В истории, как и в кино, любой крупный план подразумевает то, что остается за кадром

Известный итальянский историк рассказывает о том, как он пришел к методу микроистории, видным представителем которого он является, а также к некоторым темам и мотивам своей работы.

Ваше имя и ваши работы по-прежнему ассоциируются с так называемой микроисторией. Почему?

Давайте начнем с цитирования великолепных слов китаеведа Марселя Гране: «Метод - это путь, по которому вы прошли». Микроистория была результатом сближения и общей дискуссии между группой итальянских исследователей, но каждый пришел к ней имея за плечами разный опыт. Для меня это были кейс-стадиз. Когда мне было десять лет, моя мать [писательница Наталия Гинзбург, 1916-91] регулярно приносила мне книги, изданные «Эйнауди». Однажды я взял в руки «Tecnica del cinema» Сергея Эйзенштейна. Я очень мало понял из того, что было написано в книге, но впечатление, которое она произвела на меня, было огромным, хотя к тому моменту я еще не видел фильмов Эйзенштейна. Затем я прочитал его текст о крупном плане, который стал для меня очень важным.

Аналитическая работа над кейсом напоминает подобное. Но, конечно, также необходимо учитывать то, что оказывается за кадром, иначе крупный план не имел бы смысла. Это означает, что в любом крупном плане подразумевается общая перспектива. Любой единичный случай предполагает возможность обобщения, и между одним и другим существует связь. В первой опубликованной мною статье «Колдовство и народное благочестие» (1961), я отметил, что анализируемый мной судебный процесс, несмотря на его специфику, можно рассматривать как парадигматический случай, даже если он представлял собой аномалию.

Одним из отцов-основателей микроистории, наряду с Зигфридом Кракауэром, очевидно, остается Марк Блок с его «Королями-чудотворцами» (1924). Благодаря именно этой работе я выбрал историю. Задача, которая состоит в том, чтобы проанализировать этот странный кейс, а именно приписывание монарху дара исцелять от чумы или золотухи, а также выяснить то, что имеется в виду в подзаголовке, «Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии», другими словами, отношение к монархии - это потрясающая идея!

В ваших многочисленных исследованиях процессов над ведьмами вы подчеркиваете существование дискурса подчиненных, который ускользает от богословских категорий, созданных инквизиторами. Связывает ли этот поиск следов маргинальной речи вашу работу с «субалтерн-исследованиями», которые когда-то появились в Индии?

Действительно, я много работал с колдовством. Я опубликовал свою книгу о benandanti в 1966 году, затем «Il formaggio e i vermi» [история суда над фриульским мельником Меноккио, обвиненным в ереси], а в 1989 году — «Storia notturna». Еще до публикации последней я по просьбе Жака Ле Гоффа посетил коллоквиум между индийскими и европейскими историками в Калькутте. Меня удивил общий язык, который мы сразу же нашли.

Сначала я подумал, что это произошло благодаря марксизму, но потом понял, что речь идет об Антонио Грамши, переведенном на английский. Позже я понял, что Грамши, чтобы обойти фашистскую цензуру, дистанцировался от языка III интернационала. Вот почему он говорит в своих «Тюремных тетрадях» о «субалтерных классах». Если бы он говорил только о пролетариях, если бы он дистанцировался от крестьян, как учит марксизм и сам Маркс, то его рецепция в Индии была бы невозможной. Это дистанцирование, чтобы обойти цензуру, сыграло важную роль в восприятии Грамши. Можно, конечно, использовать понятие субалтерн-класса в чисто марксистской перспективе. Но этот термин также оказывается открыт для других прочтений.

Вы уже давно боретесь с неоскептицизмом, «постправдой» или «фейковыми новостями», подчеркивая значение доказательства как такового или исторического свидетельства, в частности, обсуждая тезисы американца Хайдена Уайта, для которого историческая наука была неотличима от литературного производства. Почему?

