Дьявольский труд

«Я всегда говорил, что первым вигом был дьявол», — язвительно заметил Сэмюэл Джонсон. Среди прочих он имел в виду Мильтона.

К 1778 году, когда были сказаны эти слова, человек, который считался еретиком даже среди протестантов, уже давно был провозглашен национальным поэтом Англии. В английском литературном каноне божественное оправдание «монархии» возлагалось на плечи духовного цареубийцы. Но если бунт, инакомыслие и нонконформизм царят именно в аду, то где же должна была в реальности находиться английская культура?

«Вигская интерпретация истории» скрывала свое имя до тех пор, пока так в 1931 году не назвал свою книгу историк Герберт Баттерфилд, хотя Джонсон ранее уже определил ее теологическую подоплеку. Как только английский исторический процесс приобретает верное направление, тут же инакомыслие предсказуемо приходит к власти, прерываясь лишь только все более хрупкими периодами реставрации. Храповой механизм истории трудно не заметить. Яйцеголовые сначала становятся вигами, затем либералами и янки, а затем прогрессистами — и всегда они побеждают, одновременно внутри страны и на международной арене. Как точно заметил Эд Уэст, «правый» — понимаемый относительно, то есть в динамике момента — всегда исторически «неправ».

В предисловии к своей книге «Бог и золото» американский международник Уолтер Рассел Мид отмечает: «Начиная со Славной революции 1688 года, установившей в Британии парламентское и протестантское правление, англо-американцы оказывались на стороне победителей в каждом крупном международном конфликте... Более трехсот лет непрерывных побед в крупных войнах с великими державами - подобное начинает выглядеть почти как закономерность... Мы побеждаем, мы думаем, что видим конец истории, и мы ошибаемся. И подобное тоже начинает походить на закономерность».

То, о чем здесь идет речь – это не просто дьявольское упорство. Как и не назовешь это чем-то еще. Духовное цареубийство все более крепким образом инсталлируется внутри страны и неудержимо распространяется за ее пределами. Именно эту закономерность мы должны изучить.

 

Среди развлечений потерпевших поражение правых – унизительный поиск на перемотке момента, когда все пошло не так. Но когда в последний раз все было хорошо в принципе? Должны ли мы вернуться во времена до принятия Закона о гражданских правах и Закона об иммиграции и гражданстве 1965 года, как предлагает Кристофер Колдуэлл? Или, как предлагают либертарианцы, вернуться к моменту краха золотого стандарта, что подразумевается уже при создании Федеральной резервной системы, и далее при конфискации золота Рузвельтом? Или нам нужно вернуться в какой-то момент до закрытия границ в конце XIX века? Или до волны распространения массового избирательного права, начавшегося в начале того же века? Или, с точки зрения религиозного традиционализма, святыню можно обнаружить только во времена, предшествовавшие разрыву с Римом и роспуску монастырей? Неужели все, что было сделано после XVII или даже XV века, не подлежит искуплению? Все эти и другие предложения требуют детального изучения. Но если протестантизм, научная революция, либерализм и промышленный капитализм уже стали результатом упадка, то можем ли мы вообразить кем бы мы были без этого?

Для англичан эта линия вопросов неизбежно достигает одной цели. Где все пошло не так - там все и началось. Англичане всегда были теми, чья история могла бы принимать только такой вид. На всякой значимой развилке дороги мы поворачивали налево. Мы всегда ошибаемся. Идти неправильным путем – наша главная черта.

Всякий раз, когда спрашивают, почему тот или иной эпизод произошел именно так, как он произошел, неявно ищут причину, которая является симптомом более глубокого недуга. Но вне нас самих дна не найти. Сатана это прекрасно понимает. Как цитирует его Мильтон в «Потерянном рае»:

В Аду я буду. Ад - я сам.
На дне сей пропасти - иная ждет меня,
зияя глубочайшей глубиной, грозя пожрать.
Ад, по сравненью с ней, и все застенки Ада
Небесами мне кажутся.

Самая большая проблема английских правых легко объяснима. Она заключается в нашем коммунистическом происхождении. Слово «коммунист» поначалу кажется гиперболизированным, но не стоить торопиться с выводами (оправдать слово, но не дело - вот и всех делов).

Эта задача лишена всякой оригинальности. Просто «читая старые книги», Кертис Ярвин под псевдонимом Mencius Moldbug предоставляет вполне адекватное доказательство. Ходы, предпринятые в его блоге «Безусловные оговорки», повторяются здесь, только в других терминах.

Школа неореакции Ярвина - это, помимо прочего, прочитанная справа вигская интерпретация истории. Ктулху всегда плывет слева, как он замечает. И как признает Лавкрафт, было предсказано, что «вся земля будет пылать в огне экстаза и свободы». Этот «ультракальвинизм», который всегда является и своей противоположностью, изначально включает в себя все, чем могли бы предстать левые. Он никогда не был просто внешним, но, несмотря на свою Внешность, с самого начала был внутренним.

