О самострое и борьбе с ним в Москве

Узнав про собянинский холивор с «самостроями» и «ночь длинных ковшей», я испытал смешанные чувства.

Как человек, родившийся и выросший в центре Москвы, я радовался — настолько, что поклялся сплясать лезгинку на остатках фундамента «Пирамиды» на Пушкинской (которую, правда, пока еще не снесли — но обещают в ближайшие дни). Вот не было у меня столь же значимого объекта для ненависти, как эта чертова «Пирамида», которой мне в душу насрали, уничтожив любимую площадь. Единственное, что могло бы быть лучше этого — если б закопали яму на Манежке и привели уровень площади к изначальному.

Как ученик Глазычева, я тоже говорил — да, надо сносить. Строили варвары, не имевшие никаких понятий о том, как должен выглядеть город и зачем в нем нужны площади, и даже удивительно, что на это уродство обратили внимание лишь о сю пору.

Как предприниматель, я, наоборот, чувствовал солидарность с теми бедолагами, которых выкинули на улицу вместе с их товаром и оборудованием. Да, понятно, что они там почти ничего не зарабатывали, потому что ставки за аренду в таких местах были аховые, и большая часть денег доставалась разнообразным рантье из старого окололужковского криминала, давно пасущимся где-нибудь на островах — но тем не менее эти люди работали, вкладывали свои и кредитные деньги, и попали почем зря.

Как госуправленец, я хорошо понимал логику собянинских — похоже, это был единственный способ разрубить гордиев узел, потому что «по процедуре» все утонуло бы в воровстве и кумовстве, и вопрос бы недожали. Но в то же время было понятно, что это было действие «от безнадеги», «на обострение», и поток негатива, который придётся разгребать, легко спрогнозировать. Во-первых, аппаратные враги Собянина завтра же побегут к Путину жаловаться на то, что он обнулил двухлетние усилия как-то наладить отношения с бизнесом. Во-вторых, любой губер или мэр в любом Комсомольске-на-Колыме, снося неугодную ему и его людям коммерческую недвижимость, будет ссылаться на собянинский прецедент, и это тоже не добавляет радости. В-третьих, криминальные кланы, которые эти места держали с незапамятных времён и на которые мэрия сейчас так жестко наехала, тоже не забудут и не простят. В-четвертых, возбужденная либеральная общественность и несистемная оппозиция теперь забудет про всю цеевропу последних лет (см. статью Ревзина) и потом будет долго и скаредно вымогать «прощение».

Наконец, как политический философ и примерный читатель Карла нашего Шмитта, я понимал, что ситуация плохая и откровенно пограничная. Пойдя на снос фактически по беспределу, мэрия выступила в роли шмиттеанского «суверена», введшего «чрезвычайное положение»; и здесь к Собянину сразу два вопроса: во-первых, с чего он решил, что обладает такими полномочиями (напомню, выбрали его с результатом едва-едва 50% при явке в 31%, т. е. по факту за него проголосовало от силы 15% жителей), а во-вторых, каковы вообще в данном случае были основания для чрезвычайщины. Действительно ли были исчерпаны все штатные механизмы системы, и действительно ли не оставалось другого выбора. И если так, то почему действующие лица не потрудились это объяснить, иначе как постфактум? Еще раз: пушки — это последний довод королей, но он применяется лишь там и тогда, где все прочие доводы уже прозвучали; тут же, похоже, никто особо не парился.

Но был у меня и еще один, уже шестой по счету, способ взгляда на этот вопрос. Прокрутив в голове предыдущие пять, я задумался: а как бы я на лекции рассказывал студентам о том, что произошло и почему? И вот здесь мне на помощь пришла моя любимая институциональная теория.

Итак. Есть три уровня экономики — производство, распределение, обмен. Наиболее ценные, стратегические ресурсы — всегда в общенациональной собственности, об этом записано в конституциях, в том числе и в нашей. Менее ценные, но также дефицитные ресурсы оперируются институтами распределения — кому, чего и сколько. И лишь ресурсы, находящиеся более или менее в избытке, торгуются на открытом рынке, т. е. в сфере влияния институтов обмена. Как только возникает дефицит, обмен заменяется централизованным распределением — например, вводятся карточки.

Так вот. Массовый клиентский трафик в местах постоянного скопления людей, сформированных благодаря годами строившейся логистической инфраструктуре — это в условиях мегаполиса, конечно же, настоящий остродефицитный ресурс. Его по определению мало, и купить его на открытом рынке невозможно. А потому на него неизбежно накладывают руку институты распределения — и здесь мутная кавказская братва, заносившая в мэрию, в том же ряду, что и сама власть.

Еще раз: станции метро и площади вокруг них — это, с точки зрения ритейла, те же нефтяные месторождения; только в данном случае это месторождения не углеводородов, а статистически значимых скоплений горожан с деньгами в кошельках. И, в отличие от нефти, создавала их не природа, а власть, когда строила систему общественного транспорта. Но в какой-то момент — назовём его «приватизацией» — контроль за этим ресурсом перешёл в частные руки. Ну и поскольку ресурс дефицитный, его стало можно выставлять на рынок по премиальной цене, собирая уже не капиталистическую прибыль, а самую что ни на есть феодальную ренту.

Под этим углом все, что произошло, напоминает эпоху становления абсолютизма в позднесредневековой Европе: у королей появилась артиллерия, они раскатали на камешки еще вчера неприступные феодальные замки герцогов и графов и объявили свой полный суверенитет над всей своей территорией: «государство — это я».

Проблема в другом: спустя какое-то время в абсолютных монархиях начали одна за одной происходить буржуазные революции…

Источник