Когда я приехал в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе в 1988 году Хайден Уайт изложил в моем присутствии свой тезис о том, что не существует строгого различия между вымышленным и историческим нарративом. Уайт был своего рода лидером этого движения, отмеченного таким постмодернистским отношением к истине и истории. Затем я обнаружил, что существуют и итальянские источники для этой концепции. Ее можно найти у Джованни Джентиле, философа, сыгравшего фундаментальную роль в разработке идеологии фашизма и утверждавшего, что различие между res gestae (историческим процессом) и historia rerum gestarum (историческим письмом) неправомерно, постольку, поскольку допущение существования прошлого без нас, без акта познания этого прошлого есть лишь позитивистский шлак. Следствием этого является то, что даже если Хайден Уайт считает отрицание холокоста неприемлемым с моральной или политической точки зрения, он не может противостоять ему, как он пишет, в порядках знания.

Во Франции тезисы Хайдена Уайта подверглись резкой критике...

Да, но среди некоторых французских историков существует дискурс в пользу анахронизма, включающего «белые» элементы. На это я возразил бы или указал бы, что не следует смешивать анахронизм вопросов, поставленных наблюдателем, с анахронизмом ответов. Историки, безусловно, начинают с анахроничных вопросов. Но в диалоге с категориями исторических лиц они исправляют свои первоначальные вопросы. Тогда и только тогда становится возможным историческое познание.

Этнологи всегда начинают с этноцентрической позиции, но в диалоге со своими информантами они переформулируют свои вопросы. Вот тут-то и появляются доказательства. Для Хайдена Уайта «Сыр и черви» были вымыслом, потому что работа была основана всего на нескольких строках в документе. Это абсурд. Стенограмма судебных процессов над Меноккио, найденная в архивах инквизиции Фриули, насчитывает более двухсот печатных страниц! Но, что правда, для него факты не имели значения...

Зачем в своих книгах и статьях вы используете фрагментарное письмо, разбивая текст на пронумерованные части?

Я использовал эту технику с тех пор, как начал работать. В моей статье о роли улик в историографии, медицине или детективном романе [«Clues, Myths and the Historical Method» (1989)] я воспользовался замечанием Теодора Адорно, согласно которому упадок систематического мышления сопровождался появлением афористической мысли. Меня также вдохновил Луиджи Эйнауди, известный экономист, президент Итальянской Республики, статья которого о воображаемых деньгах в средние века, которую я прочел, была разделено на пронумерованные, иногда очень короткие абзацы. Это произвело на меня большое впечатление.

За этим стоит еще также и Эйзенштейн, иначе говоря, монтаж. Длительное время кинематограф оставался для меня очень важным, даже если в какой-то момент я перестал им увлекаться. Я думаю, что эти пронумерованные абзацы, разделенные пробелами, придают иной ритм историческому нарративу, пусть и заставляют редакторов попотеть. Я одержим пунктуацией. Меня интересуют запятые, точки с запятой, точки, отступы, пробелы, в том числе знаменитый пробел в «Воспитании чувств», проанализированный Прустом в его великолепной статье «По поводу «стиля» Флобера».

Сыграл ли роль тот факт, что ваша мать, Наталья Гинзбург, была писательницей и переводчицей, для вас как историка при работе с литературными источниками?

Да, конечно, мама читала нам стихи, и благодаря этому она передала мне, я бы сказал, все, что касается моего отношения к действительности, так как мой отец умер, когда мне не было еще и пяти лет [Лев Гинзбург, 1909-44, специалист по русской литературе, погиб от рук фашистов]. Мое представление об историческом повествовании связано с книгами, которые мне читали в детстве, когда моего отца отправили в ссылку в маленькую деревушку недалеко от Аквилы в Абруццо. Моя мать поехала с ним, взяв с собой двух детей, моя сестра родилась уже там. И там же я провел первые годы своего детства, между 1940 и 1943 годами.

Я вспоминаю один рассказ Луиджи Капуаны, сицилийского писателя-натуралиста конца XIX в. Он о маленькой девочке, которая вошла в комнату, где никого не было. Внезапно она увидела маленького человечка в тюрбане с огромным пером на макушке (там была иллюстрация). Мы перевернули страницу, и этот человечек, Гомитетто, стал оборотнем, напав на девушку. Меня поразило, что годы спустя я сам начал работать над оборотнями. Словом, есть определенная преемственность.

Le Monde