ЦРУ и антикоммунизм Франкфуртской школы

Критическая теория Франкфуртской школы была — наряду с французской теорией — одним из самых ходовых товаров глобальной теоретической индустрии.

Вместе они служат общим источником для множества тенденции и форм теоретической критики, которые в настоящее время господствуют на академическом рынке в капиталистическом мире, от постколониальной и деколониальной теории до квир-теории, афро-пессимизма и других. Таким образом, политическая ориентация Франкфуртской школы оказала фундаментальное влияние на глобализованную западную интеллигенцию.

Корифеи первого поколения Института социальных исследований, особенно Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, которым будет посвящена эта статья, являются выдающимися фигурами того, что называют западным или культурным марксизмом. Для тех, кто знаком с переориентацией Юргена Хабермаса с исторического материализма во втором, а затем и в третьем поколении Франкфуртской школы, этот ранний период часто представляет собой настоящий золотой век критической теории, когда она еще была — хотя, возможно, пассивной или пессимистичной — посвящена некоторым возможностям радикальной политики. Если в этом предположении и есть доля правды, то лишь в том отношении, что на первых порах Франкфуртская школа сравнивается с более поздними поколениями, которые преобразовали критическую теорию в радикально-либеральную — или даже просто откровенно либеральную — идеологию[1]. Однако эта точка сравнения устанавливает слишком низкую планку, как это бывает всякий раз, когда политику сводят к академической политике. В конце концов, первое поколение Франкфуртской школы пережило одни из самых катастрофических событий в глобальной классовой борьбе ХХ в., когда за смысл и значение коммунизма велась настоящая мировая интеллектуальная война.

Поэтому, чтобы не дать истории или западной гуманитарной науке себя одурачить, важно переосмыслить работу Института социальных исследований в контексте международной классовой борьбы. Одной из наиболее важных особенностей этого контекста была отчаянная попытка со стороны капиталистического правящего класса, его госуправленцев и идеологов переопределить левых — по словам агента ЦРУ Томаса Брейдена, бойца холодной войны — как «совместимых», что означает некоммунистический левый[2]. Как подробно объяснил Брейден и другие участники, одним из важных аспектов этой борьбы было использование денег фондов и подставных групп Управления, таких как Конгресс за культурную свободу (Congress for Cultural Freedom, CCF), для продвижения антикоммунизма и соблазнения левых занять позиции против реального социализма.

Хоркхаймер участвовал по меньшей мере в одной пирушке, организованной CCF в Гамбурге[3]. Адорно публиковался в финансируемом ЦРУ журнале Der Monat, крупнейшем издании такого рода в Европе и образце для многих других изданий ЦРУ. Его статьи также появлялись в двух других журналах ЦРУ: Encounter и Tempo Presente. Он также принимал у себя дома, переписывался и сотрудничал с оперативником ЦРУ, который, возможно, был ведущей фигурой в немецком антикоммунистическом культуркампфе: Мелвином Ласки[4]. Основатель и главный редактор Der Monat, а также член первого руководящего комитета CCF ЦРУ, Ласки сказал Адорно, что он открыт для любой формы сотрудничества с Институтом социальных исследований, включая публикацию их статей и любых других заявлений на его страницах как можно быстрее[5]. Адорно принял его предложение и в 1949 году отправил ему четыре неопубликованных рукописи, в том числе «Затмение разума» Хоркхаймера[6].

Таким образом, пожизненный коллега Хоркхаймера был тесно связан с сетями CCF в Западной Германии, и его имя фигурирует в документе, вероятно, 1958/59 г., в котором изложены планы общегерманского комитета CCF[7]. Более того, даже после того, как в 1966 г. выяснилось, что эта международная пропагандистская организация была прикрытием ЦРУ, Адорно продолжал «входить в планы расширения парижской штаб-квартиры [CCF]», поскольку это был «обычный бизнес» в части Германии, контролируемой США[8]. Но как мы сможем убедиться, это только верхушка айсберга, и в этом нет ничего удивительного, поскольку Адорно и Хоркхаймер приобрели всемирную известность в элитарных сетях антикоммунистических левых.

 

Диалектический анализ теоретического производства

Последующий анализ основан на диалектическом описании социальной тотальности, которая помещает субъективные теоретические практики этих двух отцов-основателей критической теории в объективный мир международной классовой борьбы. Он не приемлет той произвольной границы, которую отчаянно пытаются провести многие мелкобуржуазные ученые между интеллектуальным производством и более широким социально-экономическим миром, как будто чье-то «мышление» можно — и должно — отделить от его «жизни», как и от материальной системы теоретического производства, обращения и рецепции, которую я буду здесь называть интеллектуальным аппаратом. Такое недиалектическое допущение, в конце концов, не более чем симптом идеалистического подхода к теоретической работе, предполагающего существование духовной и концептуальной сферы, функционирующей совершенно независимо от материальной реальности и политической экономии знания.

Подобная предпосылка увековечивает интеллектуальный товарный фетишизм, означающий обожествление священных продуктов теоретической индустрии, что запрещает нам помещать их в общие социальные отношения производства и классовой борьбы. Это также служит интересам тех, кто имеет или стремится стать частью определенной франшизы в индустрии глобальных теорий, будь то «критическая теория Франкфуртской школы» или любая другая, потому что она защищает имидж бренда самой франшизы (который остается незапятнанным реальными общественными производственными отношениями). В то время как интеллектуальный товарный фетишизм является основной чертой потребления в рамках теоретической индустрии, управление имиджем бренда является отличительной чертой производства.

