Закон не значит справедливость

Известный литературовед, постколониальный исследователь и феминистский теоретик Гаятри Спивак пишет о том, как возможно преодолеть противоречия миграционной политики Евросоюза.

Я убеждена, что пока существует экономическое неравенство между национальными государствами, колоссальный апартеид в доступе к образованию, формирующему личность - в отличие от образования, приносящего доход, - по расовому и гендерному признаку; и, учитывая языковое богатство мира, на которых субъект права может понимать себя по-разному – и авраамические, политеистические, геотеистические, анимистические и нетеистические разновидности религиозных верований, - никакой универсальный закон невозможен. (И, конечно, конституции до сих пор работают только в терминах национальных государств. Я имею в виду в том числе и двусмысленное положение Евроконституции[1].) Тем не менее, мы должны требовать чего-то вроде универсального "языка" или идиомы права, которые могли бы иметь значение для всех людей.

Как правило, мы - кем бы "мы" ни были - склонны считать собственное представление о законах межчеловеческих отношений, отношений между людьми и природой, отношений между сакральным и профанным, де-факто универсальным. Принято считать, что, по разным причинам, представления северо-западной Европы о собственных законах, о "я", о "мире" и "природе" победило благодаря истории завоеваний и промышленной революции. (Сегодня, в условиях роста идеологии превосходства белых в Европе и США, превосходства арийцев в Индии, превосходства ханьцев в Китае, превосходства этнических буддистов в Таиланде, Шри-Ланке, Мьянме и так далее, нам приходится говорить чуть сложнее).

В несколько идиосинкразической книге под названием "Право наций в глобальной истории" Ч. Г. Александрович дал описание того, как европейские христиане захватили власть[2] над миром. Не думаю, что я готова так просто согласиться с тем, чтобы непосредственно поставить другие универсализации в один ряд с европейской, или претендовать на чей-то еще приоритет. Я думаю, мы должны понять, что, хотя мы можем требовать универсального "языка" или идиомы закона, мы должны строить наше поведение - институциональное и индивидуальное - с осознанием того, что подобное невозможно. Что же касается того, как обращаться с мигрантами в Европе, исходя из европейской или американской перспективы, то эта важнейшая проблема на мой взгляд, скорее локальна, и я думаю, что в данном случае в большей степени нужно ориентироваться на гуманитарные решения и перераспределение, а не полагаться на универсальный закон.

Чуть более тридцати лет назад я написала статью, в которой попытался показать, как британский колониализм сгладил многочисленные противоречия в индийском праве, чтобы получить нечто вроде "универсально индусского", на что можно было бы ориентироваться в практике гражданского и уголовного права[3]. Примеры такого рода правовой и ценностной унификации в истории завоеваний нередки, их множество примеров. Но все это в большей степени относится к исторической антропологии, чем к тому, что необходимо отменить в очередной раз, чтобы предпринять попытку универсализации нормы права. Повторяю, у нас есть ощущение, если не говорить о правовых дисциплинах, которое заключается в предположении, что универсальный закон невозможен, так же как невозможно представить себе универсальную справедливость; тем не менее, все наши действия, и не только в сфере права, имеют косвенное отношение к справедливости. Как я часто говорю в последнее время, просто есть такая вещь как закон, но закон - это еще не справедливость.

Именно поэтому идея "правления" закона неприемлема для некоторых из нас. Поскольку закон может и должен постоянно пересматриваться, то нельзя использовать непостоянную по содержанию вещь для служения чему-то универсальному. И это также показывает, как трудно быть универсалистом де-юре. Де-факто наши законы, конечно, универсальны.

Я давно убеждена, что перераспределение могло бы значительно "продвинуть" решение этих проблем. Особенно при условии существования свободы классовой мобильности, культурная прокладка, которая заставляет учитывать интересы "другого", может стать перформансом (включенным в учебные программы, выставки, события), а не перформативом (принципы, ценности и предписания, которые определяют жизнь "другого")[4]. В таком случае различные способы переключения кодов с обеих сторон работают на обмен, часто неосознанный, и по крайней мере совместное сосуществование людей кажется более легким. Единственный способ, чтобы это не вызывало недовольства со стороны "расово превосходящего" гендерно низшего класса, - это внимание к духовному воспитанию личности, о котором я говорила выше.

Я буду настаивать на этом лицом к лицу со всеми, кто лучше меня готов исполнять закон и говорить от его лица: слушайте меня так, как вы слушали бы тех, кто несет на себе бремя того, что вы навязываете, и посмотрите, возможен ли этот образный сдвиг. Ибо правление - это на практике принуждение. И те из нас, кто полагает большим достижением преподавание гуманитарных наук за пределами дисциплинарных границ - считают, возможно, несколько идеалистически, что нужно настойчиво, поколение за поколением, работать над принятием другого в качестве агента, а не жертвы, так что принуждение не является нашим методом. Желание социальной справедливости - это желание закона, а цель общего гуманитарного образования - это работа над невыполнимой задачей выработки общей воли к социальной справедливости, которую можно минимально определить как способность повернуть капитал от капитализма в сторону диверсификации социальных благ.