Яростный секуляризм наших современных левых глубоко ошибочен. Его теологическая амнезия - не более чем симптом энтузиазма. Основное течение радикального несогласия, во всем его религиозном рвении, лишь тривиальным образом замаскировано. Но левые здесь полностью захвачены неудачей правых.

Хорошо известно, что даже американские консерваторы являются либералами. Революционное происхождение Соединенных Штатов гарантирует это. С Англией дело обстоит иначе. Там тоже всеобъемлющая революция обрывает все реальные нити легитимной традиции. Все, что не уходит корнями в революцию, становится смешным. После обретения независимости лоялисты-«тори» не в состоянии внести никакого собственного вклада в американский политический порядок. Они просто неамериканцы. Для сравнения: после победы парламента в Гражданской войне в Англии остатки старого режима - это уже не англичане, а норманно-франкоязычные феодальные аристократы и католики. Категория «английский кавалер» полностью аннулируется с момента своего появления. Таким образом, клоунская маска, приготовленная для врагов вигов под названием «тори», была на них надета.

Кризис английского консерватизма лучше всего рассматривать как его неизбежную судьбу или хроническое заболевание. «Английский консерватизм» зарождается в середине XVII века и затем снова возрождается в конце XVIII века не более как шутка. Его английские, а затем и американские черты в корне несовместимы с любыми попытками обрести легитимность, если они выходят за рамки соответствующих революций. Единственное значение, которого в пределе может достичь подобная попытка - это революционная умеренность. Но даже ее умеренность квалифицируется как умерение второй, или более высокостоящей, власти. Ее умеренность сугубо относительна, а значит, беспринципна в принципе. Строительство на таком «фундаменте» могло быть только проблематичным.

 

Масштабы и глубина провала консерваторов могут показаться не иначе как чудесами. Новейшая история довела нас до стадии голой пародии. Возможно этого не избежать, что проекты консервативной реставрации плавно - но с ошеломляющей быстротой – превращаются в агрессивные левые движения. «Неоконсерватизм» все еще менее консервативен, чем «неолиберализм». Новизна последнего заключается в чистой уступке, основанной на открытой сдаче всей социальной власти государству. Неоконсервативное предательство еще более клоунски цинично, сводясь без остатка к захвату заранее созданного электората ради целей, которые заканчиваются чистым внешнеполитическим авантюризмом. Обвинять «неореакцию» в подобном цинизме означало бы приписывать ей совершенно неправдоподобный дух практической эффективности. В лучшем случае она была не столько программой, сколько слезами.

Приставка «нео-» на английском языке означает усиление свободы. «Неолиберальный» означает более свободный, чем когда-либо. «Неоконсервативный» означает консервативный только в интересах свободы. «Неореакция» означает реакцию в той мере, в какой того требует свобода. Но обещать – не жениться. И если вы не понимаете, о чем речь, то ваша проблема, вероятно, не в «нео-», а в английском.

Очевидно, дело не в том, что свобода на самом деле прогрессирует. Дело лишь в том, что обещать - в частности, обещать свободу - становится все дешевле. То, что мы знаем как «инфляцию» в денежной сфере, является частным случаем этого явления, отмечающего стрелу исторического времени, направленную вигами. Глубинная тенденция заключается в том, чтобы больше лгать о свободе, в соответствии с алхимией политической модернизации, в которой древние идеалы все более либеральным способом дополняются тщательно просчитанными уступками.

Здесь нас подстерегает понятное - хотя и глубоко ошибочное - предположение. Мы можем подумать, что «благость Провиденья доказать Пути Творца пред тварью оправдав» - значит окончательно решить вопрос о смысле сатанинского мятежа. Однако кальвинизм - это не успокоение, а нечто близкое к противоположному. Это обострение проблемы за порогом инфернального динамичного парадокса. Не существует доктрины свободы воли - светской или религиозной, позитивной или негативной, - которая утихомирила бы чесотку либертарных механистов с их новыми задачами и новыми машинами.

Мильтон повышает ставки. Человек восстал потому, что первым восстал Сатана. Весь бунт Реформации, включая все вопросы равенства, свободы и монархии, повиновения и несогласия, возведен в люциферианскую степень:

Какое рассуждение дают
Кому-то право нас поработить
Самодержавно, если мы Ему
Равны, пусть не могуществом, не блеском,
Но вольностью исконной?

Там, в медитациях и махинациях Древнего Врага, эмпирический часовой механизм воли все еще горит и, вращаясь, погружается во все более и более адские глубины. Вращение - вот что это такое, двигатель. Он не был создан для мира и покоя. Но он также ни на йоту не продвинулся вперед.

Благость Провидения окутывает то, что ставит под сомнение. Сатанинское вращение неизбежно. Вообразить, что бросить вызов Провидению - это уже мятеж, так что мятеж - это все же Провидение. Сатанинское ниспровержение канона само является каноническим.

«Мы обречены», - со впечатляющей лаконичностью заключает Джон Дербишир. «Так вы говорите, что есть шанс?»

Compact