Публичная история как спор о политике

События, произошедшие в уходящем году, конечно, носят исторический характер.

События, произошедшие в уходящем году, конечно, носят исторический характер. При этом по мере проживания и реинтерпретации этих событий национальное прошлое превращается практически в главный аргумент, с помощью которого власть стремится легитимировать свои отдельные поступки, а граждане объясняют нынешние неурядицы и артикулируют основания считать, что завтра что-то будет определённо лучше. Дискуссии относительно меняющейся роли историка в современном мире насыщаются аргументами и контраргументами, претерпевают удивительно непредсказуемые метаморфозы, но всё равно не позволяют избавиться от взаимоусложняющихся противоречий.

Когда российский президент произносит: «Для России Крым, древняя Корсунь, Херсонес, Севастополь имеют огромное цивилизационное и сакральное значение. Так же, как Храмовая гора в Иерусалиме для тех, кто исповедует ислам или иудаизм. Именно так мы и будем к этому относиться отныне и навсегда», — исторический нарратив не просто претендует быть зафиксированным в качестве общественно значимого утверждения. Он обновляет исторический канон. Выводит деятельность профессиональных историков в пространство скорее гражданских поступков, чем в сферу академической строгости и скрупулёзности. Для исследователей прошлого разочарование в академическом активизме на ниве социально-политической жизни происходит наиболее драматично.

Казалось бы, путь выхода есть, и он проходит через отказ от гипперпрофессионализации (и беспокойства по поводу карьерного роста) и последовательное движение в направлении так называемой «публичной истории».

Ведь понимание истории в парадигмальной системе координат предоставляет возможность более многочисленным и в то же время менее определенным, чем в любой другой социогуманитарной науке, интерпретациям. Хотя, конечно, проблемы современной академической истории глубже, чем просто её чрезмерная специализация. Сама по себе она — не новое явление, и вовсе не обязательно влечёт за собой уход от больших социально-политических тем.

Значительно более глубокой проблемой являются сами вопросы, которые исследуют историки, и параметры их объяснительных моделей. Роль академической науки в публичном пространстве ослабевает именно потому, что историки стремятся рассматривать большие вопросы самым детальным образом, и это приводит к обнаружению мелких нюансов, но никак не к появлению комплексных идей, имеющих важные социально-политические последствия. Происходит это по причине того, что интересующие вопросы берутся из литературы в рамках самой дисциплины или, что намного хуже, предугадываются по направленности актуальной политической риторики.

Когда же ключевые вопросы исторической субдисциплины совпадают с вопросами, имеющими значение для общественной жизни, а нашесть Крыма относится именно к таковым, то это становится поводом мыслить действительно масштабно и публично. Владение таким типом мышления столь же увлекательно, как и требующая демонстрации техническая виртуозность.

Однако возникает вопрос, почему до событий заканчивающегося года «крещение Руси в Херсонесе» находилось за пределами сакрализации такой национально значимой точки отсчёта?

Возможно, что любые события из разряда актуальной истории рано или поздно неизбежно переходят в разряд не имеющей ни малейшего отношения к сегодняшней жизни и сиюминутным проблемам людей мифологии. На эту тему можно писать претендующие на литературные премии книги, но нельзя пытаться воспроизвести такую историю в реальной жизни. Точнее, пытаться можно, только всё равно не получится. Так и взятие силой князем Владимиром греческого Херсонеса как-то затёрлось-затерялось в суете буден и пересказов. — Произошло это отчасти и из-за относительной значимости события, где бы оно ни произошло, для населяющих Отечество татар, ингушей, калмыков, якутов, немцев и много ещё кого.

Обособление крымских событий как смыслообразующей точки для сегодняшней российской государственности актуализирует проблематику публичной истории как особой формы профессиональной исторической практики. Ведь в истории любой страны вообще может быть достаточно много идеологически и ментально неприятных моментов, которые вредят попыткам использовать прошлое в сугубо прикладных целях. А в обстоятельствах, когда подавляющее большинство соотечественников особо не вспоминают ни о Херсонесе, ни о древней Корсуни до того момента, пока к этой теме непосредственно не обращается российский президент, «извлечение уроков» и «трансляция опыта» вообще проигрывают ситуационному конструированию системы смыслов.

Более того, потенциал ностальгических практик в отношении истории Херсонеса предельно ограничен, ведь грань между увлечением публики историческими событиями и ностальгией как особой социальной практикой проходит по линии персонального биографического опыта, поскольку в последнем источником легитимации своеобразного экспертного статуса является не наличие профессионального исторического образования или знание нюансов специальной литературы, а личное присутствие в том прошлом, которое является объектом ностальгических переживаний. При таком ракурсе получается, что изыскания профессиональных историков и занятие политикой — это открытые проекты, каждый из которых является формой поиска не только истин о том, как именно жить вместе в обществе, но и механизмом сближения поколения дохрущёвского СССР и генерации тех, кто твитит: #крымнаш.