Философ, который верит в то, что вещи живые

Джейн Беннетт утверждает, что вещи, которые нас окружают, не пассивны — у них есть собственная воля.

Я иногда пересматриваю сериал «Патологические накопители» (Hoarders, 2009 - 2021). В одном из моих любимых эпизодов фигурируют два персонажа: Пэтти и Дебра. Пэтти — типичный коллекционер мусора и нечистот: в ее ванной комнате навалено столько всяких ужасов, что я бы даже не рискнул их перечислить, а ее история следует обычной для сериала череде трансформаций и, в конце концов, приводит к искуплению. Но Дебра, которая копит одежду, украшения для дома и безделушки, не такая. Она не верит, что у нее есть проблемы; на самом деле, она совершенно не впечатлена усилиями продюсеров привести в порядок ее дом. «Белый просто не мой цвет», — уверяет она, прогуливаясь по своим недавно освобожденным от мусора комнатам. «Все, что я по-настоящему любила в моем доме, исчезло». Она нисколько не раскаиваясь приходит к выводу: «Ужасно, я ненавижу все это!» Дебра просто любит копить, и люди, которые хотят, чтобы она прекратила копить, не понимают этого.

Я не мог понять, почему упрямство Дебры так восхищало меня, пока не наткнулся на книгу Джейн Беннетт, философа и политолога из Университета Джона Хопкинса. Несколько лет назад Беннет иллюстрировала свою лекцию фрагментами из «Патологических накопителей», подробно комментируя их. Она симпатизирует таким людям, как Дебра, отчасти потому, что, как и сами патологические накопители, она любит собирать. У нее есть философские вопросы по этому поводу. Почему эти вещи так притягательны? Что они «пытаются» сделать? Мы склонны полагать, что кучи мусора в квартирах, которые показывают в сериале, состоят из инертных вещей, обвиняя их накопителей и хранителей и испытывая надежду на их исцеление. Но что, если накопления, как ставила вопрос Беннетт в своей лекции, обладают какими-то своими особенными свойствами? Что, если эти у этих гор хлама есть собственная воля?

Прошлой осенью я встретился с Джейн Беннет в кофейне недалеко от университетского кампуса Джона Хопкинса. Передо мной была шестидесятипятилетняя женщина с уложенными серебристыми волосами и в оправе «кошачий глаз», она сидела за столиком у окна и читала «Чжуан-цзы», один из двух самых важных текстов даосизма, китайской школы мысли, которая учит жизни в гармонии с миром. «Кофе здесь не очень хороший, но люди приятные», — сказала она мне заговорщицки. Она достала свой телефон. — «Я хочу показать тебе фото». Она повернула экран ко мне, на нем была фотография двух лежащих на тротуаре дохлых крыс, — изображение, явно не входившее в гармонию с ее добродушным настроением. «Я шла мимо университета и вот что нашла», — сказала она. Я наклонился ближе. Утонувшие в луже крысы выглядели ярким контрапунктом, словно позируя для натюрморта.

Мертвые крысы — почти что главная тема в творчестве Беннет. В своей самой известной книге «Пульсирующая материя: политическая экология вещей» (2010) она перечисляет некоторые объекты, которые она нашла июньским утром перед закусочной Sam’s Bagels на Колд-Спринг-лейн в Балтиморе:

«Черная мужская пластиковая рабочая перчатка большого размера

Плотный слой пыльцы дуба

Безукоризненная мертвая крыса

Белая пластиковая крышка от бутылки

Гладкая деревянная палочка»[1]

Эти объекты всерьез повлияли на нее. «Я была поражена тем, что Стивен Джей Гулд назвал «мучительной сложностью и неподатливостью» нечеловеческих тел»[2], — пишет Беннетт. «Но все еще оставаясь пораженной, я осознавала, что все эти вещи имеют способности, которые нельзя свести к пассивной «неподатливости», - они сами могут создавать события и эффекты». Беннетт любит цитировать Уолта Уитмена, который однажды сказал, что у людей, на которых сильно влияет окружающий мир, «чувствительная кожа». Беннет надеется развить чувствительность своей кожи. Это означает уделять много внимания всему, особенно таким переживаниям, которые в противном случае могли бы пройти мимо и не оставить следа.

 

Представление о том, что у объектов есть свобода действий, знакомо нам с детства. Маленькими мы чувствуем привязанность к одеялу, которое нельзя выбрасывать, или к мягкой игрушке, которая стала нашим другом. Уже у взрослых у нас может оказаться в гардеробе ценный нам предмет одежды, пусть изношенный, но который мы не хотим выкидывать. Но при этом мы не считаем, что эта рубашка что-то может сама менять в окружающем мире. Нам кажется довольно очевидным, что объекты не обладают свободой действий и не смогут поделиться с нами своими собственными планами. И когда Элвин, еще один из героев сериала «Накопители», утверждает, что с ним «разговаривают вещи», нам ясно, что у него проблемы.

