Голограмма конфликтующих универсальностей. Часть I

В последнее время понятие универсальности начало пользоваться дурной репутацией. Общим местом становится представление, согласно которому позиция, которая представляет себя как нейтрально-универсальная, фактически дает привилегии определенной (гетеросексуальной, мужской, христианской...) культуре.

Что-то вроде «универсальные права человека фактически являются правами белых мужчин-частников свободно торговать на рынке, эксплуатировать рабочих и женщин, а также осуществлять политическое господство...» Однако это только половина истории: сегодня мы живем не только в мире, который менее универсален, чем мы думаем (поскольку все мы относимся к определенным культурным вселенным), – мы одновременно более универсальны, чем нам кажется, поскольку мы все охвачены транскультурным глобальным капитализмом.

Вопрос, который следует здесь задать, касается возникновения самой формы универсальности: как и в каких конкретных исторических условиях абстрактная Универсальность сама по себе становится «фактом (социальной) жизни»? В каких условиях, например, индивиды ощущают себя субъектами универсальных прав человека? В этом и заключается суть анализа Марксом «товарного фетишизма»: в обществе, где преобладает товарообмен, сами индивиды в своей повседневной жизни относятся к себе, а также к объектам, с которыми они сталкиваются, как к условным воплощениям абстрактно-универсальных понятий. То, чем я являюсь, мой конкретный социальный или культурный фон, воспринимается как условное, поскольку в конечном итоге меня определяет «абстрактная» универсальная способность мыслить и/или работать. Современное понятие профессии подразумевает, что я воспринимаю себя как индивида, который не рожден непосредственно в своей социальной роли — то, кем я стану, зависит от взаимодействия между условными социальными обстоятельствами и моим свободным выбором. В этом смысле нынешний индивид владеет профессией электрика, профессора или официанта, в то время как бессмысленно утверждать, что средневековый крепостной был крестьянином по профессии. В определенных социальных условиях (товарообмена и глобальной рыночной экономики) абстракция непосредственно становится свойством реальной социальной жизни, способом, которым конкретные индивиды ведут себя и относятся к своей судьбе и к своему социальному окружению. Универсальность становится «для себя» лишь постольку, поскольку индивиды больше не отождествляют полностью средоточие своего бытия со своей особой социальной ситуацией, лишь постольку, поскольку они ощущают себя навсегда «сошедшими с колеи» по отношению к этой ситуации: способ явления абстрактной Универсальности, ее вхождение в реальное существование, является, таким образом, крайне травматичным для существовавшей до того ткани социальной жизни. Универсальность-для-себя, таким образом, должна быть противопоставлена всякому понятию органической тотальности, Целого, в котором каждый отдельный элемент имеет свое отведенное место: в тотальности ее универсальность становится для себя в одном из ее элементов, который не может достичь полной идентичности в ней, которому не хватает в ней надлежащего места, т. е. чья конкретная идентичность нарушена и который не может актуализировать себя в своей особенности. Для радикального феминизма, например, женщины (не мужчины) выступают за универсальность, поскольку им мешают полностью стать тем, кем они являются (в отношении их имманентного потенциала). Это подводит нас к проблеме еврейской идентичности. В «Черных тетрадях» Хайдеггер характеризовал евреев как несостоявшуюся нацию, нацию без корней и земли, просто склонную к расчетам и манипуляциям — однако Хайдеггер проигнорировал то, что сам факт того, что евреи были «несостоявшимися» как нация, и сделал их великими, предоставив основу для универсальности.

Так что же происходит, когда традиционный антисемитизм, воспринимающий евреев как людей, лишенных корней и земли, становится проблематичным, поскольку сами сионисты начинают ссылаться на традиционное антисемитское клише о корнях, или, как писал Ален Финкелькраут в 2015 году в письме в Le Monde: «Евреи сегодня выбрали путь укоренения». В этом утверждении легко усмотреть отголосок интервью Хайдеггера, журналу Spiegel, где он утверждает, что все важные и великие вещи могут возникнуть только благодаря тому, что у нас есть родина, благодаря укорененности в определенной исторической традиции. Ирония в том, что в сегодняшнем сионизме мы имеем дело со странной попыткой мобилизовать антисемитские клише для легитимации сионизма: антисемитизм упрекает евреев в отсутствии корней, и сионизм как будто пытается исправить эту неудачу, запоздало предоставляя евреям корни... Неудивительно, что многие консервативные антисемиты яростно поддерживают укрепление государства Израиль. Проблема в том, что теперь евреи ведут себя так, как будто они могут пирог и съесть, и иметь: у них есть земля и государство, но они все еще сохраняют претензию на универсальность. К сожалению, именно подобное противоречие превращает Израиль в несостоявшееся государство.

