Две или три вещи, которые я не понял, работая над книгой Рози Брайдотти "Постчеловек"

У нас к литературе с Запада принято относиться как к манифестам. То есть как к инструкции. Я не хочу использовать книгу Брайдотти как инструкцию, хотя желающих найдется немало.

Пусть она и устарела – выпуска 2013 года, написана в 2011-м. Еще до #metoo и до того, как среди философов стало модным совершать гендерный переход (Пресьядо в 2017, Андреа Лонг Чу в 2018, Крис Струп в 2019). Но есть и другая местная традиция – читать эту литературу как историю болезни.

 

1. Манифест – это симптом

Универсальность гуманитарного знания отменена, знание бывает только локальным и применимым. Когда инстанция письма оказывается "здесь и сейчас", то есть embodied и embedded (ее интерпретация заброшенности), то это письмо-боль. Теоретический вопль. Болит сейчас и в этом месте. Письмо превращается в выписывание травмы, отсюда такая популярность как жанра автописьма, так и science-fiction. Сегодня больше не пишут философскую прозу, а пишут о том, как ее (не)пишут или не могут написать. "Здесь и сейчас" бесконечностью биографии и описания условий запирают возможности писать по-старому, как будто все еще есть автор. Автор не умер, он отменен, но остался скриптор.

Тексты, которые пишет, например, русский философ Гиренок, непереводимы. Не потому, что их нельзя перевести, а потому что они нечитабельны. Сцена их чтения – как и производства – исключена, она возможна только в режиме распаковывания архива. Все пишут статьи для высокорейтинговых журналов и книги о том, что их невозможно написать. Это называется автофикшен. Условия письма совпадают с написанным, одновременно отменяя условия чтения.

Постмодернистское издательство AdMarginem больше не будет переводить Деррида или Хайдеггера, теперь они будут публиковать романы о невозможности написать роман, антропологические заметки о невозможности стать антропологом: «„В черновом варианте книга называлась „Груздь и радость“ и должна была рассказывать историю о путешествии одного антрополога (меня) по царству грибов и об удивительных встречах с его обитателями — грибами и грибниками“. Но внезапная смерть мужа, запустила механизм преодоление скорби и деформировала „объективный“ научный нарратив в выдающийся образчик автофикшн».

2. Быть или не быть – больше не вопрос

Онтология подвергнута дефляции, она больше ничего не значит. Сказать, что что-то есть, значит ничего не сказать. Мы вступаем в мир без бытия, а значит и без времени. Перефразируя мотто из "Игры престолов", что живо, то умереть не может. Оно может лишь кончиться. И уже кончилось. В мире производства жизни нет места смерти. Смерть даже не умерла, она отменена. "Смерть — не человеческая прерогатива", - пишет Брайдотти.

Мы живем посреди культуры отмены. Ничто больше не располагает привилегией смерти, но все отменяется. Человек, автор, литература, философия вместе с ее расистской и сексистской историей. Вместо инклюзии – исключение. Чтобы впустить в архив, музей, библиотеку инвалида, афроамериканца, женщину, небинарную персону, то есть сделать их инклюзивными, нужно провести их зачистку. Снести памятники, убрать статуи, стереть записи. Так сегодня создается пустыня реального.

Главное, что случилось – отменены пороги. Если порог избирательной урны отменял пол, расу, возраст и происхождение, производя избирателя, то теперь избиратель отменен вместе с порогом. Порог музея больше не производит ценителя искусств. Порог библиотеки – читателя. Порог школы – рационального гражданина. Они хотели снести стены и заборы, но их хватило только чтобы обивать пороги. "Смерть — событие, структурирующее длительность нашей жизни и ограничивающее отпущенное нам время, но не наподобие границы, а как пористый порог", - пишет Брайдотти.

 

3. Где решение – там и опасность

Возможно, нам нужно научиться жить в мире без решений – без медицинского решения проблемы Ковид, без социального решения проблемы желтых жилетов, без политического решения проблемы экстремизма, терроризма, демократии, свободы и справедливости. Проблемы приходят, но никуда не уходят. Как "желтые жилеты", "исчерпание ресурсов", "глобальное изменение климата", "глобальные эпидемии" и т.д. Проблема в том, что если у нас вдруг появится какое-то решение, у нас не будет никаких критериев для того, чтобы понять, что оно сработало.

Эти новые объекты, похожие на русских (и включающие русских), приходят, прощаются, но не уходят. То есть рядом с этими объектами придется научиться жить. Откуда взялись эти объекты? Не ясно. (Отсутствие ясного их происхождения – неотъемлемая часть их определения). Есть версия, что они продукты наших решений и нашей же нерешительности. Эти проблемы – иногда их называют глобальными проблемами человечества, но они бывают как ЖЖ или Навальный вполне национального масштаба.

Но дальше – значит больше. Политика локальных решений "мысли глобально – действуй локально" приводит к тому, что вообще всякая проблема превращается в уникальную и вечную – от вопросов строительства развязки на Новой Риге до удаления фекальных масс из подвалов жилой застройки города Видное. В моем случае – это ремонт. Говорят, что философией можно утешиться от жизненных невзгод. Один мужчина даже написал популярную книгу с таким названием. У меня вопрос – смогут ли меня утешить sound studies? Сможет ли меня порадовать хор перфоратора и отбойного молотка так же как творчество Джейкоба Керкегора или Августина Ледара?

 

4. С точки зрения животных

"Я — волчица, производитель, размножающий клетки во все стороны, я — мать-земля, порождающая будущее", - пишет Брайдотти. Но нет ли в этом той самой гуманистической самонадеянности, которая позволяет писать от лица животных, не спросив их? Еще одна ученица Деррида Катерина Колозова подготовила книгу под названием "Холокост животных", не спросив разрешения евреев. Безусловно, за гуманизацию животных приходится платить дегуманизацией человека.

Кто такие, в конце концов, животные? Это те, кто вымирает. Это сегодня их главное определение. Теперь смерть – на их стороне. Как они вымирают? За счет оцифровки. Например, находится в лесах Амазонки новый редкий вид насекомого. Оно мгновенно заносится в красную книгу как вымирающее. При этом положение энтомолога-первооткрывателя похоже на положение судьи на соревнованиях по бегу. Атлет не бежит быстрее, просто его бег лучше считают. Мировой рекорд не сокращает теперь число цифр слева от запятой, а увеличивает число цифр справа от нее.

(продолжение следует)