Урок политического

Егор Жуков, двадцатиоднолетний студент Высшей школы экономики, обвиняется в тяжком преступлении - участии в массовых беспорядках (ч. 2. ст. 212 УК РФ). Ему грозит до 8 лет лишения свободы.

Помимо него в деле о массовых беспорядках на акциях оппозиции 27 июля в Москве фигурируют еще пятнадцать человек, и число их постоянно увеличивается. Решением Пресненского районного суда г. Москвы Егор Жуков оставлен под арестом до 27 сентября. Единственное доказательство его вины - запись, на которой студент во время акции пытается увести толпу с проезжей части на тротуар.

С требованием освободить Егора Жукова у здания ГУ МВД России стоят в одиночных пикетах студенты ВШЭ. В вузовский телеграм-чат в его поддержку вступили сотни человек. Руководство Высшей школы экономики официально заявило о готовности оказать ему всю необходимую правовую поддержку. Три сотни сотрудников ВШЭ подписали письмо в Следственный комитет с призывом прекратить дело. За своего студента поручилась Валерия Касамара - проректор ВШЭ и кандидат в Мосгордуму. "Новая газета" посвятила Егору Жукову материал - часть текста озаглавлена "рождение солидарности". Правозащитники спорят о перспективах дела. Общественность гадает о том, станет ли этот прецедент общественного давления успешным, и сокрушается о бессмысленной жестокости, с которой государство обрушилось на юношу.

Главное, будучи на поверхности, осталось неузнанным. Егор Жуков воззвал к политическому. Заявил на него свою претензию. Не как будущий политолог - на знание теорий, политическое описывающих, но как будущий политик - на обладание им. Заявил претензию на то, чтобы кого-то за собой вести - то есть, на то, чтобы обрастить свой язык, свое слово человеческим мясом. Ведь только обрастая этим мясом в движении людской массы, которая делегирует политику собственную субъектность, признавая его господство, этот язык обретает свою ценность.

Эта претензия была закономерной - то, в чем юноша раньше видел политическое, приятно интриговало. Выжимки из различных теорий не казались чем-то сложным. Ответ на вопрос об единственно правильном порядке был очевидным. В пабликах, в которых рассуждения о либертарианстве перемежались с мемами, росло число подписчиков, вдобавок быстро развивался youtube-канал. Чувство собственного медиа пьянило. Сидя то в теплых аудиториях шикарных зданий в самом центре Москвы, то в "Starbucks" у главного корпуса, сладко было спорить с товарищами о том, насколько быстро можно обустроить Россию. Все это был уютный мир, где расстояние от слова до цены за него казалось избыточно большим.

Но политическое ответило юноше. Наклонилось чуть ближе. Оказалось, что оно - даже не недопуск до участия в выборах кандидатов, открыто собравших подписи, а тупая жестокость росгвардейца, бьющего женщину по печени. Оно - вызывающе абсурдное обвинение в беспорядках, которых никто не видел, месяцы ареста по сфабрикованному делу. Наклонись оно еще ближе, он бы разглядел, что политическое - это еще и повесившийся в Испании от тоски Малашенко, расстрелянный напротив Кремля Немцов, тело Эстемировой в кустах неподалеку от села Газа-Юрт. Он бы расслышал, что цена за слово в действительности редко когда отвечает представлениям об адекватности: эта цена имеет обыкновение возвращаться где-то посреди Ливии черенком от лопаты. В конце концов, разве бойня на Утёйа - не ответ на претензию на политическое, причем невнятно сформулированную и плохо осознаваемую? Жестокий, кажущийся бессмысленным и чрезмерным, вызывающе неправильный ответ.

Именно эта неправильность возвращает к сути политического. Вопрос о господстве, без конца в нем решающийся – это вопрос произвола: кто, чей и до какой степени произвол примет. Субъектность в принципе раскрывает себя раньше всего в произволе - в обмане представлений о допустимом, нарушении договоренностей и сломе конвенций. Тот, кто соблазнен образом чистого, буквального господства, ищет подлинного произвола - низведения других до уровня материала. Когда свои решения не нужно ни перед кем оправдывать какой-либо рационализацией - ведь сама по себе рационализация уже всегда несет в себе демократичность, приглашение к некому диалогу. При таком господстве говорить уже не с кем, субъект видит себя единственным ("Der Einzige und sein Eigenthum"). Закон вывернут таким образом, что любое проявление альтернативного достоинства является криминализированным. Такое господство ждет лишь тупого, ничем не мотивированного уважения. Все прочее - право на слово, на собственную субъектность - у него придется выдирать силой. Чем больше предчувствия заката, тем более явно эта истина проступает из-под драпировки.

Все это не значит, что жестокость нормальна - насколько слово "норма" вообще несет в себе результат вопрошания о должном, а не о насилии, которым она устанавливается. Не значит, что кристаллизовавшиеся сотни лет право и тысячи лет представления о справедливости лишены ценности. Не значит, что формы и структуры политического неизменны. Но в сколь бы благообразные одежды политическое ни рядилось, каким бы убаюкивающим, отстраненно наукообразным языком его ни описывали, оно всегда было, есть и будет тем, что разворачивается вокруг произвола, что калечит и убивает. Собственное слово - образец произвола - всегда связано с риском. В этом риске – его ценность. За слово всегда спрашивается, и спрашивается неадекватно - любому, кто претендует на политическое, следует отдавать себе в этом отчет. Урок, напоминающий об этом, тяжел в усвоении. Однако стоит помнить, что для многих он и вовсе оказался последним, что они видели в своей жизни.

"Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ".