экономический консенсус. Макинтайр объяснил, почему это стремление, столь дорогое послевоенному миру, теперь стало невозможным. Наша позиция не была результатом нескольких случайностей, будь то ряд неверных решений или чего-то еще. Она заключалась в том, как мы организовали всю нашу цивилизацию.

Рассуждая таким образом, Макинтайр высказал довольно немарксистский аргумент. Философские идеи имеют конкретные исторические последствия, а история философии объясняет, что с нами происходит. Мы обременены наследием прошлого. Мы не свободны выбирать из идей прошлого, чтобы удовлетворить наши желания. Интеллектуально и практически мы сформированы прошлым и направляемся прошлым. Мы навсегда обязаны ему, подчиняемся демократии мертвых. Отрицание Макинтайром автономии было не просто теоретическим аргументом против нее или демонстрацией пагубной социальной культуры, которую она породила. В работах «Чья справедливость? Какая рациональность?» (1988) и «Три версии вопроса о нравственности» (1990) он завершил трилогию, начатую книгой «После добродетели». Эти две работы продемонстрировали, что то, как мы думаем и действуем, конституируется нашей историей, с целью показать превосходство аристотелевской парадигмы над ее соперниками.

Но «После добродетели» осталась самой сильной и самой резкой книгой Макинтайра, возможно, потому что это был самый антитерапевтический текст. Тезис о том, что мы глупее, чем думаем, потому что потеряли больше, чем осознаем, заставляет беспокоиться. Это тем более так для мира, где консервативная вера в бога, нацию и семью, как и прогрессивная вера в Историю, рухнули. Однако проект Макинтайра никогда не был просто деструктивным. Это была попытка построить новую практику интеллектуального и морального исследования, новую парадигму или традицию, чтобы лучше понять мир и изменить его к лучшему. Но парадигма, даже правильная, не гарантирует успеха. Она может остаться на периферии. И по мере ее развития ее последователи также могут прийти к разногласиям, разделившись на конкурирующие лагеря или школы, каждая из которых претендует не только на верность толкованию учителя и его основных тезисов, но и на лучшую способность справляться с новыми вызовами.

Макинтайр был одним из самых блестящих философов, которых дали миру Британские острова в ХХ веке. Но его репутация в академической философии не соответствовала его достижениям. Три силы сговорились, чтобы маргинализировать его. Первой была критическая реакция на его обращение в аристотелизм, а затем в католицизм. Критика Макинтайром Просвещения в «После добродетели» и принятие авторитета Аристотеля вызвали сильное подозрение. Утверждая, что плюрализм был признаком социальной фрагментации, а не чем-то, чем стоит гордиться, и обвиняя проект Просвещения в катастрофе, Макинтайр перевернул столы в храме англоязычной послевоенной философии. Но из-за его славы и репутации, потому что он был очень важной частью мейнстрима англо-американской философии, его критикам пришлось вступить с ним в полемику. Однако после его следующей книги «Чья справедливость? Какая рациональность?» его критики изменили тактику. Здесь этот выдающийся философ утверждал, что для того, чтобы действительно продемонстрировать свое превосходство над альтернативами, аристотелевская парадигма должна быть подкреплена томизмом. Его критики ответили отлучением.

Марта Нуссбаум побежала в New York Review of Books, чтобы осудить бунт Макинтайра против разума. Вы, возможно, могли бы выжить в философском мейнстриме как теист и католик Чарльз Тейлор; но тогда вам пришлось бы действовать так, как он, и носить нашивку либерала на рукаве. Макинтайр, конечно, не был готов к подобному. Его заклеймили как консерватора, реакционера, и его дни в философском мейнстриме были сочтены.

Вторым фактором была динамика либерально-коммунитаристских дебатов 1980-х и 90-х годов, возникших в ответ на самого важного неокантианца того времени, Джона Ролза. Это могло бы стать шансом для зрелого Макинтайра занять важное положение среди других англо-американских выдающихся фигур, поскольку коммунитаристские аргументы перекликались с тем, против чего выступал сам Макинтайр. Коммунитаристы критиковали мысленный эксперимент Ролза за его исходную позициею — понятие «необремененного я», освобожденного от всех значимых социальных связей, уз и отношений. Поскольку Макинтайр также критиковал Ролза, неокантианство и либерализм за поддержку атомизированных индивидов, это, казалось, ставило его на сторону Майкла Уолцера и Майкла Сандела, двух самых важных представителей этой позиции. Но коммунитарная критика была призвана исключить действительно радикальную альтернативу. Это был выбор либералов и для либералов, что впитало критику Ролза в основанную на автономии структуру. Это был случай, когда парадигма отказывалась признать, что она находится в кризисе, а ее оппоненты на самом деле совершенно не хотели этого признавать.

