О философском целибате

Практически все великие европейские философы были холостяками. Если вы сомневаетесь в этом, вот некоторые примеры.

Не женаты: Платон, Плотин, Бэкон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Гоббс, Локк, Беркли, Юм, Кант;

Женаты: Сократ, Аристотель, Гегель.

Я не включила в список представителей монашества, потому что всегда есть вероятность, что у них была какая-то иная причина, кроме философии, чтобы присоединиться к братству. Я также не включила софистов и досократиков, потому что мы слишком мало знаем о них, чтобы по умолчанию сделать вывод об их безбрачии. Я не упомянула Руссо, потому что он не попадает ни в одну из колонок, и не стала включать современников, чтобы уменьшить риск оказаться втянутой в судебные тяжбы — кроме того, есть признаки того, что все постепенно меняется.

Я могу ошибаться в этих и еще сотне других деталей, но как бы ее ни трактовать, разница, вероятно, останется значительной. Вопрос только почему?

Один ответ кажется очевидным. Философам прежде всего нужно сосредоточение. Они не похожи на поэтов (почти все хорошие поэты женаты, хотя порой по глупости). Больше всего они нуждаются в пространстве для размышлений. Это, конечно, правда. Но это доказывает слишком много. Аристотелю, Гегелю и Сократу, кажется, удавалось сконцентрироваться, хотя они и были женаты. Это создает серьезную загвоздку для этого аргумента, очень похожую на ту, которая могла бы вызвать раздражение у набожного католика, если бы в конце панегирика святости целибата ему бы подсунули стих 14 из 8 главы Евангелия от Матфея: «Придя в дом Петров, Иисус увидел тещу его, лежащую в горячке». Святой Петр, этот центральный персонаж католической веры, кажется, был женат. Но если бы этого стиха вовсе не было, то насколько мы были бы уверены, что подобное совершенно невозможно?

Что же касается Аристотеля, то он не только был женат, но вполне вероятно любил свою жену. Пифиада была дочерью его друга, философа и тирана[1], и Аристотель, перед смертью, случившейся много лет спустя после ее, просил в своем завещании, чтобы они были похоронены рядом. И его высказывания, если можно упомянуть такой момент, часто являются высказываниями женатика. Он говорит, что человек отличается от других животных тем, что является syndyasticon zōon, то есть животным, которое ходит парами не только для продолжения рода, но и для всех жизненно важных дел. Существует серьезное разделение труда между мужчинами и женщинами. Но они дополняют друг друга, и как их занятия различны, так же разнятся их добродетели. Несомненно, Аристотель в целом считает мужские функции гораздо более важными, как и мужские добродетели. Но он уловил, что природы могут различаться, что погоня за добродетелью — это не бег вверх по одной узкой лестнице, где дьявол занимает последнее место. Он не разделяет логической необходимости считать женщин существами низшего порядка, как полагали Платон, Спиноза или любой другой моралист, основывающий добродетель на силе абстрактного мышления. Представления Аристотеля по данному вопросу, напротив, выглядят весьма зрело. Он всегда подозревал, и чем дальше он отдалялся от Платона, тем больше, что есть и другие способы жить и иные добродетели, кроме учености; что, возможно, в действительности нужно было много всего, чтобы появился этот мир. Платон, напротив, до самой смерти упорно сохранял юношеское раздражение в отношении тех, кто ему противоречил.