То, что мы наблюдаем в эти дни (апрель 2024 г.) на Гаити, является крайним случаем так называемого несостоявшегося государства: незаконные преступные формирования захватили общественное пространство и контролируют 80% страны. Но разве поселенцы с Западного берега, которые угрожают палестинцам, физически нападают на них, крадут их землю и уничтожают их урожай, плюс делают это под наблюдением израильской армии и полиции, не являются еще одним случаем незаконных банд, открыто нарушающих закон, и как таковые не только терпятся, но и поддерживаются (израильскими) силами правопорядка? Неудивительно, что это происходит, когда израильский министр безопасности, командующий полицией, Итамар Бен Гвир, осужден израильским судом за антипалестинский терроризм... Печальный урок такой роли преступных банд заключается в том, что сегодня западные демократии все менее и менее эффективны даже на развитом Западе: если мы измеряем несостоявшееся государство трещинами в здании государственной власти, а также обострением идеологической гражданской войны и растущей незащищенностью общественных пространств, то Израиль и даже Соединенные Штаты находятся на быстром пути к тому, чтобы стать таковым.

Столь непростая ситуация вызывает отчаянный поиск какой-то идеологической формы, которая поддерживала бы социальную стабильность. Первым очевидным кандидатом, конечно, является религия. Известная характеристика Марксом религии как опиума народа, тем не менее, остается слишком наивной. Верно, что радикальный ислам является образцовым случаем религии как опиума народа: ложное противостояние капиталистическому модерну, которое позволяет мусульманам пребывать в своем идеологическом сне, в то время как их страны опустошаются последствиями глобального капитализма, — и то же самое относится к христианскому фундаментализму. Однако сегодня в нашем западном мире существуют две другие версии опиума народа: это «опиум» и это сам «народ».

Ссылка на «народ» сегодня функционирует как нечеткая популистская мечта, призванная затуманить наши собственные антагонизмы. И, наконец, что не менее важно, для многих из нас опиум для народа — это непосредственно опиум, уход в наркоманию. Химия (в ее научной версии) становится частью нас самих: существенные части нашей жизни характеризуются управлением нашими эмоциями с помощью наркотиков, от ежедневного использования снотворных и антидепрессантов и вплоть до тяжелых наркотиков. Мы не просто контролируемся непроницаемыми социальными силами, наши эмоции «отданы на аутсорс» химической стимуляции. Ставки этого химической интервенции двойственны и противоречивы: мы используем наркотики, чтобы сдержать внешнее возбуждение (шок, тревогу и т.д.) под контролем, т.е. чтобы сделать себя нечувствительными к ним, и чтобы генерировать искусственное возбуждение, если мы в депрессии и у нас нет желания жить и работать. Таким образом, наркотики реагируют на две противоположные угрозы нашей повседневной жизни, перевозбуждение и депрессию, и крайне важно заметить, как эти два вида употребления наркотиков соотносятся с парой частного и общественного: в развитых западных странах наша общественная жизнь все больше и больше испытывает недостаток коллективного возбуждения (что, например, обеспечивается участием в настоящей политической жизни), в то время как наркотики заменяют этот недостаток частными (или, скорее, интимными) формами возбуждения — наркотики осуществляют эвтаназию общественной жизни и искусственное возбуждение частной жизни.

Страна, чья повседневная жизнь больше всего пропитана этим напряжением, — Южная Корея, и вот что писал Франко Берарди о своем путешествии в Сеул: «Корея — это эпицентр мира, проект будущего для всей планеты. /.../ В опустошенном культурном пространстве корейский опыт отмечен крайней степенью индивидуализации и одновременно он движется к окончательному сращиванию в единый коллективный разум. Эти одинокие монады бродят в городском пространстве в непрерывном легком взаимодействии с картинками, твитами, играми, населяющими их маленькие экраны, идеально изолированные и идеально подключенные к плавному интерфейсу потока. /.../ В Южной Корее самый высокий уровень самоубийств в мире. Здесь самоубийство является наиболее распространенной причиной смерти среди тех, кому меньше 40 лет». Впечатления Берарди от Сеула описывают пространство, лишенное истории, место без мира (термин был введен Аленом Бадью). Даже нацистский антисемитизм, каким бы ужасным он ни был, открывал мир: он описывал свою критическую ситуацию, постулируя врага, которым был «еврейский заговор»; он называл цель и средства ее достижения. Нацизм раскрывал мир таким образом, что позволил своим субъектам обрести глобальное «когнитивное картирование» и открыл пространство для их осмысленного взаимодействия.

