В защиту гегелевского понятия монархии

Хорошо известно, что Гегель выступал за конституционную монархию как единственную достойную форму правления в современном ему государстве.

Его многочисленные критики рассматривают эту странную пропаганду либо как явный признак имманентной философской ограниченности Гегеля, либо как признак его политического конформизма, а некоторые более благожелательно настроенные критики интерпретируют ее как хитрую уловку, призванную ввести в заблуждение государственную цензуру. Первым среди саркастических критиков гегелевского понятия монарха является ни кто иной, как Маркс. Однако критика гегелевской дедукции монархии со стороны Клауса Вивега безусловно является самой глубокой среди подобных: он пытается доказать, что гегелевская дедукция неверна с точки зрения самого Гегеля.

Гегель оправдывает необходимость монарха, ссылаясь на силлогизм, на силлогистическую структуру государственной власти, но Вивег утверждает, что сама форма силлогизма, на которую он ссылается (дизъюнктивный силлогизм), навязывает демократическое решение, в котором люди являются основным источником законной власти[1]. Можно ли сегодня полностью защитить Гегеля? Начнем с простого и ясного описания точки зрения Гегеля: «Гегель никакой не демократ. Он монархист. Но он хочет монархии, потому что ему не нужно сильное правительство. Он хочет уменьшить значение власти. Он развивает идеалистическую концепцию суверенитета, которая допускает, чтобы монарх был менее могущественным, чем президент», то есть менее могущественным, чем демократически избранный президент.

Вот пример от Марка Туника того, как это работает: «Гегель полагает, что совет монарха, члены которого выбираются по объективным критериям, может решить любой вопрос, по крайней мере, до такой степени, что только произвольная воля может выбирать между вариантами. Совет исключает все плохие альтернативы (чего не делает демократия) до тех пор, пока оставшиеся варианты не станут одинаково достойными. Даже если бы монарх решал каждый политический вопрос, то вопросы, которые он решал бы, отличались бы от тех вопросов, которые возникли на первый взгляд и которые были бы решены демократическим голосованием. Монарх принимает «безосновательное» решение, которое все еще имеет основания. Рассмотрим конкретный пример: предположим, тюрьмы настолько переполнены, что для вновь осужденных преступников совершенно нет места, и нам нужно решить, что с ними делать. Один из вариантов — убить их всех. Другой вариант – построить новую тюрьму (что дорого). Еще вариант — сократить сроки заключения некоторых заключенных, чтобы освободить место для новых. Еще вариант — отпустить новых преступников на свободу. И еще вариант — придумать какое-нибудь новое наказание. Некоторые из этих альтернатив будут неприемлемы, и член совета их исключит. Остальные альтернативы обоснованы (на принципе, что мы не должны убивать или что мы должны наказывать преступников), но предположим, что мы произвольно выбираем, некоторую из них. И это решает монарх».

Из этого примера должно быть ясно, чего боится Гегель, и почему его страх сегодня еще более актуален: прямого правления экспертов, которые оправдывают свои решения (псевдонаучными) причинами, непонятными большинству простых граждан. Достаточно вспомнить, как сегодня экономические решения легитимируются экономическими экспертами простыми нейтральными научными соображениями и как таким образом политическая предвзятость этих решений исчезает из поля зрения, отвергается как «идеология»… Гегель осознает, что нужен Учитель, возвышающийся над системой знаний (в терминах Лакана это «университетский дискурс»), поэтому он хочет сохранить власть, которая принимает решения, за пределами экспертного знания. Однако в то же время он осознает, что возврат к домодерному господину, который непосредственно правит, неприемлем в Новое время; поэтому его решением является монарх, функция которого в конечном итоге состоит в том, чтобы просто расставить все точки над i, поставить свою подпись под решениями, подготовленными и предложенными квалифицированными экспертами.

Вивег прав, утверждая, что ключ к правильному пониманию гегелевского понятия монарха лежит в его понятии дизъюнктивного силлогизма, но он обвиняет Гегеля в неверном понимании политического значения этого силлогизма. Его структура аналогична ОВЕ[2]: всеобщее (люди, представленные в законодательном собрании) является посредником между особенным (исполнительная власть) и единичным (монарх как лицо, принимающее решения). Короче говоря, в отличие от домодерной монархии, где король напрямую управляет своими подданными, в современном государстве народ в своем универсальном измерении регулирует и контролирует обе крайности исполнительной и решающей власти: «Применение дизъюнктивного силлогизма к структуре внутренней конституции государства приводит к самому удивительному результату, в отличие от того, что утверждается в «Философии права»: он осуществляет теоретическую легитимацию республиканской, демократической конституции и раскрывает фундаментальное значение законодательного собрания как выражения представительно-демократической структуры»[3].

