Семь частей ночи

То, что Запад пришел к своему закату, было тогда, как и сегодня, широко распространенным ощущением, даже если тогда, как и сейчас, люди делаюют вид, что все продолжается по-прежнему.

У ночи есть семь частей: вечер, сумерки, глухая ночь, поздняя ночь, первые петухи, раннее утро и рассвет.

Исидор. Этимологии

 

I. Вечер

«Вечер так называется по имени западной звезды Веспер, которая сразу встает после заката и предшествует наступлению тьмы».

Вечер — это закат Запада, провозглашенный более века назад и ныне окончательно свершившийся. Таким образом, мы находимся во тьме, следующей за закатом, первой фигурой которой являются сумерки. Странно, что с тех пор, как Шпенглер поставил свой безошибочный диагноз, никто из наиболее разумных читателей не оспаривал его достоверность. То, что Запад пришел к своему закату, было тогда, как и сегодня, широко распространенным ощущением, даже если тогда, как и сейчас, мы делаем вид, что все продолжается по-прежнему. Думать о конце, даже просто уметь его изобразить, на самом деле трудная задача, для которой у нас нет подходящих терминов. Древние и христиане первых веков, ожидавшие конца света как чего-то неминуемого, хотя и непредсказуемого, представляли себе невиданную катастрофу, после которой начнется новый мир — новое небо и новая земля. Дело в том, что представление о конце как о неизбежном событии, после которого все — даже время — прекратится, так мало располагает к размышлению, что мы предпочитаем, не осознавая этого, воображать своего рода дополнительное время, в котором нас — тех, кто представляет это себе – уже нет. Шпенглер, со своей стороны, предполагал морфологию истории, в которой рождаются и умирают цивилизации и, образцовым случаем является Запад, чей упадок совпал бы «с фазой истории, которая будет длиться несколько столетий и начало которой мы в настоящее время переживаем». Гипотезу, которую я хотел бы предложить, состоит в том, что Запад включает закат не только в свое название, но и в саму свою структуру — что он есть, то есть от начала до конца цивилизация вечера.

Веспер, звезда Запада, продолжает сиять всю ночь, которая, как нам кажется, пройдет, но которая на самом деле не кончается; закат — переживать конец каждого мгновения — нормальное состояние западного человека. Поэтому эту ночь не ждет ни конец, ни рассвет. Но закат, нескончаемый кризис, который Запад несет с собой и который использует как смертоносное оружие, с которым он всеми средствами пытается совладать, ускользает из его рук и, в конце концов, обернется, как это уже происходит, против него самого. Безопасность стала его лозунгом, потому что Запад давно перестал чувствовать себя в безопасности.

 

II. Сумерки

«Сумерки — время неясности. Creperum на самом деле означает быть в сомнении, то есть между светом и тьмой».

Исидор копирует отрывок из трактата Варрона о латинском языке, где мы читаем, что «вещи, о которых говорят, что они creperae, сомнительны, как в сумерках неизвестно, вечер еще или уже утро». Мы давно уже в сумерках, мы давно уже не умеем различать свет и тьму, то есть правду и ложь. Потому что тот, кто больше не знает, где он, кто путает между вечером и утром, уже даже не знает, что правда, а что ложь, и именно это сомнение хочется во что бы то ни стало поддерживать в душах и умах. В этом смысле сумерки стали парадигмой управления, пожалуй, самой эффективной, которая мобилизует на свою службу аппарат СМИ и культурной индустрии. Таким образом, все общество живет в сумерках, сомневаясь относительно света и тьмы, истины и лжи, - пока само сомнение не поглотится и не исчезнет, а ложь, повторенная до такой степени, что ее уже нельзя будет отличить от правды, установит свое бесконечное господство в каждой сфере и для любых порядков. Но жизнь, погрязшая во лжи и постоянно лгущая самой себе, разрушает условия своего выживания, она больше не в состоянии воспринимать свет, даже «слабый огонек» спички, зажженной в ночи. Даже те, кто считали себя правителями сумерек, уже не знают, что правда, а что ложь, где тьма, а где свет; и даже если кто-то настаивает на том, чтобы свидетельствовать о свете, о том свете, который есть сама жизнь людей, то его никто не слышит. И если ложь, ставшая абсолютной, есть то состояние, при котором надежда больше не возможна, то наше вечернее сумеречное время отчаянно во всех смыслах.

 

III. Глухая ночь

«Глухая ночь — это когда все молчат. Conticiscere на самом деле означает молчать».

Почему вы молчали? То, что времена были темные, что повсюду царили сумерки, недостаточно, чтобы вас оправдать. Почему вы молчали? Пусть вы уже не могли отличить свет от тьмы, по крайней мере, вы должны был сказать это, вы должны были хотя бы кричать в сумерках, в неясный час между собакой и волком. Ваше молчание не было молчанием тех, кто знает, что их нельзя услышать, тех, кому во всеобщей лжи есть что сказать, и поэтому они выступают вперед и молчат. Вашим молчанием было потворствующее молчание тех, кто молчит в ночи, потому что так делают все. «Это правда, — скажете вы, — что это было несправедливо, но я промолчал, потому что все молчали». Но ложь говорила, и вы слушали ее. И ваше молчание покрывало также голоса тех, кто, несмотря ни на что, пытался говорить, чтобы вывести из ее немоты третью часть ночи.