Для такого диалектического анализа важно признать, что Адорно и Хоркхаймер действительно направили персональные усилия на формулировку серьезной критики капитализма, общества потребления и индустрии культуры. Далеко не отрицая этого, я просто хотел бы поместить эту критику в объективный социальный мир, что влечет за собой постановку очень простого и практического вопроса, который редко поднимается в научных кругах: если признано, что капитализм имеет негативные последствия, то что с этим делать? Чем глубже погружаешься в их жизнь и творчество, пробиваясь через нарочитый обскурантизм их дискурса, тем очевиднее становится их позиция и тем легче понять базовую социальную функцию их общего интеллектуального проекта. Ибо как бы критично они ни относились иногда к капитализму, они регулярно утверждают, что альтернативы нет, и, что, в конечном счете, ничего нельзя и не следует с этим делать. Более того, как мы увидим, их критика капитализма меркнет по сравнению с их бескомпромиссным осуждением социализма. Их разновидность критической теории в конечном итоге приводит к соглашательству с капиталистическим порядком, поскольку социализм считается гораздо хуже. Мало чем отличаясь от большинства других модных дискурсов капиталистической академии, они предлагают критическую теорию, которую мы могли бы назвать «что угодно, но не социализм»-теорией.

В этом отношении нисколько не удивительно, что Адорно и Хоркхаймер получили столь широкую поддержку в капиталистическом мире. Что может быть лучше, чем отстаивать таких ученых, как одних из самых важных и даже самых радикальных марксистских мыслителей ХХ в., чтобы поддержать «совместимых» некоммунистических левых против угрозы реально существующего социализма? Таким образом, «марксизм» может быть переопределен как своего рода антикоммунистическая критическая теория, которая не связана непосредственно с классовой борьбой снизу, а скорее свободно критикует все формы «господства» и которая в конечном итоге встает на сторону капиталистического общества контроля и против предполагаемых «фашистских» ужасов могущественных социалистических государств.

Поскольку в капиталистической культуре столь широко был распространен невежественный антикоммунизм, эта попытка переопределения марксизма может не сразу распознаться некоторыми читателями как реакционная и социал-шовинистская (в том смысле, что она, в конечном счете, возвышает буржуазное общество над любой альтернативой). К сожалению, когда речь идет о реально существующем социализме, основным слоям населения капиталистического мира внушается рефлекторная реакция неосведомленной клеветы, а не строгого анализа. Поскольку материальная история этих проектов со всеми их взлетами и падениями, а не мифологические страшилки, пропагандистски построенные вокруг призрака коммунизма, будет иметь важное значение для понимания следующего аргумента, я беру на себя смелость отослать читателя к глубоким и содержательным работам строгих историков, таких как А. Лакруа-Риз, Д. Лосурдо, К. Мартинес, М. Паренти, А. Шимански, Ж. Пауэлс и У. Родни, среди прочих. Я также призываю читателя изучить важные количественные сравнения между капитализмом и социализмом, проведенные такими требовательными исследователями, как М. Ли, В. Наварро и Институту социальных исследований «Триконтиненталь»[9]. Такая работа является анафемой господствующей идеологии, и на то есть веская причина: она научно исследует факты, а не опирается на заезженные тропы и невежественные идеологические рефлексы. Более того, это тот тип исторической и материалистической работы, который в значительной степени был омрачен спекулятивными формами критической теории, продвигаемой индустрией глобальных теорий.

 

Интеллектуалы в эпоху революции и глобальной классовой войны

Хотя их начало их жизни было отмечено всемирно-историческими событиями русской революции и попытки революции в Германии, Адорно и Хоркхаймер были эстетами, опасающимися быть затянутыми в трясину массовой политики. Хотя эти события и пробудили их интерес к марксизму, он носил прежде всего интеллектуальный характер. Хоркхаймер действительно принял незначительное участие в деятельности Мюнхенской советской республики после Первой мировой войны, в частности, оказывая поддержку некоторым из участников после того, как совет был жестоко подавлен. Однако он — то же самое a fortiori верно и для Адорно — «продолжал держаться подальше от взрывоопасных политических событий того времени и посвятить себя прежде всего своим личным делам»[10].

Их классовая принадлежность была в этом отношении отнюдь не незначительным фактом, ибо она помещает их и их политическое мировоззрение в более широкий объективный мир общественных производственных отношений. Оба теоретика Франкфуртской школы были из богатых семей. Отец Адорно был «богатым виноторговцем», а отец Хоркхаймера — «миллионером», «владевшим несколькими текстильными фабриками»[11]. Адорно «никакого личного участия в политической жизни социалистов не принимал» и через всю жизнь пронес «глубокое отвращение к формальному членству в какой-либо политической организации»[12]. Точно так же Хоркхаймер никогда не был «членом какой-либо рабочей партии»[13]. То же самое в целом верно и для других фигур, принимавших участие в работе Франкфуртской школы в первые годы: «никто из тех, кто принадлежал к кругу Хоркхаймера, не был политически активен; ни один из них не происходил из рабочего движения, как и не был марксистом»[14].

По словам Д. Абромейта, Хоркхаймер стремился сохранить предполагаемую независимость теории и «отвергал позицию Ленина, Лукача и большевиков о том, что критическая теория должна «укореняться»» в рабочем классе или, точнее, в партиях рабочего класса[15]. Он поддерживал критических теоретиков действовать как интеллектуальные свободных агентов, а не основывать свои исследования на пролетариате, что было работой, которую он пренебрежительно называл своего рода «тоталитарной пропагандой»[16]. В целом позиция Адорно, как и Герберта Маркузе, была резюмирована Мари-Жозе Левалле следующими словами: «большевистская партия, которую Ленин сделал авангардом Октябрьской революции, была централизующим и репрессивным институтом, который должен был сформировать Советское государство по своему образу и подобию и превратить диктатуру пролетариата в его собственную диктатуру»[17].

Когда Хоркхаймер стал директором Института социальных исследований в 1930 г., его руководство характеризовалось спекулятивным интересом к культуре и власти, а не строгим историко-материалистическим анализом капитализма, классовой борьбы и империализма. По словам Дж. Роуз, «вместо того, чтобы политизировать академические круги», Институт под руководством Хоркхаймера «академизировал политику»[18]. Пожалуй, нигде это не проявлялось c такой очевидностью, как в «постоянной политике Института под руководством Хоркхаймера», которая «по-прежнему заключалась в воздержании не только от всякой деятельности, даже отдаленно политизированной, но и от любых коллективных или организованных усилий по разъяснении ситуации в Германии или для поддержки эмигрантов»[19]. По мере укреплении власти нацистов Адорно попытался впасть в спячку, полагая, что режим будет преследовать только «ортодоксальных просоветских большевиков и коммунистов, которые привлекли к себе политическое внимание» (и они действительно будут первыми, кого отправят в концлагеря)[20]. Он «воздерживался от публичной критики любого рода нацистов и их «великодержавной» политики»[21].

