Великий издатель

Основатель издательства La Fabrique, скончавшийся в четверг 6 июня, был не просто издателем революционных головорезов, утверждает французский философ Жак Рансьер. Он был человеком, который возмущался угнетением и уважал тех, кто трудится и мыслит, чтобы сделать завтрашний день ближе.

Есть крайне упрощенный способ почтить память Эрика Хазана, поминая его как мужественного издателя и защитника левых радикалов, несгибаемого сторонника прав палестинцев и человека, который, вопреки законам своего времени, так верил в революцию, что посвятил целую книгу первым мерам, которые должны были быть приняты на следующее утро.

Он, конечно, был всем этим, но сначала нам нужно отметить самое главное: в эпоху, когда слово «издательское дело» вызывает в воображении империи бизнесменов, для которых все является товаром, даже самые отвратительные идеи, он был прежде всего отличный издатель. Это был не просто вопрос компетентности. Это был скорее вопрос личности. А Эрик был исключительной личностью: обладал любознательным умом, учёным по образованию и нейрохирургом в прошлой жизни, но также знатоком искусств и любителем литературы; горожанин, чуткий к живой истории каждого камня на улице; открытый и гостеприимный человек с сияющей улыбкой и крепким рукопожатием, стремящийся рассказать о своих страстях, поделиться своими открытиями и убедить других – но не читая проповеди – в том, что он считал справедливым.

Во время нашего первого знакомства, когда La Fabrique только начинала свою деятельность, я сразу понял, что он не был обычным издателем. Он посетил несколько занятий на моем семинаре по эстетике и хотел лучше понять, что я делаю и к чему все идет. Я отправил ему короткое интервью, которое дал для журнала, издаваемого моими друзьями. Несколько дней спустя он сказал мне, что это - книга и что он собирается ее опубликовать. И он сделал это настолько эффективно, что этот маленький томик, едва заметный на книжной полке, обошел весь мир. Тем самым я обнаружил нечто удивительное: великий издатель — это тот, кто может распознать, что вы написали книгу, хотя вы сами об этом не знаете.

Так началось наше долгое сотрудничество, отмеченное книгами, названия которых доказывают, что он был гораздо больше, чем просто издателем революционных смутьянов. Если бы это было так, какое ему дело до исследования территорий, столь далеких от непосредственных политических действий, как ландшафт Англии XVIII века, растворение традиционных нитей повествования в романах Флобера, Конрада или Вирджинии Вульф, переплетение времени в фильмах Дзиги Вертова, Джона Форда или Педро Косты или представление о зрителе, подразумеваемое той или иной инсталляцией современного искусства? Что же побудило его опубликовать полное издание «Бодлера» Вальтера Беньямина, занимающее более тысячи страниц? А погрузиться в Париж Бальзака? Дело не только в том, что его интересовало все, и его вовлеченность в гуманистическую культуру была гораздо шире и глубже, чем у многих специалистов, ухмыляющихся при виде подобного рода энтузиазма. Потому что он жил в мире, насыщенном богатым и разносторонним опытом, и не отделял дело познания и эмоции, вызываемые искусством, от борьбы за справедливость. Этот человек, возмущавшийся всяким угнетением, любил больше, чем лозунги, тех, кто ищет, изобретает и творит.

Изменение мира было для него не программой на будущее, а ежедневной задачей коррекции наших представлений и поиска правильных слов. И он понял, что восстание само по себе является инструментом открытия. В работах самых радикальных авторов, которые он публиковал, будь то о феминизме, колониализме или терактах на трубопроводах, он усматривал не только вопль гнева против господства несправедливости, но и исследовательский проект, уникальное выражение мира, в котором мы живем, и новый способ пролить на это свет. Поэтому он заботился о том, чтобы самые провокационные заголовки украшали, наподобие драгоценностей, витрины книготорговцев.

Не поэтому ли он выбрал название La Fabrique? Знатокам рабочей истории это название напоминает Echo de la fabrique, газету лионских ткачей во время их восстания 1830-х годов. Несомненно, для него было важно вызвать память о великих днях 1848 года и Коммуны. Но слово «фабрика» также связывало эту традицию борьбы со всей концепцией издательской работы: радикальный отход от логики прибыли и связанных с ней ограничений управления; ремесленная любовь к мастерству, не пренебрегавшая ни одним аспектом книжного производства; но и идея братской мастерской, куда люди приносят продукт своего труда, который, переплетаясь, трансформируется во что-то другое: обогащение опыта и знаний, разделяемое всеми ощущение строительства нового мира, отличающегося от того, который наши хозяева и их интеллектуальные лакеи представляют нам как единственную, неизбежную реальность.

Предложение альтернативных картографий того, что видимо, того, что происходит и что имеет значение в нашем мире: этот труд, который свел его со многими авторами со столь разными интересами и идеями, которых он одинаково уважал, не пытаясь выстроить их в общую линию. Потому что этот великий издатель был прежде всего свободным человеком, который создавал вокруг себя атмосферу свободы.

Было ли истончение этой атмосферы тем, что наряду с болезнью омрачило его последние дни? Никогда еще дела, за которые он боролся, не были так насмешливо запятнаны в теории и так беспечно попирались на практике, как сегодня. Долгое время Эрик видел в самом позоре властей, которые нами управляют, повод надеяться на грядущую революцию. Их мир, думал он, настолько ветх, что малейший удар здесь или там обязательно приведет к его краху. Такова логика, возможно, слишком поверхностная, достойных детей Просвещения. Они верят, что гниль приводит к разрушению зданий. К сожалению, она больше похоже на клей, скрепляющий систему. И это возлагает долгую и кропотливую работу на тех, кому в первую очередь нужен воздух, более пригодный для дыхания и более способствующий подготовке другого завтра. Во всяком случае, это задача, примером для которой еще долго будет служить его бескомпромиссное сопротивление подлости во всех ее формах.

Liberation