Ни один институт не освобождает людей

Известный французский философ Жак Рансьер предлагает глубоко переосмыслить текущую концепцию образования. Критикуя нынешнюю конфигурацию «учитель-ученик», которая, по его мнению, усугубляет неравенство, он предлагает метод обучения, столь же требовательный, сколь и интеллектуально и политически освобождающий.

На первый взгляд, объяснение кажется неотделимым от педагогической практики. Однако при чтении вас создается впечатление, что воля к объяснению препятствует свободному автономию и свободу мысли…

Впервые это было сказано не мной, а Жозефом Жакото (1770–1815), идею которого я изложил, немного скорректировав, в «Невежественном школьном учителе» (1987). Этому педагогу удалось преподавать французский язык студентам в Нидерландах, не зная ни слова по-голландски. Таким образом, ему удалось даже чему-то научить людей, которым он ничего не объяснял. Он провел этот эксперимент в XIX в., когда образование отдельных людей относилось к общеобразовательным вопросам. После революции встал вопрос, как сделать так, чтобы люди были не слишком глупы, но и не слишком умны, потому что иначе они могли бы быть слишком беспокойными. Поэтому граждане должны учиться правильным образом в правильном порядке и, прежде всего, с четким пониманием того, что если они могут чему-то научиться, то только потому, что кто-то должен им это объяснить. В этих рамках объяснение — это не просто техническое упражнение; оно функционирует как своего рода инструмент неравенства. Оно основано на представлении, согласно которому никто не может ничему научиться, пока не будет знающего человека, который объяснит то, что нужно знать. Таким образом, эта логика является частью целостной институциональной, социальной, политической и философской системы, которая держит большую часть людей в положении интеллектуальной опеки.

Ваш анализ логики объяснения начинается с изучения педагогического опыта, но не намного ли его масштаб шире, в частности, политический?

Жакото жил, когда еще не существовало крупных национальных систем образования, народного просвещения. Но он понимал, что эти системы могут представлять собой своего рода реле. И действительно, на смену грубым формам господства придет разумное законное господство, на которое будут согласны. Представительная система, сложившаяся на волне революций, безусловно, сыграла роль в этом сдвиге: существует некая параллель между ребенком и народом. Народ — это несовершеннолетние, которых надо воспитать до известного уровня образования, чтобы они хотя и не могли управлять собой, но хотя бы могли судить, то есть понимать, что то, что правители делают, в их интересах. Подобно школьному учителю, государство действует по отношению к гражданам как великий педагог-патерналист. «Они бастуют, потому что не понимают, мы им все объясним», — сказал Жюппе во время крупных забастовок 1995 года. В средствах массовой информации, в газетах также считают, что людям все нужно объяснять. Эту тенденцию теперь можно обнаружить в том, что называется «декодированием». Это значит, что любой факт, даже самый тривиальный, тут же считается загадкой в глазах общественности, так что приходится постоянно вызывать специалистов, экспертов и т.д. То, что они говорят, обычно совершенно тривиально, и это может сказать любой. Но авторитет науки доказывает, что самые простые вещи гораздо сложнее, чем мы думаем.

Итак, вы ставите полностью под сомнение функционирование прогрессивного дискурса?

Нынешним прогрессивным представлениям свойственно определенное противоречие. Люди должны достаточно знать. В то же время многие авторы говорят, что если простые люди знают слишком много, если они начинают судить обо всем, то это становится проблемой. Конечно, прогрессивные люди не осмеливаются сказать: «Это опасно для нас». Итак, они разворачивают доску и говорят: «Это опасно для них», для людей. В XIX в. сложился целый дискурс, который состоял в том, что эти бедные простые люди пропадут, если им будут давать слишком много, если им в голову вложат слишком много идей, если они прочитают слишком много книг. Эта логика сегодня уже не выражается в такой форме, но она оставила свой след в самой идее института школьного образования, как подчеркивает социология воспроизводства. Есть предел распространению знаний, потому что существует представление, что мы не знаем, что произошло бы, если бы каждый сам выносил оценки. Это представление тем более пагубно, поскольку образование претендует не просто на распространение знаний, а на то, чтобы действительно раскрепостить людей, научить их критическому мышлению. В действительности, однако, никакая эмансипация не может наступить по воле или под управлением института. Вы учитесь критическому мышлению сами, через то, что видите, как оцениваете и что переживаете. Ни один институт не освобождает людей. Великая сила слов Жакото заключается в том, что мы всегда эмансипируем себя — что у каждого есть эта способность к эмансипации. Конечно, вы можете эмансипировать себя внутри сообщества, но вы не эмансипируете других. Вы можете создать условия для эмансипации, но эмансипация в конечном счете подразумевает своего рода разрыв. Учитель учит чему-то, а ученик учится чему-то другому и по-другому.

Читая вас, возникает ощущение, что равенство — это не цель, которую нужно достичь, а, наоборот, предпосылка, из которой надо исходить.

