Информационные войны от Трои до Бахмута. Лекция 7. Русская пропаганда, начало

Центр политического анализа и социальных исследований продолжает публикацию курса лекций «Информационные войны от Трои до Бахмута: как противостоять деструктивной пропаганде».

История информационных войн от первых шагов человечества до современности, особенности использования пропаганды в наши дни, как распознавать пропаганду и как противостоять ей - обо всем об этом говорится в курсе лекций политолога, директора АНО Центр политического анализа и социальных исследований, доцента Финансового университета при Правительстве России, члена Общественной палаты Москвы Павла Данилина.

Проект реализуется при поддержке Президентского фонда культурных инициатив.

 

Карамзин как пропагандист

Наполеоновский дискурс, как и рецепция французской революции сыграла крайне важную роль в становлении пропаганды в Российской империи первой половины XIX в. Цель властей в этот период — поставить заслон на пути любых крамольных, особенно республиканских идей. Здесь стоит упомянуть — прежде всего — первого великого историографа императорской России Н.М. Карамзина, которого принято считать своего рода «певцом самодержавия». В этом смысле его «История государства Российского» являет великий образчик не столько историографии, сколько пропагандистского произведения. При этом Карамзин выступает в своих текстах не только как великий консерватор, но и как едва ли не первый русский «националист».

Как справедливо замечает Д.Э. Летняков, «Карамзин, пожалуй, квази-националист, его «монархический патриотизм» – явление переходное, пытающееся примирить традиционный тип легитимации власти, основанный на лояльности монарху, с нарождающимся национальным типом легитимации. Весьма показательно и название главного исторического труда Карамзина – «История государства Российского», т. е. он пишет, прежде всего, историю государства, самодержавной власти, а как бы заодно и историю народа, находившегося тысячу лет под благодетельным управлением этой власти»[1].

«История» Карамзина была далеко не первым трудом по истории России — штудии Татищева, Щербакова, Ломоносова или немецких профессоров были известны в академической среде и до этого. Но именно его книга стала хитом в среде образованной публики. В 1802 году Н.М. Карамзин написал историческую повесть «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода», а уже в 1803 году Александр I назначил его на должность имперского историографа. Таким образом, всю оставшуюся жизнь Карамзин посвятил написанию «Истории государства Российского», фактически завязав с художественной литературой.

Первые восемь томов «Истории» огромным для того времени тиражом (3 тыс. экз.) вышли в свет в феврале 1818 года и были быстро раскуплены. В последующие годы вышли ещё три тома «Истории», появились и переводы на основные европейские языки.

Титульный лист второго издания "Истории государства Российского" Карамзина.

Автор начинает свой труд так: «истинный Космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя... имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования». Карамзин задает рамку не только для истории и ее образцового описания — он выступает главным идеологом монархии. Самодержавная власть (при хорошем самодержце) - высшее благо для народа.

Особенно ярко Карамзин описал это в другом своем известном труде - «Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». «Записка» - меморандум, составленный историком для Александра I по просьбе его сестры Екатерины Павловны в 1811 году. Исследователи полагают, что текст был, по сути, заказан Карамзину консервативной частью имперской элиты, озабоченной либеральными настроениями самодержца. В тексте Карамзин так описывает отношения идеального правителя и его подданых: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья; из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских. Худо, ежели слуги овладеют слабым господином, но благоразумный господин уважает отборных слуг своих и красится их честью».

Считается, что первая реакция самодержца на этот монархический манифест была отрицательной. Однако реформы вскоре были свернуты, а главный их идеолог – Сперанский – попал в опалу. Таким образом, здесь мы имеем дело с еще одним образчиком пропаганды — GR-технологией прошлого, когда судьбоносный текст рассчитан на одного конкретного читателя.