Очевидно, что только что я подняла тему философского безбрачия отнюдь не для того, чтобы прославлять его. Ему и так уже досталось по заслугам. Хорошо известно, что великие философы в целом были людьми нравственными, справедливыми, умеренными и порядочными, любимы учениками, были во всем честны по отношению к своим покровителям, если таковые у них были, были снисходительны и не интересовались политикой, редко влезали в долги, не пили, любили труд и своих кошек. И все это действительно имеет величайшее значение, как мы видим, когда приходится иметь дело для разнообразия с мыслителем противоположного лагеря. Возражение против такого образа жизни заключается в известных препятствиях, которые он ставит на пути интеллектуального развития. Из-за того, что самостоятельно мыслить столь трудно, то философствующий подросток (даже больше, чем другие подростки) отстраняется от окружающих его влияний, чтобы развивать идеи в гармонии со своей собственной личностью. Это необходимо, если личность вообще должна формироваться. Но как только она сформирована, большинство людей возвращается в мир, и пытается привести свое окрепшее «я» в соответствие с его богатством, от беспорядка которого они изначально скрывались. Брак, который является добровольным принятием по-настоящему и надолго чужого человека, вызывает подобное смущение. Поэтому великие философы не возвращаются. Их интеллект, в отличие от вашего и моего, обладал достаточной силой, чтобы смело смотреть в омут одиночества.

 

* * *

 

Я обращаю ваше внимание лишь на одно место, где с эти рассуждения породили проблемы, и именно в связи с одиночеством. Я имею в виду теорию познания. Сегодня мы все уже привыкли к тому, как эта ветвь философии зашла в тупик, сначала искусственно отделив познающего от познаваемого, а затем принявшись ломать голову над тем, как их соединить. Неуверенность в том, существует ли стол на самом деле, — одна из самых известных слабостей философов. Нет сомнений и в том, кто заварил кашу. Это был Декарт — Декарт, который в Голландии посреди зимы в одиночестве сидит у печки, или смотрит из окна на фигурки в шляпах и плащах, внутри которых как будто бы спрятаны пружины. Декарт, который сомневался, может ли быть что-нибудь достоверным, и отвечал сам себе: Cogito ergo Sum — Это я, — сказал Декарт, — душа, одинокий мыслитель. Но эта печка, и этот сургуч, и шляпы и пальто, в которых, как вы утверждаете, скрываются мои друзья, — все это может быть иллюзией. Итак, он поставил проблему, и потребовалось почти триста лет, чтобы показать, что она во многом искусственная. Мы в наши дни представляем себе опыт не как узкий шатающийся проход между двумя башнями познающего и познаваемого, а как богатый ландшафт, который совмещает и созидает их обоих. Такой взгляд и более плодотворен, и ближе к фактам.

Загадка состоит в том, что же именно придавало идее Декарта такую необычайную силу? Почему мы до сих пор считаем его эксперимент таким важным? Причина, я думаю, в том, что Декарт разговаривает с юным философом, который живет в каждом из нас. Декарт рассказывает нам, как он сознательно стремился к полной достоверности; как он систематически отказывался верить во все, чему раньше доверял, и сосредоточил усилия на поиске надежной отправной точки; опоры, благодаря которой, подобно Архимеду, он мог бы перевернуть Вселенную. Никто не доволен его конструкцией. И все же, когда он находит точку опоры, мы все оказываемся «перевернуты». SUM, он говорит. И мы с поразительной покорностью согласны с этим утверждение. Хотя мы же сразу видим, что оно дырявое, как губка. Критика, уставшая от Декарта, указывает, что он не может быть уверен ни в чем, кроме своего сиюминутного опыта; что без памяти и предвосхищения его мысли не имеют структуры и последовательности; что если он на самом деле существует только в данный момент, то для практических целей он НИЧТО. Но против натурального солипсизма периода подросткового возраста критика бесполезна. В этот период жизни собственное упорядоченное бытие является аксиомой. Все остальное отправляется в плавильный котел, и ради сохранения рассудка должно быть исключено. Я священно. Сомнительны только его внешние связи. Одинокое среди бродящих мрачных теней, оно постоянно борется за то, чтобы найти в своей собственной природе причину быть уверенным в реальности, быть свободным от окружающего мира и в то же время управлять им. В таком настроении философы, начиная с Декарта, посвящали свои глубочайшие размышления проблеме познания в строгом смысле слова — не только проблемам, связанным со знанием, но и проблеме того, как мы можем знать то, что мы, несомненно, уже знаем. Теперь никто не хочет отрицать, что это исследование принесло великолепные плоды.