 

Критическая теория по-американски

Отказ от открытого участия в прогрессивной политике только укрепился, когда руководители Института перенесли его в Соединенные Штаты в начале 1930-х годов. Франкфуртская школа адаптировалась «к местному буржуазному порядку, подвергая цензуре свою прошлую и настоящую работу, чтобы удовлетворить местные академические или корпоративные предпочтения»[22]. У Хоркхаймера из публикаций исчезли такие слова как марксизм, революция и коммунизм, чтобы не оскорбить его американских спонсоров[23]. Кроме того, любая политическая деятельность была строго запрещена, как позже объяснил Герберт Маркузе[24]. Хоркхаймер направил свою энергию на обеспечение корпоративного и государственного финансирования Института и даже нанял фирму по связям с общественностью для продвижения его работы в США. Другой эмигрант из Германии, Бертольд Брехт, таким образом, не был полностью неправ, когда назвал франкфуртцев — по словам Стюарта Джеффриса — «проститутками, обратившимися в изгнании за поддержкой к американцам, которые продали свои знания и умения, словно товары, ради поддержки господствующей идеологии репрессивного американского общества»[25]. Они действительно были интеллектуально свободными агентами, не сдерживаемыми никакими организациями рабочего класса в погоне за корпоративным и государственным спонсорством своего бренда критической теории, ориентированной на рынок.

Близкий друг Брехта, Вальтер Беньямин, был в то время одним из самых важных марксистских собеседников франкфуртцев. Он не попал с ними в Соединенные Штаты, потому что трагически покончил жизнь самоубийством в 1940 году на границе между Францией и Испанией, за ночь до того, как его почти наверняка бы арестовали нацисты. По словам Адорно, он «покончил с собой после того, как уже был спасен», потому что его «сделали постоянным членом Института, и он знал об этом»[26]. У него, по словам знаменитого философа, было «полно средств» на дорогу, и он знал, «что в материальном отношении он может полностью положиться на нас»[27]. Согласно подробному анализу, недавно опубликованному Ульрихом Фрайсом, эта версия истории, которая представляет самоубийство Беньямина как непонятное, вызванное личными причинами решение с учетом сложившихся обстоятельств, была откровенной ложью ради персонального и институционального оправдания. Ведущие деятели Франкфуртской школы не только не желали финансово помочь Беньямину сбежать от нацистов, как утверждает Фрайс, но они также проводили обширную кампанию сокрытия правды, чтобы бессовестно представить себя его благодетелями, которые желли ему только добра.

До самоубийства Беньямин финансово зависел от Института в плане ежемесячной стипендии. Однако франкфуртцы презирали влияние Брехта и революционного марксизма на его работы. Адорно без угрызений совести назвал Брехта антикоммунистическим эпитетом «дикарь», когда объяснял Хоркхаймеру, что Беньямина необходимо «окончательно» освободить от его влияния[28]. Поэтому неудивительно, что Беньямин боялся потерять свою стипендию, отчасти из-за критики Адорно его работы и отказа опубликовать часть исследования о Бодлере в 1938 году[29]. Примерно в то же время, когда вокруг него сгустились фашистские тучи, Хоркхаймер недвусмысленно указал Беньямину, что ему следует подготовиться к сокращению его единственного источника дохода с 1934 года. Более того, он утверждал, что его руки были «к сожалению связаны», когда он отказался профинансировать релокацию Беньямина в безопасное место, не заплатив за билет на пароход в США, который стоил бы менее 200 долларов[30]. Это было буквально «через месяц после перевода дополнительных 50 000 долларов на счет, находящийся в его исключительном распоряжении», что было уже «второй раз за восемь месяцев», когда он получил дополнительные 50 000 долларов (что эквивалентно чуть более 1 миллиону долларов в 2022 году)[31]. В июле 1939 года Фридрих Поллок также получил дополнительные 130 000 долларов для Института со стороны Феликса Вейля, богатого сына миллионера-капиталиста, с прибыли предприятий которого по переработке зерна в Аргентине, спекуляций недвижимостью и торговли мясом финансировалась Франкфуртская школа.

Не хватило политической воли, а не денег. Действительно, Фрайс соглашается с Рольфом Виггерхаусом в том, что жестокое решение Хоркхаймера бросить Беньямина было частью более широкой схемы, согласно которой директора «систематически ставили реализацию своих личных жизненных целей выше интересов всех остальных», распространяя лживый образ «выдающейся поддержки тем, кого преследовал нацистский режим»[32]. Словно чтобы забить последний гвоздь в гроб Беньямина, его литературное наследие позже было очищено от более очевидных марксистских элементов, согласно Гельмуту Хайсенбюттелю: «Во всем, что Адорно сделал для работы Беньямина марксистско-материалистическая сторона остается стертой. […] Произведение появляется в реинтерпретации, в которой оставшийся в живых неоднозначный корреспондент навязывает свою точку зрения»[33].

Тодд Кронан утверждал, что в общей политической ориентации Франкфуртской школы произошел ощутимый сдвиг примерно в 1940 г. — в год, когда Поллок написал «Государственный капитализм», — когда она все больше отказывалась от классового анализа в пользу расы, культуры и идентичности. «Мне часто кажется, — писал Адорно Хоркхаймеру в том же году, — что все, что мы привыкли рассматривать с точки зрения пролетариата, сегодня с ужасающей силой сконцентрировано на евреях»[34]. Согласно Кронану, Адорно и Хоркхаймер «открыли возможность изнутри марксизма рассматривать класс как вопрос власти, господства, а не экономики (евреи не были категорией, определяемой экономической эксплуатацией). И как только такая возможность появилась, она стала господствующим методом анализа среди левых в целом»[35]. Другими словами, франкфуртцы подготовили почву для перехода от историко-материалистического анализа, основанного на политической экономии, к тому культурализму и политикам идентичности, которые укрепятся в неолиберальную эпоху.