Но Беннет на стороне Элвина. «Опыт встречи с «неодушевленной» материей — красивыми или странными предметами, будь это рефрен, кусочек торта или телефонный гудок — широко распространен», — пишет она. «Все находятся в сложных взаимоотношениях с вещами». По ее мнению, нас часто тем или иным образом касаются вещи, с которыми мы вступаем в повседневный контакт. Вот кусок блестящего пластика, валяющийся на улице, притягивает к себе ваш взгляд, ваше тело поворачивается не туда, и вы рискуете, что ваши ноги заплетутся, и вы рухнете на асфальт, разбив себе голову – и, пожалуй, вряд ли это входило в ваши планы на сегодня. Кто «действующее лицо» в таком сценарии? Конечно вы. Потому что только у людей есть свобода воли. Но, по ее словам, кусок пластика тоже был активным персонажем. Он сделал так, что с вами произошло то, что произошло.

Идея о том, что кусок пластика обладает полноценной способностью действовать, относит Джейн Беннет к интеллектуальной традиции, восходящей к покойному французскому философу и социологу Бруно Латуру. «Когда мы утверждаем, что существует, с одной стороны, мир природы, а с другой — человеческий мир, мы попросту предлагаем постфактум сказать, что произвольная часть акторов будет лишена права действовать и что другая часть, столь же произвольная, будет наделена душой», — писал Латур в «Лицом к лицу с Геей: восемь лекций о новом состоянии климата». Латур считал, что нам нужно прекратить произвольно ограничивать свободу действий человеческим миром; расширяя наше представление о том, кто и что может действовать, утверждал он, мы могли бы легче признать очевидные факты про наш мир. «Сила природы — это, очевидно, полная противоположность инертному актору», — писал Латур. «Это знает любой писатель и поэт, а также всякий специалист по гидравлике или геоморфологии. Если Миссисипи вообще чем-то и обладает, так это агентностью — настолько могущественной агентностью, что она навязывает себя агентности что рядовых людей, что инженерных войск».

Вещи обладают способностью действовать, агентностью. Неживая материя не инертна. Все всегда что-то делает. По словам Беннет, патологические накопители хорошо понимают то, что многие из нас не замечают. Те, кто не накапливает вещи, могут не обращать внимания на внутреннюю пульсацию материи, потому что мы живем в современном мире, в котором категории материи и жизни разделены. «Изоляция материи от жизни призвана утаить от нас витальность материи и живые силы материальных образований, например, способность омега-3 жирных кислот менять наше настроение, способность выброшенного нами мусора (который не просто «исчезает» на свалках!) порождать «живые» потоки химикатов и летучие облака метана»[3], — пишет она. Патологические накопители страдают от дела своих рук. Но и мы, остальные, тоже: в этом секрет популярности такой современной гуру как Мари Кондо, ведь она помогает обрести контроль над нашими материальными благами. Беннет описывает себя как своего рода минималиста, но ее минимализм основан на чувстве того, как вещи влияют на нас. «Я не люблю, когда вокруг такой шум», — говорит она мне.

Мы идем по тропинке через лес в парке под названием Холм друидов. Джейн останавливается, а затем уводит нас с тропы вниз по холму, настолько крутому, что нам приходится хвататься за ветки и стволы деревьев, чтобы не скатиться вниз. Мы останавливаемся, чтобы получше разглядеть особенно примечательное мертвое дерево. Мне показалось, что оно выглядело немного задумчивым.

«Оно протягивает руки к небу!» — говорит Джейн, подняв руки вверх и рассмеявшись.

В последней своей книге «Приток и отток» она описывает встречу во время одной из своих прогулок по Балтимору с Ailanthus altissima, или айлантом высочайшим, «небесным деревом», быстрорастущим растением с овальными листьями. «Я увидела дерево, каждая ветвь которого росла и набухала от любви солнцу», — пишет она. «Я отчетливо осознала присутствие в нем чего-то родственного мне». Ailanthus altissima часто считается инвазивным видом. В размышлениях Беннет есть и этическая составляющая: если мешающее дерево, или мертвое дерево, или дохлая крыса — мои родственники, то все равно они родня — даже кусок хлама. И я скорее буду ценить родные мне вещи, считая их примечательными и достойными сами по себе. Большинству озабоченных экологией такие рассуждения могут зайти, когда они применяются к природной красоте. И по меньшей мере странно применять понятие родства к пластиковым перчаткам и пробкам от бутылок. Но Беннетт стремится относиться ко всему как к потенциальному родственнику.