Я хочу заметить, что все это имело долгосрочные последствия, а большая часть других подходов серьезно пострадала из-за отсутствия добросовестности при исследовании вопроса. Философы не хотели, чтобы душа человека была связана с предметным миром, что необходимо, чтобы сделать возможным познание. Они слишком трепетно относились к ее достоинству. Этот предрассудок кажется мне совершенно ясным. И после того, как я изложила все это, я теперь хочу предложить несколько скандальных идей относительно того, как нам все это исправить. Я думаю, что люди, у которых все нормально в быту, не впали бы в подобную ошибку. Их бы встревожило отношение к другим людям, вытекающее из позиции Декарта. Для Декарта необходимо сделать вывод о существовании других людей, а этот вывод весьма ненадежен. Мы предполагаем существование душ у людей, вроде нашей собственной, за цветными пятнами вокруг нас. Но поскольку мы никогда не сможем встретиться с ними непосредственно, то мы не знаем то, что мы предполагаем, и поскольку мы не понимаем связи между нашей собственной душой и телом, мы не знаем, что и они там делают.

 

* * *

Теперь я считаю, что никто из тех, кто играл нормальную активную роль в жизни других людей, не может относиться к ним подобным образом. Но в чем я совершенно уверена, так это в том, что для любого, кто живет с другими в близких отношениях как настоящий член семьи, Cogito было бы Cogitamus; их сознание было бы столь же достоверным, как и его собственное. И если это не так для мужчин, то уж точно так для женщин. И женщины - это не отдельный вид животных. А описание человеческого знания, которое фальсифицирует весь женский опыт, является неадекватным, неполным и лживым. Философы, например, обычно рассуждали так, как если бы было очевидно, что одно сознание соответствует одному телу, как будто каждый человек представляет собой закрытую систему, которая может сигнализировать другому только внешним поведением, и это поведение должно интерпретироваться на основе предыдущего опыта. Интересно, сказали бы они то же самое, если бы были беременны и кормили грудью, если бы им постоянно задавали вопросы типа: «Что ты такого съела, что ему стало плохо?». Постоянно переживать странную физическую связь между ребенком и родителем, между мужем и женой. Диагностировать наличие недуга и часто его характер, когда опыт молчит. Постоянно смотреть в глаза и протягивать руки нуждающемуся в них ребенку, словно они свыклись с мыслью, что их тела отнюдь не принадлежат исключительно им одним? Я полагаю, что это типичный человеческий опыт. Но вы ничего о нем не узнаете из учебников. Предполагается, что это иррациональная тема. Философы, когда они хотят поставить вопросы о взаимодействии личностей, берут свои примеры из психических исследований, которые теперь сертифицированы как полностью обеззараженные.

Великие люди, просто в связи со своим полным невежеством по какому-нибудь вопросу, могут наложить чрезвычайно сильное табу на упоминание о нем даже там, где он оказывается весьма уместным. Недавно я наблюдала один пример подобного в переписке по поводу закона об абортах. Один корреспондент отметил, что многие женщины, которые хотели избавиться от своего ребенка через два месяца после зачатия, уже через три месяца очень хотели его родить, и добавил извиняющимся тоном: «Не ждите логики от беременной женщины». Но, конечно, в ее логике нет ничего ущербного. Просто изменились условия. Ребенок в два месяца ощущается как болезнь, а в пять месяцев ощущается уже как ребенок. Женщина перешла от убеждения «я нездорова» к убеждению «теперь я два человека». И единственное, что неверно в этом убеждении, это то, что оно не знакомо логикам. Но я подозреваю, что это нефилософское возражение.

Подпись: Мэри Скраттон

Британский философ Мэри Миджли (урожденная Скраттон, 1919–2018) подготовила этот материал в 1950-х годах для выступления на радио BBC. Но редактор ответил отказом, посчитав его «тривиальным, а также неуместным вторжением бытовых рассуждений в интеллектуальную жизнь».

Raven