Возможно, именно здесь кроется одна из главных опасностей капитализма: хотя он глобален и охватывает весь мир, он лишает подавляющее большинство людей любого осмысленного когнитивного картирования. Капитализм — это первый социально-экономический порядок, который детотализирует смысл: он не глобален на смысловом уровне. В конце концов, нет глобального «капиталистического мировоззрения», нет «капиталистической цивилизации» как таковой: фундаментальный урок глобализации заключается именно в том, что капитализм может приспособиться ко всем цивилизациям, от христианской до индуистской или буддийской, от Запада до Востока. Глобальное измерение капитализма может быть сформулировано только на уровне истины-без-смысла, как Реальность глобального рыночного механизма. Неудивительно, что миллионы людей подвергаются невыносимому давлению суперэго в двух его аспектах: давлению, направленному на профессиональный успех, и давлению, направленному на полное наслаждение жизнью во всей ее интенсивности. Это приводит нас к Александру Кожеву, великому интерпретатору Гегеля с 1930-х по 1950-е годы, который увидел момент «конца истории», высшей формы общественного порядка, сначала в сталинской России, а затем в современной Японии. Если бы Кожев был жив сегодня, он бы выбрал Южную Корею[1] — почему? Южная Корея, возможно, является страной свободного выбора — не в политическом смысле, а в смысле повседневной жизни, особенно среди молодого деполитизированного поколения. Выбор, о котором мы говорим, — это безразличный выбор умеренных повседневных удовольствий, выбор между вариантами, которые на самом деле не имеют значения: что слушаешь и читаешь, как одеваешься, как общаешься и питаешься, куда за рубеж едешь отдыхать... Недавно вышел фильм, который прекрасно показывает позицию такого постполитически отстраненного человека: «Идеальные дни» (Вим Вендерс, 2023, японо-германское совместное производство), в котором Кодзи Якусё играет Хираяму, который работает уборщиком туалетов в Токио, полностью удовлетворенный своей простой жизнью. Следуя ритуализированному ежедневному ритму, он повторяет его ежедневно с самого рассвета и вплоть до заката и посвящает свободное время своей страсти к музыке, в своем фургоне по пути на работу и с работы, и книгам, каждый вечер перед сном. Япония ближе всего к Южной Корее в этой тенденции к деполитизированному отстранению — даже чрезвычайно популярный японский экомарксист Кохэй Сайто выступает с требованием «замедлиться» (название его последней книги). Это новое поколение в основном не заботится о таких важных вопросах, как права и свободы человека или угроза войны — в то время как мир все еще замечает агрессивные заявления северокорейского режима, сопровождаемые ядерными угрозами, подавляющее большинство в Южной Корее просто игнорирует их. Поскольку уровень жизни подавляющего большинства относительно высок, человек комфортно живет в  своем пузыре. Северная Корея — полная противоположность: постоянная мобилизация и чрезвычайное положение, отсутствие свободного выбора, жизнь сосредоточена на том, как противостоять Врагу... Чтобы противостоять этому безразличию молодежи, которое распространяется также в Китае, Си Цзиньпин недавно хвастался древней историей китайской цивилизации, утверждая что, именно она сформировала великую китайскую нацию. Он подчеркнул, что крайне важно всесторонним образом укреплять защиту культурных ценностей и лучше хранить и использовать культурное наследие.

Вот почему следует внимательно следить за трудами Ван Хунина, нынешнего члена Постоянного комитета Политбюро Коммунистической партии Китая и директора Центральной руководящей комиссии по построению духовной цивилизации. Ван прав, подчеркивая ключевую роль культуры, сферу символического вымысла. Истинный материалистический способ противостоять теме «фикции реальности» (субъективистские сомнения в стиле «является ли то, что мы воспринимаем как реальность, просто еще одной выдумкой?») заключается не в строгом различении вымысла и реальности, а в сосредоточении внимания на реальности вымыслов. Вымыслы не находятся вне реальности, они материализуются в наших социальных взаимодействиях, в наших институтах и обычаях — как мы можем видеть в нынешнем, пришедшем в полный беспорядок мире, если мы разрушаем вымыслы, на которых основаны наши социальные взаимодействия, наша социальная реальность сама по себе начинает разваливаться. Ван обозначил себя как неоконсерватора — но что это значит? Ван видит свою задачу в навязывании новой общей этической субстанции, и мы не должны полагать, что это лишь оправдание для навязывания полного контроля Коммунистической партии над общественной жизнью. Ван отвечает на реальную проблему. 30 лет назад он написал книгу «Америка против Америки», где он проницательно отметил антагонизмы американского образа жизни, включая его темные стороны: социальную дезинтеграцию, отсутствие солидарности и общих ценностей, нигилистическое потребительство и индивидуализм... Популизм Трампа — ложный выход: это кульминация социальной дезинтеграции, потому что он вносит непристойность в публичную сферу и тем самым лишает ее достоинства — что не только запрещено, но и совершенно невообразимо в Китае. Мы определенно никогда не увидим, как высокопоставленный китайский политик делает то, что Трамп делал публично: говорит о том, какой у него большой пенис, имитируя звуки оргазма женщины... Ван боялся, что та же болезнь может распространиться на Китай — что сейчас происходит на популярном уровне массовой культуры, и текущие реформы являются отчаянной попыткой положить конец этой тенденции.