Весьма показательно в этом отношении то, что под руководством Поллока Институт провел масштабное исследование «Антисемитизм среди американских лейбористов» в 1944–1945 годах. Фашизм пришел к власти при обширной финансовой поддержке капиталистического правящего класса и все еще воевал во всем мире. Тем не менее, франкфуртцев наняли, чтобы сосредоточиться на воображаемом антисемитизме американских рабочих, а не на капиталистических спонсорах фашизма или реальных нацистах, которые вели войну против Советов. Они пришли к замечательному выводу, что «коммунистические» профсоюзы были хуже всех и что, таким образом, у ниъх наблюдались «фашистские» тенденции: «Члены этих профсоюзов менее коммунистичны, и более фашистски настроены»[36]. Исследование было заказано Еврейским комитетом труда (JLC). Один из руководителей JLC, Дэвид Дубинский, имел многочисленные связи с Центральным разведывательным управлением и вместе с такими оперативниками ЦРУ, как Джей Лавстон и Ирвинг Браун, участвовал в широкомасштабной кампании по захвату профсоюзов и очищению их от коммунистов[37]. Назвав коммунистические профсоюзы наиболее антисемитскими и даже «фашистскими», Франкфуртская школа, по-видимому, обеспечила некоторое идеологическое оправдание уничтожения коммунистического рабочего движения.

Кто-то может счесть сотрудничество Института социальных исследований с властями США и самоцензуру оправданными из-за антикоммунистических, а иногда и филофашистских настроений американской властвующей элиты[38]. Действительно, основываясь на подробном обзоре истории и деятельности Института от 21 января 1944 г., Федеральное бюро расследований мобилизовало множество подставных лиц, чтобы шпионить за учеными в течение примерно десяти лет из-за опасений, что Институт может служить коммунистическим организациям[39]. Среди информаторов были близкие коллеги Института, такие как Карл Виттфогель, другие коллеги по профессии и даже соседи. Однако Бюро почти не нашло доказательств подозрительного поведения, и его сотрудники, кажется, успокоились, когда некоторые из их осведомителей, которые были лично близки к франкфуртцам, объяснили им, что критически настроенные теоретики «считают, что нет никакой разницы между Гитлером и Сталиным относительно целей и методов»[40]. Действительно, как мы увидим ниже, они заявляли об этом в некоторых своих работах, в том числе, когда они перебрались в Западную Германию и больше не находились под непосредственной угрозой слежки и риска задержания или депортации со стороны ФБР.

 

Очерняя Восток, защищайте Запад, пока вам платят

В 1949-50 гг. интеллектуальные лидеры Франкфуртской школы перевели Институт обратно в Западную Германию, один из эпицентров интеллектуальной мировой войны против коммунизма. «В этой среде, — пишет Перри Андерсон, — когда КПГ [Коммунистическая партия Германии] должна была быть запрещена, а СДПГ [Социал-демократическая партия Германии] официально отказалась от всякой связи с марксизмом, деполитизация Института была завершена[41]. Точно так же и Юрген Хабермас, который в первые годы порой был левее Адорно и Хоркхаймера, обвинял последних в «оппортунистическом конформизме, противоречащем критической традиции»[42]. Действительно, Хоркхаймер продолжал цензурировать работу Института, отказываясь публиковать две статьи Хабермаса с критикой либеральной демократии и разговорами о «революции», где автор осмелился предположить возможность освобождения от «оков буржуазного общества»[43]. В частной переписке Хоркхаймер откровенно заявил Адорно, что «просто невозможно иметь такого рода допущения в исследовательском отчете Института, который существует на государственные средства этого общества кандалов»[44]. Таково непосредственное признание того, что экономическая база Франкфуртской школы определяла ее идеологию или, по крайней мере, ее публичный дискурс.

В этой связи важно напомнить, что пятеро из восьми членов кружка Хоркхаймера работали аналитиками и пропагандистами в правительстве США и службе национальной безопасности, которые «были кровно заинтересованы в сохранении лояльности Франкфуртской школы, потому что ряд ее членов работали над деликатными государственными исследовательскими проектами»[45]. Хотя Хоркхаймера и Адорно среди них не было, поскольку они получали большую поддержку от Института, последний из двоих сначала эмигрировал в Соединенные Штаты, чтобы работать на Пола Лазарсфельда в Отделе исследований радио, одной из «де-факто дополнительных государственных программ по ведению психологической войны»[46]. Этот центр исследования коммуникаций получал существенные средства со стороны фонда Рокфеллера, а именно 67 тыс. долл., и работал в тесном контакте со службой национальной безопасности (государственные средства составляли более 75% его годового бюджета). Фонд Рокфеллера также оплатил первое возвращение Хоркхаймера в Германию в апреле 1948 года, когда он занял должность приглашенного профессора во Франкфуртском университете.

Не будем забывать, что Рокфеллеры — одна из величайших гангстерских семей в истории американского капитализма, - используют свой фонд в качестве налогового убежища, что позволяет им мобилизовать часть своего награбленного богатства «на коррупцию интеллектуалов и деятелей культуры»[47]. Кроме того, они были непосредственно вовлечены в деятельность национальной службы безопасности в период спонсирования Франкфуртской школы. После службы в качестве директора Управления по координации межамериканских дел (федерального пропагандистского агентства, работа которого напоминала работу Управления стратегических служб и ЦРУ), Нельсон Рокфеллер стал в 1954 году ««суперкоординатором» тайных разведывательных операций на должности специального помощника президента по стратегии холодной войны»[48]. Он также разрешил использовать Фонд Рокфеллера в качестве канала для денег ЦРУ, что очень похоже на деятельность большого числа других капиталистических фондов, которые имеют обширную историю тесного сотрудничества с Компанией (что показано в отчете сенатского Комитета Черча, как и других источниках).

