Провал, который нас спасет. Хайдеггер, Дугин и отчаяние

Является связь Хайдеггера с нацистами просто глупой ошибкой или она обоснована его философской позицией? Или, что еще хуже, что если сама его философская позиция обоснована его связью с нацистами?.

Единственный способ прояснить этот вопрос — перевернуть его и проанализировать неявные философские основы деятельности самого Гитлера. (Это, конечно, не означает, что мы должны рассматривать Гитлера как серьезного философа — задача состоит лишь в том, чтобы исследовать неявные онтологические основы «мысли» Гитлера.) В книге «Гитлер, философия и ненависть: заметки о дискурсе политики идентичности»[1] Питер Травни рискует сделать этот смелый шаг, который глубоко оправдан, хотя многим он покажется проблематичным, особенно в сегодняшней наэлектризованной атмосфере.

Идею книги лучше всего передает резюме издателя: «Вера в то, что европейский дискурс может легко дистанцироваться от национал-социализма, рассматривая его только как объект, в лучшем случае наивная гипотеза, а в худшем — политическая ошибка. Порой делают вид, что национал-социализм не имел никакого отношения к остальной Европе, никак не связан с другими философами, с другими политическими и религиозными языками. Именно поэтому «Майн кампф» Адольфа Гитлера до сих пор считается книгой, недостойной философского обсуждения. Но подобное отношение многое говорит и о самой философии. Может быть, она находит слишком много от самой себя в «Майн кампф»? И что именно она там находит? Чтение Травни книги Гитлера не исключает вероятной преемственности между философией и национал-социализмом. Это столкновение с ненавистью, которая угрожает нам сегодня хотя бы просто потому, что она однажды уже захватила власть и господствовала над общественной жизнью. Нет никаких оснований полагать, что подобной ненавистью покончено»[2].

Что касается Хайдеггера, то результат, который напрашивается из подобного прочтения — для тех, кто, несмотря на всю критику, продолжает считать Хайдеггера великой философской фигурой — более чем парадоксален, он скорее даже болезнен. Да, есть два факта, от которых нельзя отвернуться: Хайдеггер был настоящим нацистом, и он был мегафигурой философии, он сформулировал некоторые важнейшие философские идеи. Но что, если Хайдеггер видел некоторые важные вещи не вопреки, а именно благодаря своей проблемной политической позиции? Это абсолютно не означает, что в нацизме есть более глубокая истина; это означает, что для того, чтобы увидеть что-то на уровне онтологии, нужно «ошибиться» на онтическом уровне — не просто ошибиться в банальном смысле, но ошибиться самым чудовищным образом. Один мой еврейский друг, который уважает Хайдеггера и одновременно глубоко погружен в еврейскую духовность[3], утверждал, что некоторые талмудические тексты указывают на то, что некоторые болезненные истины могут быть сказаны только с позиции Сатаны. Это, конечно, не должно оставаться нашей окончательной позицией: следует пройти через Хайдеггера и дополнить его мысль так, чтобы она больше не нуждалась в нацистском сопровождении (чтобы упростить ее немного, чтобы три подлинные духовные позиции больше не были позициями поэта, воина и крестьянина).

По всем этим причинам следует согласиться с Майклом Миллерманом, который в своей работе «Хайдеггерианство Александра Дугина»[4] утверждает, что печально известный Александр Дугин вполне законно считается последователем Хайдеггера: Хайдеггер не просто один из источников или вдохновителей философии Дугина, правильное понимание его мысли играет ключевую роль в определении будущего России: овладение мыслью Хайдеггера является «главной стратегической задачей русского народа и русского общества» и «ключом к русскому завтра»[5]. Как же тогда Heidegger становится Хайдеггером? Каким тонким изменениям подвергает Дугин здание Хайдеггера?

Для Дугина трансцендентально-онтологический анализ Dasein, который Хайдеггер разворачивает в своем «Бытии и времени», не является универсальным: каждая цивилизация рождает свою особую форму, укорененную в особой коллективной духовности. Существует много фигур Dasein, русская отличается от немецкой, она сосредоточена на «народе», народе в смысле немецкого Volk, а не государстве, не просто нации (национализм), не расе (фашизм), не классе (марксизм) и тем более не либеральном индивидуализме. «Народ» является, таким образом, онтологической категорией, она обозначает исторически специфическую форму раскрытия Бытия, того, как его члены воспринимают то, что важно в их жизни, что придает их жизни смысл, что означают свобода и достоинство в их духовной вселенной. Для настоящего русского человека «свобода» — это нечто иное, чем либеральное понятие прав и свобод человека, это способ свободного погружения в духовную субстанцию своего народа, который только и дает ему достоинство.

