Поздний Пьеро

Если я решил в первую годовщину его смерти рассказать вам о позднем Пьеро, то не только потому, что я чаще общался с ним с тех пор, как в 2011 году мы с Моникой стали каждое лето приезжать в Шикли.

Возможно, это потому, что поздние работы художников, как и поэтов, меня особенно интересуют, потому что они, кажется, приближаются к их тайне. Вы знаете, как в последние годы, когда появились такие шедевры Тициана как «Благовещение» в Сан-Сальвадоре в Венеции или «Наказание Марсия» в Праге, его стиль, кажется, радикально изменился. Его живопись стала более резкой и почти магматической, мазки стали более жесткими, что должно было очаровать импрессионистов. Так и в поэзии позднего Капрони чудесная просодическая ткань разрывается, а стих ломается, часто сводясь, по остроумному выражению Дзанзотто, к «обрывкам строк». Точно так же в поздних гимнах Гельдерлина стих буквально разваливается на куски, и от него остается только одно слово, иногда только одно противоречащее предложение: aber, но.

В поздних работах Пьеро[1] в некотором смысле происходит обратное. В своих последних картинах он, кажется, стремится собрать и скрепить, смягчить и залатать все разломы. Это почти как непрерывное письмо без пробелов и пунктуации. Однажды Пьеро сказал, что в своей живописи он пытался соединить море и небо. Вероятно, их невозможно соединить, но в последние годы он упорно пытался осуществить подобное. Техника письма его картин настолько упростилась, что можно сказать, что рисует уже не рука, а только взгляд, что Пьеро теперь рисует только светом, тем светом, который гениальный философ XIV века Роберт Гроссетест называл forma corporeitatis, самой формой тела. Но здесь – чего оксфордский философ, возможно, и представить себе не мог – никаких тел больше нет, есть только свет, в котором все становится неопределенным.

Именно в этом смысле можно говорить о позднем Пьеро как об искусстве порогов, при условии, что порог – это не limes или граница, которая разделяет, а скорее зона неразличимости между двумя противоположностями, будь то море и небо, линия и цвет, тень и свет.

В тексте, датируемом 1998 годом, Пьеро однажды процитировал Равеля, который говорил, что все удовольствие его существования заключалось в том, чтобы все ближе и ближе приближаться к совершенству. Я считаю, что эта фраза, которую он, казалось, хотел тогда применить к себе, больше не верна для позднего Пьеро, по крайней мере, не в том же смысле. Пьеро больше не торопился, не гнался за совершенством, а скорее терпеливо ли, в лихорадке ли, ждал его, чтобы без всяких условий сдаться ему на милость. Поэтому во время моего последнего визита в его студию он сказал мне о картинах, которые он писал и не мог закончить, что он ждет чуда, чуда, которое положит конец этим картинам. В этом смысле ни одна из картин, которые он писал в последние годы, не может быть названа законченной, но и не незавершенной в смысле техники, по примеру Микеланджело, который намеренно оставлял свои скульптуры незавершенными. Скорее, здесь завершенность и незавершенность, упорство и поражение больше не имеют смысла.

Есть три строчки из «Рая» (30, 31-33), в которых Данте прекрасно выразил то, что я пытаюсь здесь сказать:

Но ныне я старался бы напрасно
Достигнуть мастерством ее красот,
Там, где искусство более не властно.

Крайняя точка, которой достигает художник в погоне за красотой — это не результат упорства и хватки, а поражения и сдачи в плен. Так в последних полотнах Пьеро, в этой победной сдаче в плен, в этом поражении, которое достигает «ее красот», живопись приходит к порогу, за которым далекое и близкое, законченное и незавершенное, становление и разрушение выглядят одним и тем же.

Возможно, именно поэтому стремление к совершенству сейчас кажется доведенным до предела и истощенным. Но от этого оно не становится менее упорным и настойчивым. Можно говорить о стиле или манере истощения, так же как Делез сделал из истощения условие мышления.

Spossato означает «без сил», но, в отличие от других терминов, выражающих усталость, этот термин, как и все прилагательные, образованные с помощью префикса «s», означает «сила», которая затем угасает и ослабевает. Здесь на ум приходят слова апостола Павла из второго послания к коринфянам, который, прося Господа избавить его от жала в плоти, получает ответ: «Сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12,9). Усталость, вонзившаяся в плоть как жало, усталость, которая упорно думает о силе, которая не перестает спрашивать: «Что значит уметь писать?» и «Могу ли я действительно писать?» В этом смысле можно сказать, что в последних полотнах Пьеро происходит то же самое, что так сильно поражает нас в «Менинах» Веласкеса: художник пишет не только то, что видит, но и саму силу, возможность или невозможность живописи, свое собственное искусство. Что же такое свет, если не возможность живописи?

В этом смысле в последних работах Пьеро стилистически присутствует истощение, обессиленное, но от этого не менее непреклонное. В тексте, который я написал для выставки Пьеро, я остановился на значении прилагательного «тонкий» в поэме Лукреция, которое не означает «слабый», а, в соответствии с его этимологией от tendo, «напряженный», напряженный до такой степени, что становится тонким, почти незаметным. Таким образом, у Лукреция тонкими являются прежде всего боги (tenuis natura deorum), но также и симулякры, очень тонкая мембрана, которую мы не можем увидеть, но которая непрерывно стремится отделиться, почти порхая с поверхности тел, чтобы проникнуть в наши чувства. Таким тонким, таким незаметным является соприкосновение земли и моря, которое Пьеро хотел изобразить. И именно это соприкосновение Пьеро оставил нам в дар как последнее, истощенное, но несравненное наследие. Тем более совершенное - что бесконечное, тем более возвышенное - что на холсте ему удалось изобразить саму прозрачную и невидимую сущность живописи. Каждый раз, когда я нахожусь на набережной Санпьери, где Пьеро обычно гулял почти каждое утро, я не могу не думать об этом истощенном, неиссякаемом даре света.

Шикли, 5 октября 2019 года.