Но действительно ли Гегель нарушает логику дизъюнктивного силлогизма? Вивег игнорирует то, на что указывает его название: дизъюнкцию Гегель помещает в само опосредование всеобщности. Вот отрывок из «Малой логики» Гегеля («Энциклопедия» §191), в котором уже указывается роль монарха: «опосредствующее всеобщее полагается также как целостность своих обособлений и как некое единичное особенное, как исключающая единичность; это имеет место в разделительном умозаключении. Таким образом в определениях разделительного умозаключения выступает одно и то же всеобщее, и эти определения представляют собою лишь различные формы его выражения».

Дизъюнкция, таким образом, разделяет саму всеобщность на совокупность ее отдельных членов и исключенную индивидуальность, которая непосредственно предоставляет тело всеобщности. Как мы говорим на повседневном жаргоне, монарх не представляет народ; монарх – это и есть народ. Только посредством монарха осуществляется универсальность народа.

В весьма точной статье «Юрисдикция гегелевского монарха» Жан-Люк Нанси подчеркивает это перформативное измерение монарха (если пользоваться сегодняшним языком), которое приближается к тому, что Лакан называл чистым означающим (господствующее означающее, означающее, которое впадает в означаемое и как таковое становится означающим без означаемого). Именно так следует понимать тавтологию «Социализм - это социализм». Вспомним старую польскую антикоммунистическую шутку: «Социализм есть синтез высших достижений всех предшествующих исторических эпох: от родоплеменного общества он взял варварство, от античности он взял рабство, от феодализма он взял отношения господства, от капитализма он взял эксплуатацию, а от социализма он взял название». Разве то же самое не относится и к образу еврея у антисемитов? У богатых банкиров взяли финансовые спекуляции, у капиталистов – эксплуатацию, у юристов – правовую казуистику, у коррумпированных журналистов – манипуляцию СМИ, у бедных - безразличие к чистоте тела, у сексуальных либертенов - промискуитет, а у евреев взяли имя… И поэтому король есть король: он просто добавляет свое имя. Но, опять же, зачем нужен монарх? Почему представительная демократия (или, что еще лучше, некая форма прямой самоорганизации народа) не может справиться с этой задачей?

Чтобы убедиться в этом, следует обратить внимание на разрыв, разделяющий две силлогистические триады: целого общества (индивидуальная семейная жизнь, рынок и производство в гражданском обществе, государство) и государства как института (законодательная власть, исполнительная власть, решатель-монарх: ОВЕ). Когда Вивег возводит в качестве центральной роли посредника политическую форму универсальности («законодательное собрание как выражение представительно-демократической структуры»), он игнорирует еще одно различие: как бы ни формировались (даже на самых открытых демократических выборах со всеобщим избирательным правом), законодательная власть по определению всегда находится в отрыве от «реальных людей».

События последних десятилетий наглядным образом продемоснтрировали этот разрыв. Вспомните движение желтых жилетов во Франции, длившееся почти полгода с конца 2018 по начало 2019-го. Оно началось как массовое движение, выросшее из широкораспространенного недовольства новым экологическим налогом на бензин и дизельное топливо, который воспринимался как удар по тем, кто живет и работает за пределами мегаполисов, где нет общественного транспорта. Движение разрослось и включило в себя целый арсенал требований, в т.ч. «фрексит» (выход Франции из ЕС), снижение налогов, повышение пенсий и укрепление платежеспособнсти простых французов. Желтые жилеты представляли собой образцовый пример левого популизма, всплеска народного гнева во всей его непоследовательности: снижение налогов и увеличение ассигнований на образование и здравоохранение, снижение стоимоости бензина и борьба за экологию... Хотя новый налог на бензин был явно оправданием или, скорее, выступал в качестве предлога, а не того, что «на самом деле» хотели протестующие, важно то, что спровоцировало протесты – а именно меры, направленные на борьбу с глобальным потеплением. Неудивительно, что Трамп с энтузиазмом поддержал желтых жилетов (вплоть до того, что кому-то в толпе протестующих послышались крики «Мы хотим Трампа!»), отметив, что одним из требований был выход Франции из Парижского соглашения. Здесь следует отметить, что когда представители желтых жилетов встретились с представителями правительства, переговоры закончились полным провалом – они просто разговаривали на разных языках.