И «История» Карамзина, и его «Записка» формируют путь развития русского консерватизма и идеологию монархии более чем на столетие. Эта пропагандистская рамка используется самодержавием и в сфере внутренней политики, и в рамках внешнеполитического позиционирования Российской империи. После Венского конгресса 1814-1815 годов, который зафиксировал посленаполеоновскую систему международных отношений, в Европе образуется Священный союз во главе с Россией, Австрией и Пруссией. Основный смысл этого образования исходил именно из тезиса о недопущении революций в Европе и идеи незыблемости монархий, как наилучшего и законного порядка управления государством.

 

Борьба идей

Против этой консервативной концепции выступает республиканская идеология, корни которой лежат в идеях Просвещения. Вокруг борьбы монархической и республиканской концепций во многом будет структурироваться и внутриполитическая дискуссия в самой России, и пропагандистские атаки одних европейских государств против других. Отчасти в рамках этого противостояния идей формируются первые организации декабристов (при значительном воздействии на них модного в ту эпоху в России масонства). Победа в официальном имперском дискурсе консервативно-монархического пропагандистского начала и отказ властей от реформ толкнули множество молодых офицеров к участию в разного типа тайных обществах. Император Александр I даже отдельно запретил масонские организации и прочие тайные общества в 1822 году, но это не помешало декабристам собираться и впредь, а также планировать переустройство политического строя в стране в конституционном и революционном духе — проекты декабристов (Конституция Н. М. Муравьёва, «Русская правда» П. И. Пестеля, «Манифест к русскому народу» С. П. Трубецкого) так или иначе предполагали ограничение монархии или ее полное упразднение. Все эти идеи привели дворян на Сенатскую площадь в декабре 1825 года и стали причиной печального для его участников финала.

С началом правления Николая I, после подавления восстания декабристов, серьезной дискуссии в обществе на тему преимуществ республики или монархии представить было уже совершенно невозможно. Карамзинская концепция незыблемости самодержавия победила и в официальной риторике, и в проправительственной печати. Легкая фронда наблюдалась, пожалуй, лишь в главном идейном противостоянии николаевского времени — полемике западников и славянофилов.

 

Первый русский философ?

Вне рамок этой дискуссии стоит, являясь притом важным образцом общественно-политической мысли эпохи, творчество Петра Чаадаева, а точнее — «Первое философическое письмо». При жизни автора было опубликовано лишь оно — в журнале «Телескоп» в 1836 году в русском переводе (оригинально письма были написаны на французском, всего их было восемь). Публикация вызвала скандал. Министр народного просвещения Уваров назвал её «дерзостной бессмыслицей» и потребовал запретить опубликовавший её журнал. Сам Чаадаев был объявлен по указу императора Николая I сумасшедшим, и в течение года находился под надзором врача и полиции. Через год Чаадаев был объявлен «исцелённым», и оставлен с предписанием ничего не писать и не публиковаться.

По мысли Чаадаева, вся история России — трагична, в отличие от истории цивилизованной Европы: «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя». Следует заметить, что многочисленные западные публикации русофобского характера, а также внутренние изыскания интеллигенции не только XIX, но и XXI веков либо повторяют, либо творчески развивают именно эти ниспровергательные и безосновательные строчки Чаадаева.

Могила Петра Чаадаева на кладбище Донского маонастыря, Москва. Фото автора

Публикация письма была, без сомнения, блестящей провокацией и интенсифицировала полемику об уникальном пути России, о том, относится ли Россия к единой европейской культуре, какая форма правления более подходит стране. Власти империи, особенно на фоне восстания декабристов, польского восстания (1831 года), европейских революций 1820-х-1840-х годов, хорошо понимали, что рассуждения о «правильности европейского выбора» напрямую противоречат идее монархии, как идеального политического устройства для России. Общество, однако, с властями далеко не всегда было согласно. И чем дальше, тем больше[2].