При всех этих связях с капиталистическим правящим классом и американской империей совсем не удивительно, что правительство США поддержало возвращение Института в Западную Германию, выделив в 1950 г. весьма значительный грант в размере 435 тыс. немецких марок (103 695 долл., эквивалентно 1 195 926 долл. США в 2022 г.)[49]. Этими средствами распоряжался Джон Макклой, Верховный комиссар США в Германии. Макклой был ключевым членом властной элиты США, работал юристом и банкиром в крупных нефтяных компаниях и IG Farben, а также организовывал помилования для нацистских военных преступников и смягчал им приговоры. Поработав в качестве одного из архитекторов службы национальной безопасности США во время Второй мировой войны, он — карьерный шаг, свидетельствующий о близких отношениях между глубинным государством и капиталистическим правящим классом — стал председателем Chase Manhattan Bank, Совета по международным отношениям и Фонда Форда. В дополнение к средствам, предоставленным Макклоем, Институт также получил поддержку со стороны частных спонсоров, Общества социальных исследований и города Франкфурта. В 1954 году он даже подписал исследовательский контракт с корпорацией Mannesmann, которая «была одним из основателей Антибольшевистской лиги и финансировала нацистскую партию»[50]. Во время Второй мировой войны Mannesmann использовала рабский труд, и ее председателем совета директоров числился нацист Вильгельм Занген, один из воротил военной экономики Третьего рейха[51]. Послевоенный контракт Франкфуртской школы с этой компанией заключался в социологическом исследовании мнения рабочих, которым неявно подразумевалось, что такое исследование поможет руководству затормозить или предотвратить создание социалистической организации на предприятии.

Возможно, самое ясное объяснение того, почему власти капиталистических стран и корпоратократия поддерживают Институт социальных исследований, можно найти в словах Шепарда Стоуна. Последний, следует отметить, имел опыт работы в журналистике и военной разведке, прежде чем стал директором по международным делам в Фонде Форда, где он тесно сотрудничал с ЦРУ при финансировании культурных проектов во всем мире (Стоун даже стал президентом Международной ассоциации за культурную свободу, это новое название, которое дали Конгрессу за культурную свободу в результате ребрендинга после того, как стало известно о его связях с ЦРУ). Когда Стоун был еще директором по связям с общественностью Верховного комиссариата оккупированной Германии в 1940-х гг, он направил частное письмо в Госдепартамент США с просьбой продлить паспорт Адорно: «Франкфуртский институт помогает обучать немецких лидеров, которые будут знать кое-что о демократических методах. Я считаю, что для наших общих демократических целей в Германии важно, чтобы такие люди, как профессор Адорно, имели возможность работать в нашей стране»[52]. Институт выполнял именно ту идеологическую работу, которую государство и капиталистический правящий класс США от него хотели, а потому и поддерживали.

Выполняя и даже перевыполняя идеологические требования «общества кандалов», которое финансировало Институт, Хоркхаймер открыто выражал свою полную поддержку антикоммунистическому марионеточному правительству Западной Германии, чьи разведывательные службы были укомплектованы старыми нацистами, а также американскому империализму во Вьетнаме (вторжение в который он считал необходимым, чтобы остановить китайцев)[53]. Выступая в одном из «Америка-Хойзеров» в Германии, служивших пропагандистскими аванпостами антикоммунистической культуркампф, он в мае 1967 г. торжественно заявил, что «в Америке, когда надо вести войну, — а теперь послушайте меня […] это не столько вопрос защиты отечества, сколько, по существу, вопрос защиты конституции, защиты прав человека»[54]. Верховный жрец критической теории описывает здесь страну, которая была основана как колония поселенцев, где геноцид коренного населения органично слился с проектом империалистической экспансии, который, возможно, оставил самый кровавый след — как утверждал Мартин Лютер Кинг в апреле 1967 г. — в истории современного мира (включая около 37 военных интервенций и спецопераций ЦРУ с конца Второй мировой войны и 1967 г., когда Хоркхаймер транслировал это позорное заявление посредством пропагандистской платформы США)[55].

Хотя Адорно часто предавался мелкобуржуазной политике пассивного участия, избегая публично высказываться о крупных политических событиях, те немногие заявления, которые он сделал, были поразительно реакционными. Например, в 1956 г. он вместе с Хоркхаймером подготовил статью в защиту империалистического вторжения в Египет Израиля, Великобритании и Франции, целью которого был захват Суэцкого канала и свержение Насера (что осудила даже ООН). Назвав Насера, одного из видных антиколониальных лидеров движения неприсоединения, «фашистским вождем […], который вступает в сговор с Москвой», они вопили: «Ни у кого даже не хватает смелости сказать, что эти арабские государства-разбойники годами выискивали возможность напасть на Израиль и вырезать евреев, нашедших там убежище»[56]. Согласно этой псевдодиалектической инверсии, именно арабские государства являются «грабителями», а не колонии поселенцев, воюющие бок о бок с главными империалистическими странами, чтобы сорвать самоопределение арабов. Нам будет полезно вспомнить резкое неприятие Лениным такой софистики, характерное для большей части того, что считается «диалектикой» в индустрии глобальной теории: «Только софист мог бы стирать разницу между империалистской и национальной войной на том основании, что одна может превратиться в другую. Диалектика не раз служила […] мостиком к софистике. Но мы остаемся диалектиками, борясь с софизмами не посредством отрицания возможности всяких превращений вообще, а посредством конкретного анализа данного в его обстановке и в его развитии»[57]. Именно такого конкретного, материалистического анализа не хватает идеалистическим инверсиям а-ля Адорно и Хоркхаймер.

В том же году лидеры Франкфуртской школы опубликовали один из своих самых откровенных политических текстов. Вместо того, чтобы поддерживать международную борьбу с колониализмом и укрепление мира соцстран, они восхваляют — за немногими незначительными исключениями — Запад, постоянно унижая Советский Союз и Китай. Выкопав стандартную расистскую риторику про «варваров» с Востока, которых они описывают с помощью откровенно расчеловечивающей лексики «звери» и «орды», они прямо объявляют их «фашистами», избравшими «рабство»[58]. Адорно даже отчитывает немцев, которые ошибочно думают, что «русские выступают за социализм», напоминая им, что русские на самом деле являются «фашистами», добавляя, что «промышленники и банкиры», с которыми он здесь себя отождествляет, уже знают об этом[59].