Для Дугина философия, таким образом, имманентно политична, включая пропаганду войны: война на Украине — это война между западным глобальным модернизмом и евразийской духовностью. Война происходит, потому что (как видел Хайдеггер) Запад достиг своего глубочайшего упадка в глобальной либеральной гегемонии, западный модерн — это воплощенное Зло, в то время как Россия еще не полностью артикулировала свою евразийскую духовную идентичность — эта задача еще впереди, и только русская философия, основанная на Хайдеггере, может ее выполнить. Здесь Дугин заменяет Германию (как, по Хайдеггеру, уникальную духовную нацию) на Россию: «новое начало» — пробуждение, ожидаемое Хайдеггером, новый Ereignis — произойдет в России, а не в Германии, и даже не на Западе. Дугин ссылается здесь даже на сам русский язык: он отмечает, что термины, которые звучат искусственно в немецком языке Хайдеггера (вроде «in-der-Welt-sein», бытие-в-мире), имеют гораздо более естественные повседневные эквиваленты в русском языке.

Дугин не просто правый, который выступает против левых, он замечает, как в определенный момент большевизм сам принял евразийский поворот[6]. Здесь следует упомянуть Александра Блока, великого русского поэта, который написал поэму «Двенадцать», великую оду Октябрьской революции: он быстро разочаровался в большевистской революции, и последним, что он написал перед ранней кончиной в 1921 году была патриотическая поэма «Скифы», которая пропагандирует своего рода «панмонголизм», явный предшественник сегодняшнего евразийства — Россия должна быть посредником не только между Востоком и Западом, но и политически между красными и белыми, чтобы положить конец самоубийственной гражданской войне. Вот почему Дугин предпочитает Сталина Ленину: в 1921 году Ленин поставил задачу большевикам как можно быстрее довести Россию до уровня западного модерна, в то время как эта ориентация на Запад исчезает с приходом Сталина.

Дугин не просто противостоит Западу: его враг — модерн, который достигает кульминации в либеральном индивидуализме. Здесь следует отметить, что похожая интерпретация Хайдеггера как инструмента для отказа от глобальной западной модернизации практикуется не только в России или некоторых других славянских странах, но и в неславянских странах от Румынии до Ирана. (В моей родной стране, Словении, некоторые хайдеггерианцы интерпретировали Достоевского — которого в остальном Дугин не принимает — как случай преодоления западного нигилизма.) Дугин призывает каждую страну, каждый народ избавиться от либерально-индивидуалистического ига глобального модерна и открыть свою собственную особую духовность. Роль России — победить глобальный Запад и, таким образом, дать каждой стране, включая западные, свободу открыть путь к своей собственной духовности — можно сказать, что Дугин предлагает философскую версию идеи многополярного мира, воплощенную в политическом явлении БРИКС.

Есть ли у нас, на «либеральном» Западе, альтернатива, чтобы противостоять этой мрачной перспективе? Любое упоминание о «сложности» ситуации здесь фальшивка — ответ простой: НЕТ. Часто отмечается параллель между нынешними студенческими акциями в поддержку Палестины и движением против войны во Вьетнаме 1968 года; однако Франко Берарди также отметил важное различие между ними. Риторически, по крайней мере, протестующие в 1968 году отождествляли себя с борьбой Вьетконга с империализмом и социалистическим проектом, но ныне протестующие очень редко отождествляют себя с ХАМАС. С чем же тогда они отождествляют себя? Горькая гипотеза Берарди заключается в том, что «студенты идентифицируют себя с отчаянием. Отчаяние — это психологическая и культурная черта, которая объясняет широкое отождествление молодых людей с палестинцами. Я думаю, что большинство студентов сегодня сознательно или бессознательно ожидают необратимого ухудшения условий жизни, необратимого изменения климата, длительной войны и надвигающейся опасности ядерной эскалации, которые наблюдаются во многих точках геополитической карты».