Но таково желание по отношению к тем, кто имеет доступ к капиталу за пределами возможных практик капитализма. Это может даже вылиться в иное отношение к фискальной политике. И я думаю, что здесь, если иметь в виду насколько это возможно, весь мир, мы должны научиться обращаться к самым широким слоями электората в терминах того, что профессор Маргарет Макмиллан, правнучка британского премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа, считала главными чувствами: "эти чувства: алчность, насилие, страх - конечно, являются движущей силой темной стороны капитализма, стороны, которую большинство из нас может позволить себе не замечать"[5]. Язык становится более метафорическим, чтобы разрушить одно только принуждение. Мы говорим шире, мы подтверждаем это на множестве примеров: прибыль одних людей приносит смерть другим. Оставьте себе то, что вам нужно, а остальное используйте для большего блага. Нарратив как этическая инстанция является другим "универсальным" методом с тысячелетней историей. Если мы все не научимся интенсивным способом использовать его практически для ухода от феодальной лояльности и предрассудков в сторону гендернизованных демократических идей - а именно, автономии и равенству для меня и моей группы, а также других людей других групп, не похожих на нас - нам в лучшем случае останется ожидание "демократического" мира, управляемого тиранами, где демократия - это подсчет трупов, замаскированный под верховенство закона.

В контексте взаимоотношений старых европейцев и иммигрантов разумное отношение к чужой культурной практике, чужим убеждениям, склонности к насилию для защиты веры и т.д. может быть в лучшем случае рациональным действием, а не глубоким моральным сочувствием. В этих обстоятельствах мы предлагаем то, что потенциальный руководитель в тренировочном лагере субалтерна в Индии называл "равноправием" – буквальный перевод samyavada. Другими словами, даже если их практики, осуществление их убеждений могут казаться нетолерантными, необходимо попытаться не думать об их душе как о низшей, даже если они могут на самом деле желать осуществления подобных вещей, нетерпимых для рационального европейца.

Скорее, стоит попытаться подумать о том, что история и география убеждений и практик, которые очень не похожи на мои, все еще может быть интересна тем, чьи ситуации очень отличались от моей, и что они равны мне как человеческий материал. Если мы не сможем практиковать подобное - я назвала его активизмом воображения - толерантность может существовать, но это будет лишь рациональное поведение, рассчитанное универсалистом, который не в состоянии представить себе равного с неприемлемым набором убеждений. Здесь на помощь может прийти классовая солидарность, а также знание о переключении кодов в перформативные коды других, о чем говорилось выше.

А сейчас я рекомендую обратиться к роману Питера Дикинсона "Ядовитый оракул", из которого я приведу несколько цитат, чтобы показать, как художественная литература оперирует тем самым аргументом, который я имею в виду. В формально детективном романе шимпанзе, которого из прихоти обучает заезжий британский антрополог, помогает раскрыть убийство. Но в романе важнее любопытный подсюжет: потенциальный объект исследования антрополога, "туземная" девушка, стирает границу между знающим и знаемым и покидает книгу, провоцируя определенные ожидания читателя, что она "вернется в машину" - самолет, в котором "пилот... уже готов запустить мотор". Но она вместо этого поднимается на скалу, которую болотники ("туземцы") называли "Домом духов. Действительно, - с досадой подумал [антрополог Моррис], - она хуже Дайны [шимпанзе]. ... [Ни] один из соплеменников не пошевелился и даже не посмотрел на белых людей. Они уставились на Пегги в ожидании. Моррис не мог поверить, что она забралась туда не ради проказ, возможно, чтобы поиздеваться над суевериями, которые она уже переросла. Но как только она увидела, что оказалась в центре внимания, она вдруг поняла свою роль... и, наконец, начала танцевать. Теперь болотники бесшумно и, казалось, нехотя, подползали к ней, как птицы или мелкие зверьки, загипнотизированные извивающейся змеей... Она пела по-английски. Она требовала, чтобы Моррис научил ее своему языку, и какое право он имел ей отказать? На основании какого права собственности мог бы он претендовать на ее болотное сознание? Как на инструмент для исследований? Но что, если она решила больше им не быть? Кроме того, ее воля была сильнее его. Все, что он мог сделать, это записывать процесс обучения, фиксировать любые проблемы, с которыми она столкнулась при адаптации к чужому образу мышления. Но результата почти не было. "Вы глупцы", - пела она болотникам. ... "Вы не знаете причин и следствий. Причин и следствий". Это был голос самого Морриса, торжествующе и с презрением звучащий во влажном воздухе".

В художественном тексте намеренно не уточняется, кто произносит заключительные строки, которые звучат так, как будто это был голос власти закона: "Скоро все вы, дураки, будете мертвы. Причина и следствие. Причина и следствие. Причина и следствие".

Она превратила философию людей, приехавших на ее остров, в повторяющуюся мантру, и здесь писатель смелыми мазками рисует задачу для воображения аборигенов. Питер Дикинсон (1927-2015), белый англичанин, получивший образование в Итоне и Оксфорде и служивший затем в британской контрразведке. Однако здесь он, драматизируя опыт антрополога, показывает нам возможности того, как творческое воображение активиста (временно приостановив расовые, классовые и гендерные детерминанты) постигает особенности отношений господина и раба с другим, которого, как нам кажется, рационалисты освобождают, подчиняя верховенству закона.

Действительно, эта литература инсценирует опыт, который был бы невозможен для субъекта, предлагающего универсальную норму права. Если этому очевидно знающему субъекту удастся установить универсальную норму права, разумный субалтерн-другой банализирует эту невозможность, имитируя разум и ускользая от нее. Попробуйте сделать то же самое и вместе примите банальную невозможность верховенства закона; поверните ключ, который делает возможным совместное проживание: перераспределение, построенное с помощью духовного воспитания с обеих сторон, вместо отторжения.

The PhilosophicalSalon