«Все, что пишут русские, скатывается в идеологию, в грубую, глупую болтовню», — нагло утверждает в этом тексте Адорно, как будто он читал все, что они написали, хотя, по обыкновению, не приводит ни одного источника (и даже не читал по-русски, насколько я знаю)[60]. Утверждая, что в их сознании есть «элемент реварваризации», который, по его словам, есть и у Маркса и Энгельса, он беззастенчиво утверждает, что он «более овеществлен, чем в самой передовой буржуазной мысли»[61]. Как будто этого было мало, в качестве лицемерной показухи Адорно имел наглость описать совместный авторский проект с Хоркхаймером как «строго ленинский манифест»[62]. Кроме того они утверждают, что «не призывают никого к действию», и Адорно явно возвышает буржуазную мысль и то, что он называет «культурой в ее наиболее развитом виде», над предполагаемым варварством социалистических форм сознания[63]. Более того, именно в этом контексте Хоркхаймер удвоил их социал-шовинизм, заявив во всемирно-историческом заключении, которое не вызвало вопросов со стороны его соратника-«лениниста»: «Я считаю, что Европа и Америка, вероятно, являются лучшими цивилизациями, которых история произвела до сих пор, когда речь идет о процветании и справедливости. Ключевым на данный момент является обеспечение сохранности этих достижений»[64]. Это было в 1956 г., когда США все еще в значительной степени наблюдалась расовая сегрегация, вовсю шла антикоммунистическая охота на ведьм, Америка проводила кампании по дестабилизации по всему миру, и недавно к тому же расширила свою имперскую власть, свергнув демократически избранные правительства в Иране (1953) и Гватемале (1954), в то время как европейские державы вели ожесточенную борьбу за сохранение своих колоний или конвертации их в неоколонии.

 

Тезис «Фашизм и коммунизм — одно и то же»

Одно из наиболее последовательных политических утверждений, выдвинутых Адорно и Хоркхаймером, состоит в том, что существует «тоталитарная» эквивалентность между фашизмом и коммунизмом, идет ли речь о проектах социалистического государственного строительства, о борьбе с колониализмом в странах «третьего мира» или даже мобилизации «новых левых» в западном мире. Во всех трех случаях те, кто думает, что они вырываются из «общества кандалов», только ухудшают ситуацию. Очевидный факт, что западные капиталистические страны не создали полноценного оплота против фашизма, возникшего изнутри капиталистического мира, и что именно Советский Союз в конечном итоге победил его, похоже, не заставил их задуматься о жизнеспособности этого невежественного и упрощенческого тезиса (не говоря уже о значении социализма для антиколониального движения и восстаний 1960-х гг.). На самом деле, несмотря на все свои моральные суждения об ужасах Освенцима, Адорно, кажется, забыл, кто на самом деле освободил печально известный концлагерь (Красная армия).

Хоркхаймер сформулировал свою версию теории подковы[65] с отчетливой ясностью в брошюре, изданной ограниченным тиражом в 1942 г., которая отличалась от эзопового языка большинства публикаций Института. Прямо обвиняя Фридриха Энгельса в утопизме, он утверждал, что обобществление средств производства привело к усилению репрессий и, в конечном счете, к авторитарному государству. «Раньше буржуазия контролировала власти с помощью своей собственности», по словам сына этого миллионера, тогда как в новых обществах социализм просто «не функционировал», за исключением ошибочного убеждения, что он действует — через партию, заслуженного вождя или предполагаемый ход истории — «во имя чего-то большего, чем ты сам»[66]. Позиция Хоркхаймера в этой статье полностью соответствует анархо-антикоммунизму, который является очень широко распространенной идеологией среди западных левых: «бесклассовая демократия» должна возникнуть стихийно из недр народа путем «свободного соглашения», без якобы пагубного влияния партий или государств. Как проницательно заметил Доменико Лосурдо, нацистская военная машина опустошала СССР в начале 1940-х годов, и поэтому призыв Хоркхаймера к социалистам отказаться от государственной и партийной централизации был ни чем иным как требованием капитулировать перед истеричным геноцидом нацистов[67].

Но если в конце памфлета Хоркхаймера 1942 г. есть смутные намеки на то, что в социализме может быть что-то желательное, более поздние тексты полностью раскрывают недвусмысленное неприятие им социализма. Например, когда Адорно и Хоркхаймер рассматривали возможность сделать публичное заявление об их отношении к Советскому Союзу, первый отправил второму следующий черновик запланированной статьи в соавторстве: «Наша философия, как диалектическая критика общей социальной тенденции эпохи, находится в острейшей оппозиции политике и доктрине Советского Союза. Мы не можем видеть в практике военных диктатур, маскирующихся под народные демократии, ничего, кроме новой формы репрессий»[68]. В связи с этим стоит отметить, учитывая полное отсутствие у Адорно и Хоркхаймера материалистического анализа реального социализма, что даже ЦРУ признавало, что Советский Союз не был диктатурой. В отчете от 2 марта 1955 г. ЦРУ четко указывало: «Даже при Сталине существовало коллективное руководство. Западное представление о диктаторе внутри коммунистической системы преувеличено. Непонимание по этому поводу вызвано непониманием реальной природы и организации структуры коммунистической власти»[69].