Едва ли можно это лучше сказать, чем Берарди. Первый шаг в сторону надежды — полностью признать наше отчаянное положение во всей его глубине. То, что Адорно написал десятилетия назад — «Ничто, кроме отчаяния, не может нас спасти»[7], — сегодня более верно, чем когда-либо. Строка Адорно перекликается с основной идеей Кафки о том, что единственный успех, единственное решение — это провал самой неудачи. Является ли это версией знаменитой формулы Беккета из его рассказа 1983 года Worstward Ho: «Проиграл? Проиграй снова. Проиграй еще раз. Проиграй еще лучше!» Так можно рассматривать все теоретическое развитие Лакана: все его попытки найти правильное слово (или формулу) для своего теоретического здания потерпели неудачу, и затем он переходит к другой попытке «потерпеть неудачу лучше» — от четырех дискурсов к математикам, от математик к узлам… — и на своем очень коротком последнем семинаре он открыто признает, что все эти попытки потерпели неудачу. Но у Кафки «провал неудачи» действительно подразумевает своего рода отрицание отрицания, которое завершает бесконечную череду неудач, хотя и не обычное псевдогегельянское отрицание неудачи и в результате успех. Провал неудачи означает, что когда мы терпим неудачу, мы не должны просто приближаться к той же цели другим, более реалистичным или более эффективным способом: то, от чего мы должны отказаться, — это та самая стандартная-идеальная-цель, которую мы пытались достичь. Непревзойденная модель кафкианского провала неудачи — это, конечно, ситуация, описанная в последних строках его притчи о вратах Закона из «Процесса»: человек из деревни не может войти во врата Закона, и эта неудача терпит неудачу, когда ему говорят, что эти врата были там только для него: «Привратник  вынужден глубоко склониться к нему, ибо разница в росте изменилась отнюдь не в пользу человека. "Что же тебе сейчас еще хочется знать?" - вопрошает привратник, - "ты и впрямь ненасытен". "Все ведь так стремятся к закону," – говорит человек, - "почему же тогда за многие годы никто, кроме меня, не потребовал войти в него?" Привратник видит, что человек уже находится при смерти и, чтобы достичь его затухающего слуха, громко кричит ему: "Здесь никто больше не мог получить разрешения на вход, ибо этот вход был предназначен лишь для тебя одного! Сейчас я уйду и закрою его».

Разве мы не видим нечто подобное на южной стороне демилитаризованной зоны, разделяющей Северную и Южную Корею? Южнокорейцы построили там уникальное место для посетителей: театр с большим окном, похожим на экран, на Север. Зрелище, которое наблюдает публика, когда садится и смотрит в окно, является самой реальностью (или, скорее, своего рода «пустыней реального»): бесплодная демилитаризованная зона со стенами и т.д., а за ней — проблеск Северной Кореи. Однако, словно в соответствии с вымыслом, Северная Корея построила перед этим театром чистую подделку, образцовую деревню с красивыми домами; вечером во всех домах одновременно зажигается свет, людям выдают хорошие платья, и они обязаны каждый вечер гулять... Можно легко представить себе кафкианское завершение этого шоу: внезапно свет в образцовой деревне выключается, и голос с Севера говорит: «Этот спектакль был предназначен только для вас. Северная Корея сейчас его закроет».

Ничего нового нельзя и добавить: зрители с Юга знали это все время – но загадка остается: если они знали это все время (т. е. если они знали, что Северная Корея построила эту образцовую деревню только для того, чтобы они ее увидели), почему они так очарованы ею, почему им нравится на нее смотреть? Это подводит нас к еще одному различию между Кафкой и Северной Кореей: человек из деревни у Кафки отчаянно хочет пройти через врата Закона (вероятно, чтобы решить какую-то правовую проблему, в которую он попал), в то время как наблюдатели с Юга не хотят фактически посещать образцовую деревню на Севере – они прекрасно знают, что просто смотрят спектакль, поставленный для них. Это больше похоже на кино, где то, что мы видим на экране, является самой реальностью, поставленной для нас. Истинная загадка находится в другом месте, в желании Другого: почему Северная Корея с ее идеологией самодостаточности (чучхе) так стремится произвести впечатление на иностранцев, т. е. взгляд своих смертельных врагов? Почему они просто не хотят проигнорировать иностранную точку зрения? Что, если Северная Корея — в своей непроницаемости — уже попала в либидинальную экономику, которая включает нас?

