Вербальное табу

Нецензурная лексика – она как порнография: покуда жив человек, покуда здоров телом и душой, он будет её использовать.

Нецензурная лексика — она как порнография: покуда жив человек, покуда здоров телом и душой, он будет её использовать. Скорее редко, чем часто, вдали от стариков, беременных женщин и детей. Упадет ли кирпич на ногу, партнеры по бизнесу сорвут сделку, разразится внезапный финансовый кризис, дети вдруг решат уйти в тибетский монастырь или ещё какая-нибудь напасть приключится — нецензурные выражения сами собой срываются с губ. И чем больнее, тем звонче, то здесь, то там, чтоб с собой от горя не покончить, человек шлёт всех к чертям.

В зависимости от навыков и умений, иногда этот посыл звучит грубо и даже больно для ушей, иногда нет. Монтажники котельных установок имеют привычку выражаться крепко, забористо, сразу на несколько колен вверх, импровизируя на ходу, в зависимости от индивидуальной одаренности. Доблестные работники правоохранительных органов, по долгу службы соприкасаясь с низами общества, обладают энциклопедическими познаниями в области вербальной агрессии и при случае выстраивают совершенно умопомрачительные конструкции. Служители муз тоже не отстают, претендуя на умение слагать изящные матерные конструкции, как, впрочем, и ученые и вообще гуманитарии.

С матом знакомы буквально все слои, сверху и донизу. Значит ли это, что его следует обязательно использовать в искусстве?

Можно ли украшать им литературные произведения, кинокартины, оперу, балет? Наверное, да. В искусстве используется всё, что подвернётся под руку, лишь бы результат был. Вопрос в том, будет ли?

Много ли мы знаем удачных примеров употребления матерных выражений? Каков их процент от общего числа произведений, признанных достойными внимания почтеннейшей публики?

Верно, такой же, как и у порнографической продукции. На свете есть пар гениальных снимков и одна-две гениальных картины, в которых запечатлены действительно откровенные сцены. Фокус в том, что сняты они так, что даже у самого черствого нравстенника язык не повернётся возразить.

Античные скульпторы, например, охотно ваяли обнаженную натуру, и мы восхищаемся их произведениями, но то седая античность, время богов и титанов. Наши времена куда скромнее по части художественной одаренности. Те несколько удач, о которых мы все знаем, скорей исключение, чем правило.

Матерная речь крайне редко способствует эстетическому восхищению, как, впрочем, и гениталии в кадре. Стоит ли тогда её запрещать?

Ведь художник, употребивший не те краски, в конце концов, окажется без куска хлеба и умрёт в нищете. Кому нужен поэт, стихи которого режут слух? И кто заплатит за роман, от которого тошнит?

Публика крайне скупа на овации, а на денежные средства и подавно. И если ей не нравится мат, а это произойдёт обязательно, с гарантией, можно ручаться, то она просто отвернётся. Мастера слова прекрасно это понимают. Они люди расчетливые и циничные. Волка, что называется, ноги кормят. Тем более что помимо финансовых рисков, есть и риски репутационные.

Креативная экономика — есть в этом безумном мире и такая — вся сплошь состоит из репутаций. Малая соринка в глазу — и дебет с кредитом летят в тартарары. Художник жив, пока его любят, а как перестанут любить, тут ему и смерть. У мастеров слова, кстати говоря, это ещё жестче. Ведь у тех, кто рисует картины, в конечном итоге остается материальный объект, твёрдый товар. В принципе, можно написать десяток гениальных картин в самом начале карьеры, а потом до конца дней своих жить на дивиденды.

У художественных текстов срок годности в тысячу раз короче. Большая их часть устаревает и портится еще до того, как окажется на бумаге. Средний писатель интересен только сейчас, в эту минуту, без отсылки к его прошлым заслугам. Десять лет назад у него мог быть «Идиот» за пазухой, но если теперь он сказал чего-то не то, он отправится в забвение, как позавчерашний снег.

Обратите внимание на московские блошиные рынки и на открытые галереи вокруг Центрального дома художника. Даже сильно постаравшись, вы не найдёте там и десятка картин, подпадающих по рубрику хотя бы эротика, не говоря уже о порнографии. А ведь тамошние художники живут исключительно за счет продаж. Казалось бы, учитывая контент желтой прессы, учитывая колоссальные тамошние гонорары, почему бы им не обратиться к схожим темам? Так нет же!

Девяносто девять процентов картин можно со спокойной душой повесить в ясельной группе ивановского детского сада или приёмной воронежского епископа.

Что рисуют? Среднерусский пейзаж, деревню, берёзовые рощи, белобрысых деревенских баб и детей, собирающих грибы, родники, лошадей, допетровские церквушки. В каждой детали полнейший покой, тишина, благолепие, целомудрие и благорастворение воздухов. И это притом, что экономическая жизнь творцов совершенно дарвинская, без малейшего послабления. Как нарисовали, так и продали, так, извините, и поели.

И именно поэтому на полотнах уличных мастеров и тех, кто живет от публики, а не от гранта, царит сплошная пристойность и церковное благолепие. О чем это говорит? Если уж простые, никому не известные маляры, у которых цена вдохновения — двести американских рублей, не рискуют пускаться во все тяжкие, то не следует ли отсюда ненужность запретов? Невидимая рука морали сама всё прекрасно урегулирует.

Отдельных персонажей, живущих скандалами, следует, конечно, вразумлять, поскольку они наносят урон обществу, но таких на всю страну не более десятка.

На данный момент экономика на стороне целомудренных сюжетов.

В литературе ситуациях точно такая же. Она вообще везде одинаковая. Много ли мата в романах Толстого? Шолохова? Леонтьева? Некоторые современные писатели его активно используют, это правда, но кто их читает? Тираж в три тысячи экземпляров на всю огромную трехсотмиллионную русскоязычную публику — разве много?

Пара магазинов в столице, один в Петербурге, один в Хабаровске. Потребители — рафинированные филологические девы, заумные кандидаты наук, люди со специфическим вкусом. Безобидные единицы, в общем. От них ни вреда, ни пользы, ни пыли. Литераторы, сделавшие ставку именно на мат, в скором будущем перестанут быть литераторами и уныло поплетутся в офис. К таблицам, цифрам и очередям за кофе. Без принуждения со стороны властей или общественных активистов. Наша публика сама их туда отправит. Отправит молчаливым недоумением и отказом оплачивать сомнительные эксперименты со словом.