Свободу муравьедам!

Война в Ираке пришлась в этом смысле очень кстати. Буйная энергия Мари-Пьер встала на службу делу устройства иракских беженцев, быстро и оперативно, пока никто другой не отхватил с пылу-с жару вкусную идею.

В молодости Мари-Пьер занималась спасением популяции муравьеда гигантского. Она была создателем одной из первых адресных экоячеек; её соратники выходили на городские площади не с абстрактными, полными мутной зелёной эмоции плакатами, но с фотографиями грустного Пачо, томящегося в слишком тесных застенках зоопарка Барилоче. Пачо был исключительно фотогеничен — хоботок востренький, хвостик пушистенький — и Мари-Пьер решительно не могла понять, почему в экочувствительных сердцах угнездился не он, но банальный панда и совершенно не мимимишный гренландский кит, мешая её известной в узких кругах ячейке выйти на глобальный, регулярно замечаемый телевизором уровень. Потом один за другим последовали два удара в спину: один от физиков-ядерщиков Барилоче, полностью реконструировавших зоопарк, в результате чего вольеры там по площади почти сравнялись с природными биопространствами муравьедов, а второй — от самих муравьедов, популяция которых вдруг снова начала расти. Такой подлости экоячейка Мари-Пьер пережить не смогла и самораспалась. Мари-Пьер впала в депрессию.

Война в Ираке пришлась в этом смысле очень кстати. Буйная энергия Мари-Пьер встала на службу делу устройства иракских беженцев, быстро и оперативно, пока никто другой не отхватил с пылу-с жару вкусную идею. Помещение кризисному центру досталось то же, муравьедское, уклеенное фотографиями родов подруги Пачо Магды, их детёныша Пепе, ещё лысенького, ещё розовенького, а также по мелочи араукариями, петуниями и пираниями, звонящих из Багдада в неурочный час встречал телефонный проигрыш «El condor pasa». С иракцами Мари-Пьер очень крупно повезло в самом начале: случайно нагуглив её веб-страничку, с ней сама связалась Ширин. Ширин было тогда двадцать четыре, она была учительницей английского, а также христианкой и красавицей, страстно ненавидящей Саддама Хусейна, столь же страстно любящей джинсы и Биттлз. Невозможность носить одно и слушать другое в тоталитарных условия отсталого, радикально-исламистского Ирака стала ключевым аргументом во время собеседования на статус беженца: Ширин получила французский паспорт через три месяца после въезда в страну, в январе 2004 года.

Поначалу Ширин жила там же, в кризисном центре, среди муравьедов, потом ей дали социальное жилье и скромное пособие, зарегистрировали на бирже труда, предложили бесплатные курсы французского. Однако Ширин нужна была в центре. Она быстро стала правой рукой Мари-Пьер: сидела на телефоне, если требовался арабский, бегала со вновь прибывшими по инстанциям, мобилизовала политически инертных соотечественников к походам на анти-хусейновские митинги, продолжавшиеся и после ноября две тысячи шестого. Мари-Пьер, любящую порассуждать о нарушениях Хусейном прав человека, помнится, кто-то раз одернул в разговоре, напомнил, что Хусейн давно уже покойник, и страна его три года как цветет разнообразными демократиями под чутким и цивилизованным руководством, на что Мари-Пьер резонно ответила, что именно этот аргумент лучше всего работает в социальных службах и префектурах в вопросах статусов и пособий, а посему она не собирается от него отказываться в угоду низким истинам.

Кругом статусов и пособий Мари-Пьер и ограничивала свои заботы о беженцах, более того, крайне обижалась, если те темяшили себе в головы неблагодарные и вредоносные идеи — о том, например, что можно ведь и на работу попытаться устроиться. Действительно, немногие вставшие на ноги иракцы комнатку с муравьедами быстро забывали, на анти-хусейновские митинги ходить прекращали и в жизни центра никакого участия, как правило, больше не принимали, а Мари-Пьер нужна была массовка, нужны были сир и наг, и худ, и бледен, и многочаден, болен, беден. Чтобы рыдали и бились перед нею оземь в благодарственных конвульсиях. Чтобы картинка вырисовывалась. Мари-Пьер всё ещё хотела в телевизор.

В какой-то момент её чуть было не предала сама Ширин: выскочила замуж, вертушка, никого не спросясь. И ладно бы за своего собрата, горемыку, так нет же: за француза, красавца, инженера. Мари-Пьер, конечно, инженера живо разъяснила: молодые разбежались, не прожив вместе и года — Мари-Пьер удерживала беременную Ширин в центре у телефона, ночи напролет, пользуясь разницей во времени с Багдадом и с Сан-Франциско, где был сестринский центр, контакты с которым Мари-Пьер установила, скрепя сердце — специально для такого форс-мажорного случая. Муж не выдержал, Ширин заболела с горя менингитом, мальчик, Селим, родился недоношенным. Мари-Пьер тряслась над матерью с ребенком, как орлица над орлёнком, поселила обоих у себя, выходила. Ширин, конечно, больше из центра никуда не рыпалась, располнела, успокоилась, задумалась о возвращении в религию отцов. Так и живёт с сыном у Мари-Пьер. Селим ходит в ту же школу, где Мари-Пьер преподает рисование. У той были надежды, что у мальчика будут сложности с адаптацией, дисциплиной, успеваемостью. К вящей фрустрации Мари-Пьер, Селим пока во всем — первый ученик среди ребят, пятерки в тот дневник, как ласточки, летят. Но ещё ведь не всё потеряно, правда?

Источник