Избирательное сродство

Пятнадцатилетие перехода Владимира Владимировича Путина к статусу преемника не было встречено как праздник, однако, безусловно, открывает возможность систематизировать три срока его президентства.

Пятнадцатилетие перехода Владимира Владимировича Путина к статусу преемника не было встречено как праздник, однако, безусловно, открывает возможность систематизировать три срока его президентства так, как они ещё не были систематизированы никогда. Как выразился бы какой-нибудь поклонник немецкой учёности, взыскующей эстетически безупречного порядка во всём, гештальт сложился.

Этот гештальт связан с тем, что каждый из периодов путинского правления если не соответствует полностью, то берёт многое из тех моделей правления, которые могут быть обозначены по именам трёх императоров Августа, Диоклетиана и Юстиниана.

Подобные аналогии тем более примечательны в том момент, когда старый тезис старца Филофея «Москва — третий Рим» давно уже стал казаться декларацией музейщиков и краеведов, которую в политике повторяют, вдаваясь в её смысл не больше, чем мы вдаёмся в смысл слова «здравствуйте» при повседневном приветствии.

Нельзя сказать, чтобы Путин сделал филофееву фразу руководством к действию.

Речь, скорее, о том, что даже минимальная самостоятельность в принятии политических решений оборачивается в России тем, что политика здесь предстаёт одновременно как драма большого пространства и диалог с ним.

Стоит говорить «драма», потому что это пространство само диктует сюжеты. Главный из них состоит в том, что наше пространство отличается не просто широтой («широка страна моя родная»), а следовательно, вызывающим и нестерпимым климатическим разнообразием, но и способностью принимать различные агрегатные состояния.

Оно то разжижается (до болота), то твердеет (до базальта), то становится легче воздуха в мечтах о каком-нибудь Новом Иерусалиме («Россия — небесная наша держава»), то буквально или не очень буквально горит под ногами (ничто так легко воспламеняется войной или революцией, как мечта о возвышенном).

Политика только присваивает себе и эксплуатирует инерцию всех этих неподконтрольных изменений пространства; тем и живёт. Из скромного прибытка возникают названия политических циклов, выдающие скромное и раболепное даже подражание природе: отсюда, к примеру, берут начало политическая «оттепель» или политические «заморозки».

Что касается диалога с пространством, то он возникает как попытка преодолеть извечную зависимость местной политики от него, её вечное запаздывание по отношению к нему и вечная неспособность обратиться в настоящее альтер-эго пространства — во время. Ответом на зависимость политики от пространства, — которое оказывается у нас слишком «велико и обильно», а значит и «безнарядно», то есть беспорядочно, — служит избрание только тех форм времени, которые обладают вектором и, подобно стрелке курсора, воплощают некое совершенно неутомимое «Вперёд!»

Очень скоро оказывается, что это «вперёд» программирует отставание: первым приходит тот, кто следует себе, тот, кто за кем-то гонится, всегда будет отстающим.

Возможно, только благодаря своеобразно понятому опыту постмодерна российская культура хоть как-то восприняла слоистость времени, как и его обратимость. Впрочем, это никак не повлияло на диалог с пространством, который ведётся либо как диалог со смертью (ибо пространство синонимично безысходности и неизбежности), либо не ведётся вовсе.

Возвращаясь к Путину и его трём пятилеткам, трудно не заметить, что чем меньше отечественная политика зависит от каких-либо заграничных «штабов» и «центров», тем больше в ней проявляется связь с Римом. И эта зависимость посильнее той, которую охочие до простых объяснений политологи политологовичи связывают с длинными щупальцами вашингтонского обкома. Стоит сразу сказать, что это связь не является законной, у нас нет никаких прав на римское наследство, кроме тех, которые диктуются способностью самого Рима не только расширяться, но и перемещаться (причём не только в пространстве, но и во времени). Испытывать сразу все радости кочевья.

До того, как места форумов, средоточий римской общественной жизни, заняли караван-сараи, Рим сам был караван-сараем. Одним на весь мир.

Соответственно, Москва — третий Рим не по Филофею, а вопреки ему, поскольку принимает роль города городов не по правилам эстафеты, а по произволу роста, который ориентируется не на этапы, а на возможности.

Московский Рим — это необозримость, которая, с одной стороны, общее и дармовое, по сути, достояние, а с другой — та самая коммунальная и обиходная малость, валяющаяся под ногами, которую ценнее, чем что-либо другое превратить в привилегию.

Статусное положение описывается в русском языке как «высокопоставленность», само слово свидетельствует о том, что статус — позволяет не просто видеть пространство как целое, но быть с ним на ты, воспринимать его присутствие как присутствие субъекта. Это более или менее проявляется, начиная с титула «август», из которого проистекает идея богоизбранности или помазанничества.