Здесь возникает еще одна неожиданная связь: как насчет Кафки и квантовой механики? Разве последнее сообщение привратника («вход был предназначен лишь для тебя одного») не похоже на главный тезис квантовой механики о том, что наблюдатель всегда включен в (то, что мы воспринимаем как) объективную реальность, которая существует независимо от нашего наблюдения? Теоретики, такие как Карло Ровелли, убедительно указали, что это утверждение (включение наблюдателя) не подразумевает какой-то субъективный идеализм («мой разум создает реальность») — напротив, оно подразумевает материалистическую аксиому, что мы (наблюдатели) также являемся частью мира, что мы не наблюдаем его с какой-то привилегированной внешней позиции... Еще одна неожиданная связь с текущей войной в Газе, разве мы не видим с обеих сторон — ХАМАС и ЦАХАЛ — ужасы, которые (отчасти, по крайней мере) также совершаются для наблюдателей (свидетелей, камер, цифровых медиа)? Разрушение Газы также было сделано для того, чтобы произвести впечатление на наблюдателей относительно мощи ЦАХАЛ и способности Израиля уничтожать тех, кого они считают угрозой своему существованию.

Вместе с бурным развитием искусственного интеллекта мы приближаемся к оборачиванию ситуации, описанной Кафкой: во время взаимодействия с моим цифровым агентом я действую так, как будто я партнер в реальном диалоге (ИИ может легко запрограммировать партнера, который выглядит и действует как человек), но система ИИ напротив — это всего лишь слепой механизм, игнорирующий мою субъективность — врата не только для меня, они для всех... Круг, так хорошо описанный Шустером — неясное и всемогущее агентство, которое, по-видимому, господствует над кафкианским субъектом (Суд, Замок...), на самом деле является его симптомом, его бессознательным образованием, на которое он проецирует свои подавленные травмы и антагонизмы, так что его разрушение становится самоуничтожением — здесь больше не может быть применен: мегамашина ИИ не функционирует как препятствие, которое одновременно является позитивным условием для возникновения субъекта.

Даже весьма проблематично перевернуть это отношение и сказать, что люди становятся симптомами машин ИИ, воплощением их внутренних противоречий и пределов для машин — это больше относится к нашему общему языку, который субъективизируется через субъекта, который дает тело отсутствию «истинного Слова»… Вызовет ли тогда всемогущий аппарат ИИ у субъекта, пойманного в нем, настоящий психоз, а не просто паранойю? Станет ли большой Другой реальным объектом, а не просто виртуальным/несуществующим агентом? Однако может случиться так, что если ИИ разовьет не человеческое сознание, а радикально новую форму самосознания, его абсолютная несоизмеримость может спровоцировать невроз. И вопрос: «Чего хочет ИИ»…

Но, опять же, что все это значит для идеи революции? Одно несомненно: мы должны выбросить на свалку стандартную парадигму/оправдание «в следующий раз мы сделаем это лучше, совершенно по-другому». Мы, агенты, должны начать с нулевой точки, и эта нулевая точка не означает радикального разрушения/реконструкции социальной реальности, а радикального разрушения/реконструкции нас самих, нашей интимной субъективности. Именно это имел в виду Кафка, когда писал в письме Максу Броду: «Существует бесконечная надежда — но только не для нас»[8]. Двусмысленное утверждение, которое также может означать: не для нас, таких, какие мы есть сейчас, поэтому мы должны радикально измениться, чтобы возродиться. Как нам это понимать? Лакан сказал в 1969 году (спустя год после рокового 1968 года): «Вы, как бы странно это ни казалось, причина самого себя. Только нет никакого «я». Скорее, есть разделенное Я»[9]. [11] Логика Лакана здесь ясна: объект маленькое «a» является объектом-причиной желания, но этот странный объект является самим субъектом в его объективированной форме, поэтому субъект вызывает себя через объект маленькое «a», и основное разделение субъекта является этим самым разделением между $ и «a», которые являются одним и тем же в форме недостатка и избытка. Все парадоксы основаны на этой несовместимости субъекта и «a»: «a» является препятствием к моей идентичности, чужеродным пятном во мне, но это самое препятствие и производит меня как субъекта желания...