В текущей китайской кампании легко заметить напряжение между содержанием и формой: содержание — укрепление традиционных ценностей, которые скрепляют общество, — навязывается в форме мобилизации, которая воспринимается как своего рода чрезвычайное положение, навязанное государственным аппаратом. Хотя цель противоположна Культурной революции, в том, как проводится кампания, есть сходство. Опасность заключается в том, что такое напряжение может вызвать циничное недоверие у населения. В более общем плане текущая кампания в Китае кажется слишком близкой к стандартным консервативным попыткам пользоваться преимуществами капиталистической динамики, но контролировать его разрушительные аспекты посредством сильного национального государства, продвигающего патриотические ценности.

Здесь также проявляется новый популизм – разве лучшая метафора для обозначения нашего кризиса не болезнь Хантингтона? Ее типично первичные симптомы — это отрывистые, случайные и неконтролируемые движения, называемые хореей. Хорея может изначально проявляться как беспокойство, небольшие непреднамеренные или незавершенные движения, отсутствие координации... Разве взрывная популярность популизма не выглядит чем-то похожим? Популизм начинается с того, что кажется случайными эксцессами насилия против иммигрантов, вспышками, которым не хватает координации и которые просто выражают в целом нервное напряжение и беспокойство по поводу «иностранных захватчиков», но затем постепенно перерастает в хорошо скоординированное и идеологически обоснованное движение — то, что другой Хантингтон (Сэмюэл) назвал «столкновением цивилизаций».

Это удачное совпадение красноречиво: то, что обычно называют этим термином, по сути, является болезнью Хантингтона нынешнего глобального капитализма. По словам Хантингтона, после окончания холодной войны «железный занавес идеологии» был заменен «бархатным занавесом культуры». Мрачные пророчества Хантингтона о «столкновении цивилизаций» могут показаться полной противоположностью яркой перспективе Фрэнсиса Фукуямы о Конце Истории под видом всемирной либеральной демократии — что может быть более отличным от псевдогегелевской идеи Фукуямы о том, что окончательная формула наилучшего возможного общественного порядка была найдена в капиталистической либеральной демократии, чем «столкновение цивилизаций» как главная политическая проблема в XXI веке? Как же тогда эти две вещи сочетаются друг с другом?

Из сегодняшнего опыта ответ ясен: «столкновение цивилизаций» — это политика «конца истории». Этнические и религиозные конфликты — это форма борьбы, которая соответствует глобальному капитализму: в нашу эпоху «постполитики», когда собственно политика постепенно заменяется экспертным социальным управлением, единственным оставшимся законным источником конфликтов являются культурные (этнические, религиозные) противоречия. Текущий рост «иррационального» насилия, таким образом, следует рассматривать как строго коррелирующий с деполитизацией наших обществ, т.е. с исчезновением надлежащего политического измерения, его переводом на различные уровни «администрирования» социальных проблем. Если мы примем этот тезис о «столкновении цивилизаций», единственной альтернативой ему будет мирное сосуществование цивилизаций (или «образов жизни», более популярный сегодня термин): принудительные браки и гомофобия (или идея о том, что женщина, идущая в одиночку в общественное место, провоцирует сексуальное насилие) — это нормально, просто они ограничены другой страной, которая в остальных отношениях полностью включена в мировой рынок.

Таким образом, возникающий Новый мировой порядок — это уже не фукуямаистский Новый мировой порядок глобальной либеральной демократии, а Новый мировой порядок мирного сосуществования различных политико-теологических образов жизни — сосуществования, конечно, на фоне плавного функционирования мирового капитализма. Непристойность этого процесса в том, что он может представляться как прогресс в антиколониальной борьбе: либеральному Западу больше не будет позволено навязывать стандарты другим, все образы жизни будут рассматриваться как равные... Последним моментом «конца истории» была мечта Фукуямы о глобальном либерально-демократическом капитализме, но после терактов 11 сентября эта эпоха подошла к концу.

Продолжение следует

Источник