 

Французский гость - цензура

С самого начала века российские власти пытались бороться с инакомыслием при помощи системной цензуры. Безусловно, цензура не была изобретением XIX века, и тем более не была уникальным для России явлением. И все же, в своей борьбе с инакомыслием цензура первой половины XIX века в России была явлением весьма примечательным. Первый цензурный Устав, который предусматривал предварительную цензуру всех книг или сочинений, был принят еще в 1804 году не без влияния со стороны Франции.

Во Франции еще при Директории было создано «Бюро по контролю над общественным мнением». Во главе этого института стоял тот самый Жозеф Фуше – министр полиции. Развивая традиции королевской Франции, Фуше распустил широкую сеть осведомителей – то есть, создал аппарат мониторинга настроений общества. Он же организовал досье как на подозрительных французов, так и на ЛОМов. Наконец, через подчиненные в 1800 г. печать и издательства «Бюро по контролю за общественным мнением», Фуше активно влиял на настроения в своей стране и за рубежом, создавая в газетах или заказных и хорошо оплачиваемых полицией брошюрках образ процветающей Франции Наполеона. В 1808 г. в Париже в период тильзитского союза Франции и России Фуше откровенно изложил «молодому другу» царя графу В. П. Кочубею наполеоновскую программу воздействия на умы. «Людьми и государствами отныне … нельзя управлять по-старому...», ибо «общественное мнение существует, и это просвещенное мнение. Это не то, что в прежние времена. Пренебрегать обществом нельзя»[3].

Россия внимательно изучала то, что делал Наполеон, примеряя на себя французский кафтан не только в изучении языка любви и дипломатов, но и в обращении с масс-медиа, цензуре и литературе. В 1826 году министр просвещения адмирал А.С. Шишков принял новый Устав о цензуре, за свою жёсткость прозванный «чугунным». По мнению графа С. Уварова, второй устав содержал в себе «множество дробных правил и был очень неудобен для практики». Устав запрещал «всякое историческое сочинение, в коих посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь». Кроме того, под запретом оказались исторические труды, если в них обнаруживалось «неблагоприятное расположение к монархическому правлению», любые сопоставления форм правления и вообще рассуждения об историческом процессе.

Современники с изумлением отмечали, что Шишков разом запретил не только всю древнегреческую и древнеримскую историю, но и официальную «Историю государства Российского» Карамзина. Из философских книг допускались только учебники: «прочие сочинения сего рода, наполненные пагубными мудрствованиями новейших времён, вовсе печатаемы быть не должны»[4].

Впрочем, этот устав (несомненно, принятый под прямым впечатлением властей от выступления декабристов) прожил недолго. Уже в 1828 году его заменил новый Устав о цензуре, подготовленный комиссией, состоявшей из министра внутренних дел В.С. Ланского, А.X. Бенкендорфа, князя И.В. Васильчикова, тайного советника графа С.С. Уварова, действительного статского советника Д.В. Дашкова. Он был куда мягче. И все же любая публикация в журнале отправлялась на рассмотрение цензору, любой журнал мог быть закрыт в любое время, книгоиздание было существенным образом ограничено.

Запрещались прямо цензурой вообще следующие «произведения словесности, наук и искусств»:

1) Когда в оных содержится что-либо клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, ее преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры.

2) Когда в оных содержится что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти или уважение к Императорскому Дому и что-либо противное коренных государственным постановлениям.

3) Когда в оных оскорбляются добрые нравы и благопристойность;

4) Когда в оных оскорбляется честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветою»[5].

Однако устав устанавливал и множество существенных ограничений для цензоров. Например, требование: «цензура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону». То есть, пространство для принятия решения цензором ограничивалось очевидными, а не подразумеваемыми аспектами произведения. Говорилось и о необходимости отличать «безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия и не требовать в вымыслах той строгой точности, каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным». Требовалось не препятствовать «печатанию сочинений, в коих под общими чертами осмеиваются пороки и слабости, свойственные людям в разных возрастах, званиях и обстоятельствах жизни»[6].