 

IV. Поздняя ночь

«Поздняя ночь — это время ночи срединное и бездеятельное, когда никакое действие невозможно и все вещи замерли в дремоте. Ведь время постижимо не само по себе, а только через дела людей. Посреди ночи не хватает действия. Поздняя ночь – пассивная ночь, почти лишенная времени, то есть без действий, посредством которых познается время; потому и говорят: ты пришел не вовремя».

Время, которое мы так тщательно измеряем, не существует само по себе, оно становится познаваемым, становится чем-то, с чем мы можем иметь дело только благодаря нашим действиям. Если все действия приостановлены, если больше ничего не должно происходить, то у нас больше нет времени, и мы погружены в фальшивую тишину дремоты без сновидений и жестов. У нас нет больше времени, потому что в ночи, в которую мы погружены, время стало для нас непознаваемым, и силы мира держат нас всеми средствами в этой безвременной ночи, «почти лишенной времени, то есть без действий, посредством которых познается время». «Почти» лишенной времени, потому что абстрактное линейное время — хронологическое время, пожирающее само себя, — реально присутствует, но по определению у нас его быть не может. Вот почему мы должны строить музеи, в которых можно поместить прошлое и, как это часто бывает сегодня, даже настоящее.

Не хватает только кайроса, которого древние изображали в виде крылатого юноши, парящего на сфере, его бритый затылок не позволяет удержаться тем, кто попытается схватить его на ходу. На лбу его густой чуб, а в руке он держит бритву. Уловить момент можно лишь тому, кто вдруг окажется перед ним, решительным жестом схватит его за чуб и остановит его воображаемый бег. Этот жест — мысль, цель которой — уловить в ночи недостающее время. Его жест несвоевременен, потому что он каждый раз останавливает и прерывает течение времени. Отсюда неожиданный вывод: «вы пришли не вовремя (intempestivum venisti)». Обращая безвременье против себя, мысль останавливает и поражает время в «почти безвременной» ночи. И этот жест мысли, острый как бритва, есть примитивное политическое действие, открывающее возможность для всех действий как раз тогда, когда среди ночи всякое действие казалось невозможным.

 

V. Первые петухи

«Первые петухи так называются, потому что петухи возвещают рассвет».

Крик петуха не возвещает рассвет. Это — если внимательно прислушаться — душераздирающий крик тех, кто бодрствует в ночи и до последнего не знает, наступит ли день. По этой причине его песня — или, вернее, его крик — обращена именно к нам, которые, как и он, бодрствуют в темноте, и так же, как и он, спрашивает: «который час ночи?» Петушиный крик, как и наш, лишь щуп, брошенный во тьму, не для измерения дна — это было бы невозможно, — а для поддержки и почти выверки нашего бодрствования, продолжительность которого мы не знаем. И в этом есть что-то вроде маленького огонька, искры во тьме.

 

VI. Раннее утро

«Раннее утро приходится между рассеянием тьмы и наступлением рассвета. Ранним утром оно называется потому, что это время начинающегося утра».

Между тьмой и светом. Как и вечер, оно между светом и тьмой. Inchoante mane, раннее утро: mane - это средний род прилагательного manis, что означает «добрый» и применительно ко времени означает «ранний». Утро по преимуществу является «добрым часом», так как греки называли «добрыми» первые лучи солнца (phos agathos). «Ранний» — это то, что случается в добрый час, и Матута, богиня утра, была для латинян как таковой доброй богиней. Раннее утро – это мысль в своем зарождении, прежде чем закрепиться в кругу формул и слов. Лучше с утра не торопиться, задержаться в добрый час, уделить ему столько времени, сколько ему нужно. По этой причине все в нашем мире стремится сократить добрый час и отнять время у пробуждения. Потому что пробуждение — это время мысли, балансирующей между тьмой и светом, между сном и разумом. И у человека постоянно пытаются отнять время для мысли - пробуждения - чтобы сегодня многие бодрствовали, но не пробуждались, видели, но не прозревали. Одним словом: готовы были служить.

 

VII. Рассвет

«Рассвет – это почти что малый зарождающийся свет. Это заря, которая предшествует дню».

Мы едва в состоянии лишь представить себе этот «малый свет». Рассвет, заря, есть воображение, которое всегда сопровождает мысль и не дает ей отчаиваться даже в самые варварские и темные времена. Не потому, что «есть много зорей, которым еще предстоит воссиять», а потому, что мы больше не ждем никакой зари. Compieta, повечерие — это последний час службы, а для нас каждый час — это повечерие, это последний час. В нем совпадают семь частей ночи, они составляют на самом деле только один час. И тот, для кого каждое мгновение является последним, не может быть захвачен аппаратом власти, который всегда предполагает будущее. Будущее — время силы, сompieta — час последний, добрый час — время мысли.

Quodlibet, 16 сентября 2022 г.