Третьей была сама университетская система. Среди академических философов интерес к Макинтайру остыл в 1990-х годах. Если такой интерес и сохранялся, то часто на других факультетах, которые были менее привязаны к методологическим обязательствам философии, например, филологии. Возможно, одно из самых гениальных применений его аргументации было сделано социологом Джеймсом Дэвисоном Хантером в его книге «Культурные войны»[2]. Успех Макинтайра в университетской системе был обратно пропорционален его успеху в общественной интеллектуальной жизни. «После добродетели» была одной из самых читаемых философских книг за последние 40 лет, настоящим бестселлером, проданным тиражом более 100 000 экземпляров. Но она редко появляется в университетских программах по философии.

Уникальность Макинтайра заключалась в том, что он мог объяснить, почему его усилия по запуску новой традиции исследования, новой парадигмы, потерпели неудачу. Макинтайр прекрасно понимал, поему в расколотом моральном мире позиции томистов-аристотеликов, в частности их стремление к высшему благу, достигающему кульминации в лицезрении блага, не будут поняты. Все это не будет считаться благом в либеральном институциональном порядке и к тому же вызовет у его хранителей возмущение. Лучшее, на что могли надеяться маргинализованные аристотелики, — это создание сообществ, которые могли бы разрушить установленные порядки. Как бы это могло выглядеть?

Как и Гегель, Макинтайр породил левую и правую школы; как и в случае с Гегелем, одна школа оказалась гораздо более влиятельной, чем другая, хотя и не обязательно верной каждому высказыванию мастера. В «После добродетели» Макинтайр описал марксизм как исчерпавшую себя политическую традицию. Но он, казалось, питал некоторые надежды на ее возрождение. Политика была его слабым местом, как заметил Пьер Манен; политические примеры в его работах и выступлениях часто представляли собой обычные марксистские банальности. Он долго работал, чтобы обеспечить прием его творчества в виде «революционного аристотелизма». Этот левый макинтайризм был разработан частично в ответ на либеральные обвинения 1980-х и 90-х годов, которые клеймили Макинтайра как консерватора или реакционера. Но какую бы энергию Макинтайр ни вкладывал в него, этот проект не получил особой поддержки, не в последнюю очередь потому, что очень немногие левые интересовались его зрелыми работами. Холодный прием Макинтайра слева подтвердил еще один из его старых диагнозов: столкнувшись с кризисом парадигмы, левые скорее поддержат либеральную автономию, чем будут искать другие альтернативы.

Наиболее восторженной аудиторией продолжателей исследовательской традиции Макинтайра оказались американские правые. Это то, что удивило и обеспокоило его самого, поскольку его собственная парадигма не могла объяснить подобного. В описании Макинтайром социальной культуры, созданной современным либеральным индивидуализмом, левые и правые выбирают различные аспекты автономии и защищают их. Защищая право на брак, жизнь и семью, но также защищая капитализм и рынок, правые утверждают, что люди обладают правами собственности против притязаний общества, церкви или государства. Защищая сексуальную свободу, а также защищая экономический этатизм, политические левые утверждают, что люди обладают правами на частную жизнь против притязаний общества, церкви или государства. И все согласны с значением индивидуальной автономии, даже если они нападают на социальные структуры с разных сторон. Поэтому в одном из своих последних по-настоящему политических заявлений в 2004 году Макинтайр утверждал, что не следует голосовать ни за одну из американских политических партий.

Однако эти слова не представляли собой окончательный диагноз американского политического ландшафта, они были спровоцированы текущей политической конъюнктурой. Игнорируемая левыми, аристотелевская парадигма Макинтайра в конечном итоге была подхвачена новыми американскими правыми, которые критиковали как капитализм, так и либерализм. Невозможно понять новых постлиберальных правых, не зная Аласдера Макинтайра.

Конечно, между самим Макинтайром и этими постлибералами существует значительная теоретическая дистанция. Сам Макинтайр также пытался установить как можно большую личную дистанцию между собой и этими правыми, например, явно не желая реагировать на появление книги «Выбор Бенедикта» Рода Дреера[3]. Короче говоря, Макинтайр породил преданных ему наследников, от которых сам же отрекся. Был ли он в этом случае прав — вопрос, на который смерть Макинтайра не ответит. И не должна отвечать. Он помог нам увидеть, что современность лежит в моральных руинах. Какие практики мы разрабатываем, чтобы избежать подобного, больше его не волнует. Эти вопросы беспокоят нас; а он может покоиться с миром.

Compact