 

Цензурный абсурд

Николаевская эпоха некоторыми специалистами характеризуется как «эпоха цензурного террора». Николаю не нравилось, что «в столичных ведомостях придворные известия появляются без всякого на то разрешения правительства», не нравились ему и вообще любые упоминания в литературе о членах августейшей фамилии — живых и почивших. Цензура чутко прислушивалась к воле императора, и в 1831 году запретила публикацию трагедии Михаила Погодина «Петр I», так как там среди действующих лиц были (ожидаемо) Петр I, Екатерина I и Меншиков. «Лицо императора Петра Великого должно быть для каждого русского предметом благоговения и любви, выводить оное на сцену было бы почти нарушением святыни и по сему совершенно неприлично. Не дозволять печатать», — утвердил запрет Николай I [7]. В эти годы были запрещены книги Сен-Симона, Фурье, Гегеля, Оуэна, Фейербаха, романы О.Бальзака, В.Гюго и др. Даже пьеса «Горе от ума» Грибоедова, которая появилась в декабре 1824 года, подвергалась цензуре на всем протяжении правления Николая I. После цензурных правок и сокращений в журнале «Русская Талия» напечатали отрывки из I и III актов. Текст пьесы издали уже после смерти Грибоедова, в 1833 году, правда, все еще с купюрами.

В 1832 году вышел «Пяток первый» собрания сказок В.И. Даля, который был немедленно конфискован за «насмешки над правительством». Досталось от цензоров и сказке «Конек-Горбунок» Петра Ершова. Сказку издали еще в 30-е годы, хоть и с цензурными исключениями из текста. Но в 1849 году цензура сформулировала принцип, согласно которому в книгах, «назначаемых для чтения простого народа», не должно быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям ее, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам». Поэтому в 1855 году было запрещено печатать очередное издание «Конька-Горбунка». Цензурный комитет почти дословно воспроизводит формулировки 1849 года, добавляя: «во многих шуточных сценах приводится имя Божие и употребляется крестное знамение»[8].

Доставалось от цензуры практически всем — даже несвоевременные патриотические стихи, скажем, Тютчева, который и сам некоторое время трудился цензором, могли быть запрещены. И, несмотря на многие цензурные послабления после, смерти Николая I, предварительная цензура в том или ином формате будет сохранена вплоть до революции 1905 года (манифест 17 октября 1905 года даровал «населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[9]), а запреты в целом будут отменены лишь после революции 1917 года (правда, ненадолго).

 

Пушкин-пропагандист

Впрочем, литературные деятели того времени, сетуя на цензуру, периодически признавали ее необходимость. Стихотворение Александра Пушкина «Послание цензору» начинается ос следующих строк:

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

Сочинение это, однако, весьма саркастическое по отношению к фигуре цензора, завершается словами:

Но делать нечего: так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря.

Хотя отношения поэта с цензурой были отнюдь не безоблачными, Николай I относился к Пушкину с особым вниманием. Шеф жандармов Бенкендорф, например, уведомлял Пушкина осенью 1826 года: «Сочинений Ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений Ваших, и цензором»[10]. Однако не все так просто: своего «Бориса Годунова» Пушкин «пробивал» в печать на протяжении нескольких лет, а к постановке на сцене пьеса была при жизни Николая I запрещена.

И все же сам классик не чурался проправительственных публикаций откровенно пропагандистского свойства. Скажем, «История Пугачевского бунта» Пушкина получила не просто высочайшее одобрение: на печать «Истории» Пушкин получил беспроцентную ссуду из казны в размере 20 000 руб. 16 марта 1834 года при утверждении этой ассигновки Николай I предложил, однако, переименовать работу Пушкина: вместо «Истории Пугачева» царь собственноручно написал «История Пугачевского бунта» и внес несколько стилистических правок.