Она опускает руки и в своих ярко-серебристых кроссовках шагает обратно в лес. Я спешу не отставать от нее. Вскоре мы натыкаемся на то, что нам трудно в точности описать.

«И что это у нас?» — повысив голос, спрашивает Джейн.

Кажется это скопление слегка люминесцентного ярко-оранжевого нечто, которое растет прямо из земли. Она наклоняется, чтобы его потрогать.

«Пластик», — разочарованно говорит она, но затем живо им интересуется. Отдельные оранжевые щетинки торчат вертикально вверх, будто сосновые иголки.

«Как вам?» — интересуется Джейн. Она поворачивается ко мне. — «Попробуй вытащить!» Я наклоняюсь, беру рукой апельсиновую массу и дергаю. Но нечто не сдвигается с места.

«Потрясающе», — говорит она. «Как будто над нами кто-то шутит». Она достает телефон, чтобы сделать фото, и кивает: «Отличная находка!»

В «Пульсирующей материи» Беннетт использует фразу «сила вещей», чтобы таким образом отразить живые качества активных объектов. Она описывает вещи, с которыми она столкнулась возле Sam’s Bagels на Колд-Спринг-роуд, как «непрестанно пульсирующие — то они казались мертвым хламом, то живым присутствием: то мусором, то истцом, заявляющим о своих правах, то инертной материей, то живым комком напряжения»[4]. Она утверждает, что в некотором смысле даже металл является живым — он может красиво трескаться, и «направление, в котором пойдут трещины, не детерминировано, однако оно выражает эмерджентную причинность, посредством которой зерна на месте и в реальном времени отвечают на идиосинкразические движения их соседей, а затем отвечают на ответ их соседей и так далее, по спиралям обратной связи»[5]. Цитируя слова философа Марио Перниолы, она заключает, что существует «сексуальная привлекательность неорганического» — «мерцающая, потенциально взрывная витальность, присущая материи»[6].

Нахожу ли я оранжевую штуку в земле привлекательной? Не совсем — но она явно обратила на себя мое внимание. В 1917 году социолог Макс Вебер утверждал, что «судьба нашего времени характеризуется рационализацией и интеллектуализацией и, прежде всего, разочарованием мира». С тех пор мы привыкли к тому, что живем в разочарованном мире, из которого испарилась вся магия. Беннет просит нас принять во внимание возможность того, что «мир не расколдован» — «то есть, не наполнен мертвой материей». Ее ответ на разочарование мира состоит в том, чтобы отрицать, что подобное вообще когда-либо происходило.

 

Джейн Беннетт — профессиональный философ и политолог. Но ее интеллектуальный труд заключается не только в создании новых теорий. В своих работах она умело анализирует и сопоставляет идеи Жиля Делёза, Иммануила Канта, Марты Нюссбаум и других, но ее цель порой состоит в ином, а именно в том, чтобы вызывать у читателя особый настрой. Она хочет, чтобы читатели приняли этос, который оставляет место для витальности материи, и руководствовались им в жизни. По ее мнению, это было бы полезно. «Если мы не будем очарованы, то нам может не хватить энергии или страсти для реализации экологических проектов», — пишет она. Нам может быть трудно «препятствовать уродливым несправедливым способы коммерциализации или спокойно относиться к людям и нелюдям, которые бросают вызов нашему привычному образу жизни».

Может ли старая обертка от «Сникерса», валяющаяся в парке, на самом деле помочь нам спасти мир? В этой мысли может быть, а может и не быть элемент фантастики. Джейн признает, что ее взгляды можно раскритиковать как «наивные» или «бессмысленные». Но ей нравится «изучать точки зрения, которые кажутся сначала неправдоподобными, а затем искать содержащиеся в них плодотворные интуитивные догадки, а затем принимать их», — говорит она. «Я не верю, что кристаллы - в духе Нью Эйдж - способны вызывать то или иное состояние», — продолжила она. «Но что за интуиция стоит за подобным?» Интуиция, которая стоит за магической верой в кристаллы, включает в себя очарование, которое кристаллы на нас производят. Они пришли в мир людей самыми разными способами — в качестве посуды, украшений и ритуальных предметов, в качестве письменных принадлежностей (графит — это кристалл) и в качестве основного материала для микрочипов. Изучение их уникальной структуры имело важное значение для различных областей научных исследований. Дороти Кроуфут Ходжкин, кристаллограф, получившая Нобелевскую премию по химии в 1964 году, рассказывала про себя, что она «на всю жизнь захвачена химией и кристаллами». Даже по словам Ходжкин, кристаллы умеют захватывать. Возможно, что верующий в магическую силу кристаллов и ученый-экспериментатор имеют что-то общее.