Или вспомните выборы в Великобритании 2005 года: несмотря на падение популярности Тони Блэра (его регулярно признавали самым непопулярным человеком в Великобритании), он победил на всеобщих выборах. У недовольства Блэром не было возможности найти политически эффективное выражение. Что-то здесь явно не так – дело не в том, что люди «не знают, чего они хотят», а, скорее, в том, что циничное спокойствие мешает им действовать в соответствии с этим, так что в результате возникает странный разрыв между тем, что люди думают, и тем, как они думают поступать (голосовать). Подобная фрустрация может спровоцировать опасные формы внепарламентского протеста, особенно с учетом эмоциональной окраски нынешнего популизма.

Испанская «Подемос», несомненно, выступает с популистским протестрм против государственных механизмов в их лучших проявлениях: против высокомерных политкорректных интеллектуальных элит, которые презирают «узость» простых людей, которых считают «глупыми» за «голосование против их интересов». Ее организационным принципом выступает слушать голоса и объединять тех, кто «снизу», против тех, кто «сверху», оставляя в стороне все традиционные различия на левых и правых. Идея состоит в том, что отправной точкой политической борьбы за свободу должен быть конкретный опыт унижения и несправедливости в отношении простых людей в их локальном жизненном мире (дома, на работе и т.д.), а не абстрактные представления о будущем коммунистическом или каком-либо другом обществе. (Хотя новые цифровые медиа, как кажется, открывают пространство для новых форм сообщества, разница между этими новыми сообществами и старыми сообществами из реальной жизни имеет решающее значение: эти старые сообщества не выбираются, я рожден в них, они формируют само пространство моей социализации, в то время как новые (цифровые) сообщества включают меня в конкретную область, определяемую моими интересами и, таким образом, зависимую от моего выбора.)

Тот факт, что они не зависят от моего свободного выбора, еще не делает старые «спонтанные» сообщества несовершенными, наоборот, они превосходят новые цифровые сообщества, поскольку они вынуждают меня искать свой путь в уже существующей, невыбранной мною жизни, в мире, в котором я сталкиваюсь (и должен научиться справляться) с реальными различиями, в то время как новые цифровые сообщества, зависящие от моего выбора, поддерживают идеологический миф об индивидууме, который каким-то образом предшествует совместной жизни и свободен выбирать ее. Хотя этот подход, несомненно, содержит (очень большое) зерно истины, его проблема в том, что, говоря прямо, не только, как любил подчеркивать Лакло, общества не существует, но и «людей» тоже не существует… Однако все проблемы возникли, когда «Подемос» решила превратиться в политическую партию и вошла в правительство: ее политика там была неотличима от умеренной социал-демократической партии.

Может ли этот пробел быть заполнен делиберативной демократией, опирающейся на народные собрания, состоящие из гражданских экспертов и лиц, выбранных по жребию для обсуждения определенной темы? Делиберативная модель демократии жизнеспособна, но она должна поддерживаться четкой структурой принятия решений – ключевым моментом является то, что решения не принимают совещательные ассамблеи. Вот почему даже сегодня необходимо нечто вроде монархии. Как человек, принимающий решения на высшем уровне, монарх не имеет каких-либо характеристик; он выступает за народ как таковой, в его универсальности, который исключен не только из государственных институтов, но и охватывает все внутренние разногласия и фракционную борьбу. Это дизъюнктивное единство лучше всего передается тем фактом, что средства массовой информации сообщают о личных привычках и предпочтениях монарха и монархической семьи (музыка, книги, садоводство, спорт…), что совершенно неинтересно обычному человеку. (Кого волнует, какую еду любит мой сосед?) Король — обычный человек, возведенный в число лиц, принимающих высшие решения; более радикально, мы можем даже сказать, что он принадлежит к толпе, к тем, у кого нет определенного места в социальной иерархии. Но одно можно сказать наверняка: способ заново изобрести что-то вроде короля сегодня обязательно должен включать в себя момент лотереи, его следует оставить на волю случая.

Вот почему Гегель фанатично выступает против всяких рассуждений об оправдании царской власти: эта власть не является предметом спора, она безусловна и, как таковая, пуста. Лучшим аргументом против фактической власти монарха является тавтология: «Король - это король».

PS