Широко известный ныне факт — казна оплатила долги Пушкина после смерти поэта. Не только потому, что у Пушкина была красавица жена, но и потому, что Пушкин писал значимые и важные для Империи пропагандистские произведения.

 

Новая имперская идеология: рождение русского национализма?

Одними лишь запретами, разумеется, деятельность царских властей в сфере идеологической не ограничивались. К николаевскому времени относится разработка своего рода официальной системной идеологии - «теории официальной народности». Основанием для этой идеологии стала записка графа Сергея Семеновича Уварова Николаю I «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения. 1833 г.». Уваров явно полемизирует в этой записке с условными западниками и предлагает следующую картину мироустройства: «Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России (а каждая земля, каждый народ имеет таковой Палладиум), открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить — имеем мы три главных: 1) Православная Вера. 2) Самодержавие. 3) Народность».

Эти три основания существования России получили впоследствии наименование «уваровской триады». Концепция Уварова стала основополагающей для системы образования и правительственной пропаганды вплоть до падения монархии в 1917-м году. Автор так пишет о самодержавии: «Самодержавие представляет главное условие политического существования России в настоящем ее виде. Пусть мечтатели обманывают себя самих и видят в туманных выражениях какой-то порядок вещей, соответствующий их теориям, их предрассудкам; можно их уверить, что они не знают России, не знают ее положения, ее нужд, ее желаний. Можно сказать им, что от сего смешного пристрастия к Европейским формам мы вредим собственным учреждениям нашим; что страсть к нововведениям расстраивает естественные сношения всех членов Государства между собою и препятствует мирному, постепенному развитию его сил»[11].

«Внедряли» его теорию, в числе прочих, такие ученые, как М.П. Погодин, Н.Г. Устрялов и др. Именно Погодину, одному из самых значительных приверженцев уваровской доктрины, принадлежит заслуга создания ее основной теоретической базы. В своих научных и публицистических трудах он дал историческое обоснование противопоставления России Западу[12]. Не зря сам Уваров уделял особое внимание преподаванию как раз истории.

Граф Серегй Уваров. Портрет работы Василия Голике (1833).

Многие талантливые литераторы проправительственного толка при Николае I и при его преемниках активно включились в проведение новой идеологии «в массы». Широкой известностью пользовались произведения Н.В. Кукольника, патриотическая опера М.И. Глинки «Жизнь за царя» и т.д. Особое место в этом ряду занимает Ф.В. Булгарин, который, несмотря на личные неприязненные отношения с главными теоретиками правительственной идеологии, фактически стал популяризатором формулы «православие, самодержавие, народность». «Он был убежден, что именно через литературу необходимо действовать на народ, давая ему нравственное и политическое воспитание и направляя его к цели, намеченной правительством. Именно так он старался действовать сам, рассуждая о проблемах, затронутых создателями теории официальной народности в своих исторических и нравоописательных романах, очерках и фельетонах»[13].

В наиболее простой и доступной форме триада Уварова была выражена в формуле для имперских военнослужащих - «За Веру, Царя и Отечество!» В манифесте императора Николая I, опубликованном 14 марта 1848 года в связи с революцией во Франции, говорилось: «Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный Наш, ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем: С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!». Памятный знак в виде креста с надписью «За Веру, Царя, Отечество» был пожалован ополченцам – участникам Крымской войны после заключения Парижского мира 1856 года[14].

Теория Уварова оказала огромное влияние на консервативных общественных и политических деятелей периода второй половины XIX в., таких как Михаил Катков или Константин Победоносцев. Последнему, в частности, приписывается фраза, сказанная в начале 1900-х Николаю II: «Я сознаю, что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет»[15]. Победоносцев критиковал основные устои культуры и принципы государственного устройства стран современной ему Западной Европы; осуждал демократию и парламентаризм, который называл «великой ложью нашего времени». По его представлению, всеобщие выборы рождают продажных политиканов и понижают нравственный и умственный уровень управленческих слоев. Он идеализировал нравственно-религиозный быт крестьянства, патриархально-отеческую опеку над ним со стороны государства и церкви.