Жакото не стремился сделать равенство конечной целью. По его мнению, если установить равенство в качестве цели, в качестве финальной точки, то никогда к ней не придешь. Постулировать исходное неравенство, которое необходимо преодолеть, — в данном случае интеллектуальное неравенство — равносильно укреплению неравенства путем препятствования и сдерживания самоосвобождения. Ибо при постановке цели сократить неравенство подразумевается согласие с неравенством, которое ставит одного человека в положение превосходства над другим. Напротив, Жакото выступает за равенство в качестве исходного принципа. Это представление о том, что все люди равны, и принятия этого постулата в качестве отправной точки. Интеллектуальное равенство должно функционировать как максима в смысле Канта, т.е. как принцип, которым руководствуется наше мышление, и логика которого развертывается и чьи следствия проверяются. Понимаемое таким образом равенство является не данностью, а положением, которое необходимо проверить. Речь идет не о том, чтобы формально сказать, что «все люди равны», а скорее о том, что «мы должны действовать, исходя из предположения об интеллектуальном равенстве». В каком-то смысле интеллектуальное равенство — это прежде всего то, что определяет вашу собственную практику: вы говорите, пишете, поступаете, руководствуясь идеей, что обращаетесь к равным.

Подобный разворот традиционного представления, по-видимому, требует большой силы воли…

У Жакото то, что мы называем «волей», — это не просто личное усилие. Это уже суждение об обществе, к которому ты принадлежишь: желание сделать себя дееспособным есть в то же время что-то вроде желания мира равных. Весь вопрос в том, чтобы знать, какое мнение выбрать: мнение о равенстве или мнение о неравенстве — в сильном смысле мнения, как представления об обществе, к которому ты принадлежишь. Человек без воли — это тот, кто не понимает, почему он должен считать себя равным другим и считать других равными себе. Механизм неравенства создает логику консенсуса, которая питается ленью. Я не чувствую себя равным другим, но, что более важно, я не чувствую, что другие равны мне, и я могу как-то существовать в этом состоянии. Для Жакото неравенство работает в обе стороны. Ученик, которого унизили и ошеломили приемом объяснения, говорит: «Я ни на что не способен», но в то же время он говорит что-то еще: «Меня не волнует ваше дело». Позиция ученика, который говорит: «Я ничего не понимаю», — это способ утвердить определенное превосходство над объясняющим учителем. Великие народные движения внезапно ломают эту логику. Благодаря коллективной борьбе люди не только обнаруживают, что они на что-то способны, они обнаруживают, что и другие тоже.

Значит, есть что-то от требовательности в этом желании сломать логику неравенства?

Да, по крайней мере, в определенном смысле требовательности. Я вовсе не за педагогику, которая говорила бы: «Нельзя быть слишком строгим, слишком требовательным»; напротив, вы должны быть очень требовательны по отношению к тому, на что способен другой человек.

Нужно ли нам трансформировать институты для продвижения эмансипации?

Вся социальная машина работает на предпосылке неравенства. Но равенство тоже функционирует — в обществе, на работе, везде. Равенство распространяется, как только люди принимают решение, берут инициативу считать интеллекты равными — и действовать в соответствии с этим постулатом. С этой точки зрения, если мы серьезно относимся к демократии как к режиму, основанному на предпосылке равенства, то это не институт, а практика. Время учреждения никогда не может быть временем эмансипации; но равенство может быть произведено в нем непредсказуемым образом, без возможного предвосхищения. Время эмансипации совершенно случайно, в отличие от учреждения. Это зависит от встреч, путей, маршрутов которыми следуют. Равенство имеет темпоральность, совершенно независимую от темпоральности институтов. Следовательно, я считаю опасным воображать, что, меняя институты, перекладывая этот вопрос на реформу институтов, мы начнем производить равенство.

Мы не можем установить эмансипацию. Но когда наступает момент освобождения, за ним часто следуют другие, верно?

Когда механизм неравенства расшатывается, возникают каскадные эффекты. Все великие революционные движения, восстания и великие моменты равенства суть периоды, когда происходит нечто вроде ускоренного действия равенства. В этих ситуациях демонстрации эгалитаризма поражаешься, до какой степени люди способны с совершенно невероятной скоростью делать то, на что они якобы были неспособны. Это то, что Маркс говорил в 1870 году о том, что рабочие захватили государственную машину и проявили себя способными организовать общественную жизнь. Месяц назад их считали неспособными на подобное, поэтому они также считали себя неспособными взять на себя ответственность за общественные дела. То же самое мы находим во всех крупных протестных движениях, особенно в их современной форме. Внезапно происходит своего рода выход из нормальной темпоральности. Эмансипация есть институт иной темпоральности.

Какие освободительные движения вдохновляют вас сегодня?

Я имею в виду то, что происходит в Иране, эту способность сделать возможным то, что считалось абсолютно невозможным. Этому движению уже более двух месяцев. Оно сохраняется в крайне жестких репрессивных условиях. Я вижу в нем проявление решающей идеи: мы способны индивидуально, потому что мы способны коллективно. Меня уже поразили массовые демонстрации в Иране перед «арабской весной», во время фальсификации выборов. Вдруг люди вышли на улицу и сказали: «Мы не боимся». Существует очень тесная связь между отсутствием страха и уверенностью в способности других мобилизоваться и последовать их примеру. Всегда можно индивидуально снять завесу; но если это движение не поддерживается, не подкрепляется доверием к другим людям, оно не может устоять.

Беседовали Клара Деджованни и Октав Ларманьяк-Матрон

Philosophie