В 1959 г. Адорно опубликовал текст, озаглавленный «Значение работы с прошлым», в котором он переработал «постыдную правду» «мещанской мудрости», упомянутую в этом более раннем наброске, а именно то, что — в полном соответствии с господствующей идеологией холодной войны на Западе — фашизм и коммунизм — одно и то же, потому что это две формы «тоталитаризма». Открыто отвергая точку зрения «политико-экономической идеологии», которая явно отличает эти два враждующих лагеря, Адорно утверждал, что имеет привилегированный доступ к более глубокой социально-психологической динамике, которая их объединяет[70]. Как «авторитарные личности», утверждал он ex cathedra, фашисты и коммунисты «обладают слабым эго» и компенсируют это отождествлением себя с «реально существующей властью» и «большими коллективами»[71]. Таким образом, само понятие «авторитарная личность» является лживой выдумкой, направленной на синтез противоположностей посредством психологизации псевдодиалектики. Кроме того, возникает вопрос, почему психология и определенные способы рассуждения кажутся, по крайней мере здесь, более важными для исторического объяснения, чем материальные силы и классовая борьба.

Несмотря на попытку психологически отождествить фашистов и коммунистов, Адорно, тем не менее, предположил в том же тексте, что нападение нацистов на Советский Союз может быть ретроспективно оправдано тем фактом, что большевики, как сказал сам Гитлер, представляли угрозу западной цивилизации. «Потому что угроза с Востока, стремящегося поглотить предгорье Европы, очевидна. Тот, кто не противостоит этой угрозе, становится буквально повинен в повторении чемберленовской политики умиротворения» [72]. Аналогия показательна, потому что в данном случае это означало бы умиротворение «фашистских» коммунистов, если бы против них не воевали непосредственно. Другими словами, какой бы неясной и запутанной ни была его фразеология, его слова выглядят призывом к военному противодействию распространению коммунизма (что полностью соответствует поддержке Хоркхаймером империалистической войны США во Вьетнаме).

Свирепое неприятие Адорно реального социализма также полностью проявилось в его диалоге с Альфредом Зон-Ретелем. Последний спросил его, может ли «Негативная диалектика» что-нибудь сказать об изменении мира и была ли китайская культурная революция частью «аффирмативной традиции», которую он осуждал. Адорно ответил, что отвергает «моральное давление» со стороны «официального марксизма» с целью применить философию на практике[73]. «Ничто, кроме отчаяния, не может спасти нас», — утверждал он со своим фирменным щегольством мелкобуржуазной меланхолии[74]. Добавив для пущей меры, что события в коммунистическом Китае не дают повода для надежды, он объяснил с памятной настойчивостью, что всю свою интеллектуальную жизнь он был решительно настроен против этой формы — и, вероятно, других — социализма: «Я должен был бы отрицать все, что я за всю свою жизнь продумал, если бы мне пришлось признаться, что я чувствую что-либо, кроме ужаса, при виде этого»[75]. Открытое погружение Адорно в отчаяние и одновременное отвращение к реальному социализму не просто персональная идиосинкразия, но аффекты, отражающие классовую позицию. «Представители современного рабочего движения, — писал Ленин в 1910 г., — находят, что протестовать им есть против чего, но отчаиваться не в чем». Первая успешная социалистическая революция затем разъясняла, что «отчаяние свойственно тем, кто не понимает причин зла, не видит выхода, неспособен бороться»[76].

Адорно также придерживался данной линии рассуждений или, скорее, ощущений в критике антиимпериалистического и антикапиталистического студенческого движения 1960-х гг. Он согласился с Хабермасом, который сам был членом Гитлерюгенда и четыре года учился у «нацистского философа» (его описание Хайдеггера), в том, что этот активизм равносилен «левому фашизму». Он защищал Западную Германию как действующую демократию, а не как «фашистское» государство, как утверждали некоторые студенты[77]. В то же время он поссорился с Маркузе из-за того, что, по его мнению, он совершил ошибку, подержав студентов и антивоенное движение, прямо утверждая, что ответ на вопрос «что делать?» для хороших диалектиков ничего не значит вообще: «целью настоящей практики было бы ее собственное упразднение»[78]. Таким образом, посредством диалектической софистики он перевернул один из центральных постулатов марксизма, а именно примат практики. Именно в этом контексте, перевернув Маркса с ног на голову, он еще раз повторил идеологическую мантру капиталистического мира: «фашизм и коммунизм — одно и то же»[79]. Хотя он назвал этот лозунг «мелкобуржуазным трюизмом», видимо, признавая его идеологический статус, он не стесняясь принял его[80].

Идеализм — отличительная черта размышлений Адорно и Хоркхаймера о реальном социализме и вообще о прогрессивных общественных движениях. Вместо того, чтобы изучать проекты, которые они ругают, с той строгостью и серьезностью, с которой они иногда подходят к другим темам, они полагаются на стандартные представления и антикоммунистические слухи, лишенные конкретного анализа (хотя они иногда ссылаются на некоторые антикоммунистические публикации, как у неутомимого солдата холодной войны Артура Кестлера, которые щедро финансировались и поддерживались империалистическими государствами и их разведывательными службами)[81]. Это особенно верно в случае их поношения проектов социалистического государственного строительства. Их работы по этой теме не только удивительно лишены ссылок на какие-либо строгие исследования по этому вопросу, но и ведутся так, как будто в таком серьезном участии даже не было необходимости. Эти тексты преклоняются перед господствующей идеологией, полагая, что антисталинизма их авторов достаточно, чтобы не заботиться ни о каких деталях, нюансах и проблемах.

Поэтому нельзя не поставить вопрос, не были ли студенты на самом деле правы, когда в конце 1960-х г. они распространяли листовки, в которых утверждалось, что эти франкфуртские ученые были «левыми идиотами авторитарного государства», которые были «критическими в теории, конформистскими на практике»[82]. Ханс-Юрген Краль, один из докторантов Теодора Адорно, дошел до того, что публично обозвал своего наставника и других франкфуртских профессоров «Scheißkritische Theoretiker [дерьмово-критических теоретиков]»[83]. Он в критическом запале сказал эти слова в адрес упорных сторонников «абстрактной теории», когда его по просьбе Адорно арестовали за работу в университете как члена Социалистической немецкой студенческой лиги. Тот факт, что автор «Негативной диалектики» вызвал полицию для ареста своих студентов, является стандартным пунктом обвинения для его политических критиков. Однако, как мы видели, это лишь самая верхушка айсберга. Это далеко не причудливая аномалия, это согласуется с его политикой, его социальной функцией в рамках интеллектуального аппарата, его классовым положением и его позицией в международной классовой борьбе в целом.