Проблема такой идеологической рамки к концу XIX в., правда, заключалась в том, что против абсолютистского самодержавия велась серьезная идеологическая борьба. И если в среде крестьянства до поры антимонархическая пропаганда работала слабо и даже совсем не работала, а умеренные публицисты-западники времен Николая I и Александра II, ратуя за свободы по западному образцу, при этом, против самой идеи самодержавия резко не выступали, то радикальная часть общества при Александре III и Николае II была уже приверженцами марксистских и иных республиканских идей.

 

Левая пропаганда в России

Маркс и Энгельс в предисловии ко второму изданию на русском языке «Манифеста Коммунистической партии» (документа серьезнейшей пропагандистской силы) писали: «Первое русское издание «Манифеста Коммунистической партии» в переводе Бакунина появилось в начале 60-х годов; оно было напечатано в типографии «Колокола». В то время русское издание «Манифеста» могло казаться на Западе не более как литературным курьёзом. В настоящее время такой взгляд был бы уже невозможен.... Во время революции 1848–1849 гг. не только европейские монархи, но и европейские буржуа видели в русском вмешательстве единственное спасение против пролетариата, который только что начал пробуждаться. Царя провозгласили главой европейской реакции. Теперь он - содержащийся в Гатчине военнопленный революции[16], и Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе»[17].

Это, конечно, было преувеличение. Нельзя сказать, что к описываемому периоду в России марксистская пропаганда была широко представлена — коммунистические идеи оставались еще уделом избранных, а авторы предисловия выдавали желаемое за действительное. Но тенденцию они понимали правильно.

В начале 70-х гг XIX в. в России в Петербурге возникает «Большое общество пропаганды» («чайковцы») — для распространения прогрессивных идей среди студентов и пролетариата. А уже в 1874 году студенты, очарованные марксизмом и иными радикальными идеями, предприняли «хождение в народ». Идея была простая — Россия является страной крестьянской, вот и надо агитировать за социальную революцию крестьян, а не рабочих, которых банально кратно меньше.

Призывали к этому «хождению» и видные революционеры в эмиграции, в частности Михаил Бакунин: «Ступайте в народ, там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука. Научитесь у народа, как служить ему, и как лучше вести его дела». Студенты-народники ходили по деревням, иногда переодеваясь крестьянами сами, и пытались агитировать крестьян против помещиков и царя. В Калужской губернии столичные студенты из медико-хирургической академии и военно-артиллерийского училища и вовсе ходили по деревням с Библией и в христианском ключе проповедовали о новой эре, когда не будет ни частной собственности, ни правительства, а все будет общее. Впрочем, пропаганда против царизма никакого основательного впечатления на пропагандируемых не произвела. Большинство агитаторов было арестовано, часть, как считается, сдали властям сами крестьяне, не поняв смутьянов. Позже был даже организован «процесс 193» против наиболее активных участников «хождений в народ».

В это время идеология Уварова все еще работала, оказывая влияние на широкие народные массы, а самодержавие в целом сохраняло весьма серьезную популярность в народе. Поэтому «народники» были вынуждены от просвещения «неразумных масс» перейти к банальному террору против власти. И если бы власть не оказалась удивительно беззубой и такой же удивительно неповоротливой как в плане информационном, так и в том, что касается осознания необходимости социальных перемен, никаких перспектив у революционеров не было бы. И никакие трудности и поражения, с которыми столкнулась Империя на внешнем фронте во второй половине XIX века, не смогли бы поколебать устои России. А трудностей этих было немало. Одним из сильнейших ударов по стране и по образу непогрешимого императора стало поражение в Крымской войне. Это поражение носило не только характер военный, но и на информационном поле Империи был нанесен ощутимый удар…

(Продолжение следует)