На метауровне работа Беннет предлагает способ отношения, которое мы могли бы иметь по отношению к отношению других. Когда я вскользь замечаю ей, что ее восторг по поводу силы вещей выглядит немного по-наркомански, она более или менее соглашается, но затем продолжает. «Если вы встретите кого-то, кто отличается от вас, и может быть, если вы решите на секунду или две остановиться в изумлении перед ним, то вам удастся отсрочить момент испуга или отрицания», — говорит она мне. Подзаголовок «Пульсирующей материи» — «политическая экология вещей» — отсылает еще и к политическим отношениям между людьми: по ее мнению, политика всегда должна включать в себя ощущение чуда, и не только по отношению к мартышкам, вирусам, рекам, кускам пластика, бетону, и дохлым крысам, но и к другим людям.

Джейн и я покидаем парк и оказываемся на неприглядной территории под скоростной автомагистралью. Мы решаем подняться на ближайший холм в сторону модного района под названием Хэмпден. Мы чуть останавливаемся перед необычайно уродливым многоквартирным домом. Джейн с большим энтузиазмом пытается мне что-то показать.

«Это известная балтиморская штука, тип штукатурки, который называется формовочный камень», — говорит она. «Это как обои с каменным рисунком». Кладка, из которой состоит фасад здания, выглядит как аляповатся лепнина под средневековую каменную стену. Джейн показывает на незаметный изъян в штукатурке.

Я спрашиваю: «Что это такое?»

«Это трещина, замазанная герметиком», — торжествующе отвечает Джейн.

У меня не сразу получается разглядеть. Позже она объясняет мне, что трещина, замазанная герметиком, была ей интересна, потому что она демонстрирует, как в самой штукатурке под камень есть желание «направлять, подсказывать, подталкивать и призывать людей, даже когда они что-то проектируют». По ее словам, человек залил кучу герметика в стену здания, но этот человек «ориентировался» на конкретные формы и контуры формовочного камня. Часто, продолжала она, «вы практически обязаны следовать материальной форме». Агентность действует в обе стороны.

Было жарко, и я устал. Час назад я был очарован мертвым деревом; теперь дома, и газоны, и мусор, и фонарные столбы, и трещины в штукатурке начали терять свою витальность. Я почувствовал странное чувство вины. Подвел ли я только Джейн — и формовочный камень тоже? «Даже если, как я верю, витальность материи вполне реальна, разглядеть ее было по-прежнему непросто, и даже если бы это и удалось, трудность состояла бы в том, чтобы удерживать ее в фокусе»[7], — пишет Беннетт. «Я поняла, сколь радикальной является задача осмысления витальной материальности»[8]. Дело не только в том, что концентрация может быть утомительной. Джейн показала мне эту фотографию дохлых крыс не просто так: быть по-настоящему открытым ко влиянию всего, что нас окружает, означает, что мы не придираемся и не выбираем. Все или ничего — и хорошее, и плохое, и уродливое. Все, что может вызвать вдохновение; и все, что может также испортить настроение. Возможно, это объясняет, почему так много патологических накопителей испытывают недоумение и переживают огорчение: они обременены, а иногда и подавлены своими накоплениями. Человечеству предстоит проделать трудный путь, прежде чем научиться распознавать неотъемлемую ценность всей пульсирующей материи.

Но Джейн надеется на положительный исход. За время, проведенное с ней, я часто вспоминал наш старый дом в Детройте, который мы с супругой ремонтируем уже много лет. Он был построен в 1917 году. У него свой характер. Когда мы начали ремонт, у нас было полно грандиозных идей по полной перепланировке дома. Но поскольку мы решили делать ремонт своими руками, и дело шло медленно, то у дома была возможность внести свои пять центов. Конечно, он не говорит с нами как человек, но общается день за днем, сезон за сезоном. Дом показал нам, как свет растекается по его стенам и интерьерам зимой, весной, летом и осенью; некоторые из изменений, которые мы планировали внести, оказались ошибочными, получив дополнительную информацию. И, наоборот, внезапно открылись захватывающие возможности вносить совершенно иные изменения, о которых мы даже не думали: например, периодически осыпающиеся потолки рассказали нам, что можно увеличить высоту некоторых комнат.

Ремонт стал напоминать непрерывный диалог с домом. Вместо того чтобы навязывать наши предвзятые идеи груде инертной материи, мы часто спрашиваем: чего хочет дом? Люди, которые приходят к нам в гости, порой отмечают его особую атмосферу. Они спрашивают: «Как вы сделали этот дом таким уютным?» Но как показала Джейн, здесь нет четкого и однозначного ответа. Мы слушали дом, а дом слушал нас. Случилось чудо.

New Yorker