 

Туалы западного «марксизма»

Брехт предложил неологизм «Tuis» для обозначения интеллектуалов (Intellektuellen), которые, как субъекты товарно-рыночной культуры, получают все наоборот (отсюда Tellekt-uellen-in). Он поделился своими идеями для романа о туалах с Беньямином в 1930-х гг, а позже написал пьесу, основанную на его более ранних заметках, под названием «Турандот или Конгресс обелителей». Брехт вернулся в Германскую Демократическую Республику после Второй мировой войны, чтобы внести свой вклад в проект строительства социалистического государства, в отличие от франкфуртцев, поселившихся в Западной Германии при финансовой поддержке капиталистического правящего класса, и «Турандот» отчасти была написана как сатирическая критика этих западных «марксистов».

В пьесе туалы представлены профессиональными обелителями, которые получают приличную зарплату за то, что вещи выглядят противоположными тому, что они есть на самом деле. «В стране царит бесправие», — заявляет Сен в «Турандот», прежде чем предоставить краткое изложение «абстрактной теории»: «а в школе туалов объясняют, что так и должно быть»[84]. Школа туалов, как и работа Института социальных исследований, учит нас, что нет альтернативы господствующему порядку, и тем самым исключает возможность изменения системы. В одной из самых ярких сцен туалы готовятся к Конгрессу обелителей. Ну Шан, один из учителей школы, управляет системой шкивов, которая может поднимать или опускать корзину с хлебом перед лицом говорящего. В рамках подготовки юноши по имени Ши Ме стать туалом, он предлагает ему выступить на тему «Почему Кай Е не прав» (Кай Е — революционер, похожий на Мао Цзэдуна). Ну Шан объясняет, что он поднимет хлебницу над головой, когда Ши Ме скажет что-то неправильное, и опустит ее перед его лицом, когда он скажет правильно. После долгих подъемов и опусканий в связи с неспособностью Ши Ме соответствовать господствующей идеологии его аргументы постепенно вырастают до пронзительной антикоммунистической клеветы, лишенной рациональной аргументации: «Кай Е вовсе не философ, а болтун!» – хлебница опускается – подстрекатель, властолюбивый прохвост, шулер, пачкун, растлитель родной матери, безбожник, разбойник – короче говоря, преступник!» - и хлебница опускается и повисает прямо перед пастью оратора[85]. Эта сцена представляет в микрокосме отношения между профессиональными интеллектуалами и их финансовыми покровителями в классовых обществах: первые зарабатывают себе на хлеб как академические свободные агенты, предоставляя последним наилучшую возможную идеологию. Вот пища для размышлений.

То, что Франкфуртская школа смогла предложить кормильцам «общества кандалов», вовсе не было незначительным. Применяя псевдодиалектическую софистику, они высокопарным академическим языком защищали позицию Госдепартамента о том, что коммунизм неотличим от фашизма, несмотря на то, что 27 миллионов советских граждан отдали свои жизни, чтобы разгромить нацистскую военную машину во Второй мировой войне (и это лишь одна из самых вопиющих форм противопоставления коммунизма и фашизма, хотя есть, конечно, и многие другие, так как они смертельные враги). Более того, заменив классовую борьбу идеалистической критической теорией, оторванной от политической практики, они сместили сами основы анализа от исторического материализма к обобщенной теоретической критике господства, власти и самотождественного мышления.

Таким образом, Адорно и Хоркхаймер в конечном итоге сыграли роль радикальных регенераторов. Культивируя видимость радикальности, они регенерировали активность критики как таковой в рамках прозападной, антикоммунистической идеологии. Подобно другим представителям мелкобуржуазной интеллигенции Европы и США, составлявшей основной костяк западного марксизма, они публично выражали свое социал-шовинистическое отвращение к тому, что они называли дикими варварами Востока, осмелившимися а-ля Ленин взять оружие марксистской теории и использовать его из принципа, что они якобы могут управлять собой. Находясь в относительном комфорте своей финансируемой капиталистами профессорской башни на Западе, они защищали превосходство евро-американского мира, который продвигал их, против того, что они называли уравнительным проектом большевистских варваров с нецивилизованной периферии.

Кроме того, их общая критика господства является неотъемлемой частью более широкой антипартийной и антигосударственной идеологии, которая в конечном итоге лишает левых инструментов дисциплинированной организации, необходимых для ведения успешной борьбы против хорошо финансируемых политических, военных и культурных аппаратов капиталистического правящего класса. Это полностью соответствует общему для них всех пораженчеству, которое Адорно открыто выразил, защищая антимарксистскую позицию недеяния как высшую форму практики. Таким образом, руководство школы туалов во Франкфурте, щедро финансируемое и поддерживаемое капиталистическим правящим классом и империалистическими государствами, включая службы национальной безопасности США, в конечном итоге стало глобальным рупором антикоммунистической политики капиталистического приспособленчества. Заламывая руки над бедствиями потребительского общества, которые они описывали иногда в замечательных подробностях, они тем не менее отказывались делать с ними что-либо практическое из-за исходного положения, что социалистическое лекарство от таких несчастий гораздо хуже самой болезни.

Эта статья основывается на ранее мною опубликованной работе и содержит обширные ссылки, подтверждающие выдвинутые в ней тезисы: Rockhill G. Critical and Revolutionary Theory; in Domination and Emancipation: Remaking Critique, Ed. Daniel Benson. London: Roman & Littlefield International, 2021. Я глубоко признателен друзьям и коллегам, предоставившим свое важно мнение по черновикам этой статьи, в том числе тем, кто предложил оговорки по поводу некоторых аргументов (за которые я беру на себя полную ответственность): Ларри Баск, Хельмут-Гарри Лоуэн, Дженнифер Понсе де Леон, Сальвадор Рангель и Ив Винтер.

PhilosophicalSalon