В XIV семинаре Лакан упоминает «странное соответствие между субъектом и объектом» (l’etrange conformance entre sujet et objet) – почему это соответствие странное? По двум взаимосвязанным причинам. Во-первых, это соответствие не то, что философы обычно подразумевают под корреляцией между субъектом и объектом – это почти его противоположность, своего рода отрицательная корреляция, поскольку субъект определяется именно как не-объект. Субъект и объект – это две стороны одной медали, недостаток и избыток; их нельзя «синтезировать» так, чтобы избыток восполнил недостаток, потому что они строго сосуществуют, одно и то же на двух разных уровнях – если бы недостаток был восполнен, больше не было бы субъекта, субъект попал бы в реальность как один из объектов. Во-вторых, это соответствие не является диалектическим по сути, а представляет собой недиалектическое основание, разрыв, который создает и укрепляет само пространство диалектики, в некотором смысле даже ее недиалектические предпосылки... Но, опять же, какое отношение это имеет к революции? Лакан продолжает: «Встать на этот путь — вот откуда может вытекать единственная истинная политическая революция».

Кафка как-то заметил по поводу Октябрьской революции: «Решающий момент в развитии человека вечен. По этой причине революционные движения интеллекта/духа, которые объявляют все перед собой недействительным, правы, ибо еще ничего не произошло»[10].

Вот комментарий Шустера к этим строкам: «Дело не в том, что история закончилась, как повторяли в разных контекстах многие вдохновленные Гегелем авторы. Скорее, конец уже наступил, и настоящий вопрос в том, начнется ли история и когда. Вселенная Кафки отмечена невыносимым напряжением между крайней закрытостью и безграничной открытостью, между концом, который уже состоялся, и началом, которое еще не началось».

Подобное подводит нас к известному замечанию Грамши из его «Тюремных тетрадей»: «Кризис как раз и заключается в том, что старое умирает, а новое не может родиться; в этом междуцарствии появляется великое множество болезненных симптомов (fenomeni morbosi)». С точки зрения сегодняшнего кафкианского опыта это замечание кажется слишком наивным: наше настоящее ВСЕГДА — это то, в котором старое умирает, а новое не может родиться. В социальных изменениях капитализм распадается, но новый социалистический порядок не может родиться, и мы получаем болезненные симптомы (вроде технофеодализма); в сексуальной экономике старый патриархат распадается, и новая свободная сексуальность не может родиться, поэтому мы получаем болезненные симптомы и т.д. Худшая (сталинистская или фашистская) иллюзия заключается в том, что возможен непосредственно плавный переход от Старого к Новому, и что мы просто пропустили его из-за наших условных ограничений (вроде: мы получили сталинизм, потому что первая революция произошла не в том месте, в отсталой России, а не на развитом Западе).

Ввиду нового роста популярности фашизма во всем мире как реакции на кризис глобального капитализма, Тодд Макгоуэн (в личном разговоре) предложил, чтобы мы перевернули известную фразу Вальтера Беньямина: «Не за каждым фашизмом стоит неудавшаяся революция, но фашизм является естественной реакцией, которую порождает капитализм». Новый логический порядок таков: капитализм реагирует на кризис некоторой формой фашизма, и освободительное сопротивление затем является реакцией на эту фашистскую угрозу.

Так что, если, следуя пророчествам Кафки, мы перевернем вещи, то истинный «болезненный симптом» — это наше представление о правильном Новом, которого мы ожидали, и выход следует искать именно и только в новых «болезненных» решениях, которые мы импровизируем, чтобы избежать маячащей на горизонте катастрофы. Единственное, что здесь можно добавить, это то, что «невыносимое напряжение между крайней замкнутостью и безграничной открытостью» присутствует уже в мысли Гегеля, где крайняя замкнутость (замкнутый круг гегелевской системы, где конец совпадает с началом) совпадает с радикальной открытостью: система ничего не может сказать о будущем, нет никакой более глубокой «исторической необходимости», которая указывала бы нам путь.

Источник