Путин, конечно, не был тем, кто заново открыл идею помазанника. Однако само его появление на политической сцене в той роли, которую он занял, заставляет вспомнить о том, что помазанничество изначально не передавалось династически, а определялось, скорее, способностью достичь всего из ничего. Взятое из песни и якобы революционное представление «Кто был ничем, то станет всем» лишь воспроизводило (в коллективном масштабе) ту установку, которая воплотилась с возникновением помазанников. Та же установка имеет место и в случае с так называемыми self-made men, культ которых предполагает англосаксонская цивилизация. Однако на этом параллели Путина с Октавианом Августом не исчерпываются.

Первое путинское президентство напоминала августовский принципат — сборка новой вертикали власти фактически осуществлялась именем ельцинской «республики», однако без сведения общих дел к промыслу «семьи», исполнительным директором которой являлся Березовский. Противостояние

Путина Березовскому напоминает схватку Октавиана с Марком Антонием, которых, при этом, связывали отношения двух триумвиратов.

В итоге, Путин полностью избавился от опеки Березовского и свёл к нулю его влияние, что было равнозначно разгрому флота Антония у мыса Акций.

В ельцинской политической системе миссия сенаторов в римском смысле была возложена, скорее, на олигархов, чем на представителей верхней палаты (несмотря на то, что последние и по сей день именуются этим словом). Парламентарии всех уровней выступали в больше степени в той роли, которую играло римское сословие всадников. Отсюда правомерность самоназвания этой системы в период её зрелости — «семибанкирщина». Первый срок президентства Путина, его «принципат», был посвящён равноудалению олигархов. Всё, что связано с этим равноудалением, закономерно напоминало осуществлённую средствами soft power, — то есть не только бескровно, но даже и деликатно, — политику Августа времён второго триумвирата.

Кульминацией путинского принципата стал судебный процесс над Ходорковским, который пришелся уже на второй срок правления Путина. Это дело позволило расставить все точки над ё во взаимоотношениях президентской власти с олигархическим «сенатом». При этом логично, что после событий вокруг ЮКОСа модель принципата себя исчерпала и была заменена путинским аналогом римского домината.

Систему домината связывают с именем императора Диоклетиана (по другим версиям — с деятельностью первого «солдатского императора» Септимия Севера). Президентская власть стала в большей степени ассоциироваться не с ролью принцепса, первого гражданина среди других граждан, сколько с ролью доминуса. Доминат связал старую римскую историю с грядущей историей — византийской. Можно сказать, что в рамках домината первый Рим трансформировался во второй Рим. В основе этой формы правления было сближение властных и божественных функций, функций господина и господа. Соединением этих функций объяснялось и обосновывалось предназначение суверена, гаранта суверенитета.

Второе путинское президентство проходило под знаком превращения темы суверенитета в главную тему организации системы власти. Тезис о суверенной демократии стал смысловым выражением попытки преодолеть воплощённую в олигархии систему внешнего управления. При этом проблематизация фигуры суверена не сопровождалась ничем похожим на обожествление этой фигуры и, тем более, лично Путина.

Аналогия второго путинского президентства с диаклетиановым правлением может быть продолжена и по тому основанию, что второй срок Путина завершился избранием его соправителя (у Диоклетиана, как известно, их было двое). При этом в отличие от Диоклетиана, Путин не обратился к выращиванию капусты, а выставил свою кандидатуру на очередных президентских выборах и был избран на третий срок.

Как и в случае с Диоклетианом, появление соправителя Путина Дмитрия Медведева привело к фактическому разделению страны.

Диоклетиан разделил Римскую империю на Западную и Восточную части, Путин, предложив фигуру преемника, способствовал тому, чтобы возникла оппозиция «западнической» или «городской» России с Россией «органической» и «корневой». Противоборство двух Россий стало итогом тандема с Медведевым и задало контуры путинского третьего срока, обозначившего, во-первых, новое издание идей официальной народности, а, во-вторых, правлением именем устоев и основ.

Путин времён третьего срока напоминает уже не Диоклетиана, а Юстиниана. Юстиниан известен как создатель знаменитого кодекса, прообраза позднейших конституций. (Вполне возможно, Путин ещё возьмётся за создание своей конституции). Однако для современников Юстиниан был прежде всего императором, вернувшим в орбиту империи старые римские территории, избавившиеся от юрисдикции, берущей начало в императорских инсигниях.

Не важно, что Рим давно перестал к тому моменту восприниматься как макет мира, его возвращение являлось терапевтическим ответом на психотравму, связанную с потерей прежнего коллективного тела (равновеликого не просто «большому пространству», но всей ойкумене).

Римом Путина на третьем сроке стал Крым.

Дальнейшее развитие событий предсказать сложно, однако если аналоги продолжатся, есть основания думать, что Путин обнаружит избирательное сродство с кем-то из Палеологов, а потом — в рамках принципа translatio imperii — и с каким-либо из московских царей.