Памяти Патриции Кавалли

Прошло уже два месяца со дня смерти Патриции, и все же, хотя она мне порой снится, говорить о ней мне нелегко.

Два месяца - что такое два месяца по сравнению с более чем полувековой непрерывной дружбой? Прошлой ночью во сне мы были вместе с другими в ее доме на углу Бискьоне и Парадисо - между грехом и спасением - этот дом я знаю, как свой собственный - и в какой-то момент я подошел к Патриции, лежащей на кровати или диване, и внимательно изучал ее лицо, как будто на нем была запечатлена ее последняя истина. Последняя истина: противоречивое утверждение, с которым Патриция была слишком материальна, чтобы согласиться, и против которого она организовала театр, вечно открытый театр, о котором было сказано так много, даже слишком много.

Дом Патриции - но разве можно отделить Патрицию от ее дома, дома, который теперь исчезнет навсегда вместе с тысячами вещей, наполнявших его, безделушек и прочих чудесных предметов, которые составляли мир Патриции – то есть были, так или иначе, Патрицией, потому что мир, тело и душу невозможно разделить. И, возможно, хорошо, что тот дом и тот мир не пережили Патрицию, они умерли вместе с ней и без нее уже были не в состоянии поговорить с нами.

Положение друга поэта - неловкое. Если, с одной стороны, близость предполагает претензию на несравненно более глубокое знание, чем у обычного читателя, то, с другой стороны, достаточно оставить его на время, и эта претензия обнаруживает свою полную необоснованность. Если поэта будут продолжать читать два, три века спустя, то те, кто столкнется с его творчеством, конечно же, ни в чем не уступят его уже покойному другу, отнюдь нет. Вот почему жест тех критиков, которые заявляют о близости к автору, по меньшей мере, спекулятивен. О друге поэта - в данном случае обо мне в отношении Патриции - можно сказать то же, что я только что сказал о ее доме: хорошо, что он исчезает вместе с ним, его свидетельство рискует оказаться ложным в отношении единственного, что в итоге будет иметь значение: написанного произведения.

Однако, однако... Возможно, то свидетельство, которому суждено было пропасть, не было несущественным, так же как дом и предметы, которыми любил окружать себя поэт, не были ничтожными величинами. Возможно, они были настолько важны, что мы должны были позволить им пропасть. Например, лицо и характер поэта, то, как он ходил и стоял, его голос, его сильные и точные жесты. Они настолько важны, что в убогом отборе, который вынуждена делать любая традиция, если она хочет оставаться полезной, они не могут быть приняты во внимание. В учебниках по истории литературы не будет места для голоса, для жестов Патриции, для тысячи драгоценных мелочей, наполнявших дом на Бискьоне. И когда, как это случается, дом поэта становится музеем, вещи становятся предметами, навсегда связанными in articulo mortis со своей умершей хозяйкой. Если они больше не имеют значения для нее, то как они могут иметь значение для нас?

В ее доме, в ее дружелюбном и неприветливом дворце, тронным залом, безусловно, была кухня. Легенда о патрицианских обедах, о которой так часто умалчивают, - это не просто золотая легенда. Она действительно любила готовить? Действительно ли она любила поесть? Чревоугодие, на первый взгляд одна из ее главных страстей, не была направлена на получение удовольствия, это была, скорее, тягостная компенсация, цена, заплаченная за неизменное неудовлетворение всех ее желаний. Поэтому на кухне у Патриции не было той свирепой дотошности, которая присуща поварам. Признаться, как «доктор макаронных наук» в этой святая святых я всегда наблюдал ее за плитой как будто она в тумане и одновременно нетерпеливая, полузаботливая и полурассеянная, как будто ей каждый раз то не хватало посуды, кастрюль и сковородок, то ей постоянно приходилось как будто устранять неисправности или искать тару. Тем более удивительным было возвышенное, предсказуемое благо результата, который казался таким случайным.

Как Патриция так хорошо знала любовь? Как ее поэзия - это море любви сначала и до конца? Потому что она не любила себя, потому что она знала, что именно из-за нашей неспособности любить мы суждены на любовь. Единственное «я», о котором она, чтобы не запутаться, постоянно говорила, это «я», «fosse mammerda e fosse anche cacazzo», полуграмотное и полунежное, Патриция носила его с собой как недостаточное, жадное искупление своей неспособности любить себя и быть любимой. Поэтому, как и Эльза, Патриция в конце концов прекратила попытки искупить вину, которую она не совершала, и при соучастии врачей, как и Эльза, позволила себе уйти в болезнь и умереть. И как Эльза сделала любовь невозможной для себя, полюбив до безумия мужчин, которые не могли полюбить ее в ответ, так и Патриция поступила со своими mamme. И все же, пока ее доисторическое тело и первобытный разум поддерживали ее, Патриция написала самый фанатичный, нервный и язвительный сборник песен о любви ХХ века. И, как и у Эльзы, трагедия и комедия, казавшиеся такими ненасытными, в конце концов уступают место детскому жесту - такого ясного, почти безмятежного. Как бирюзовая шапочка, найденная в ее королевстве, или один из тех многочисленных шарфов и платков, которые Патриция во время своего изнурительного путешествия из одной комнаты в другую роняла на стул или на пол.

29 августа 202 г.

quodlibet