Ник Ланд. Его вера

Трёхсерийный документальный фильм «Образы рая и ада» (BBC, 1994) был посвящен перспективам высоких технологий, маячивших на горизонте в первые годы существования интернета, и всяким ужасам, которые они сулили.

В фильме представлены выдающиеся личности той эпохи: титаны Кремниевой долины, такие как Билл Гейтс, крупные фигуры из смежных отраслей, такие как Говард Рейнгольд и Эстер Дайсон, деятели культуры, такие как Дэвид Бирн и Уильям Гибсон. Господствующее настроение технооптимизма контрастирует с жуткой музыкой, головокружительными монтажами городских пейзажей и мрачным текстом, который зачитывает Тильда Суинтон.

Примерно через 30 минут после начала фильма появляется менее известная фигура: жилистый нервный молодой англичанин, которого зовут Ник Ланд, представленный лишь как философ. «Структура обществ, структура компаний и структура компьютеров, — заявляет Ланд, лихорадочно жестикулируя, — всё это отходит от иерархической структуры централизованной системы управления… к системе параллельной, плоской, представляющей собой паутину, в которой изменения приходят снизу вверх».

Сегодня это интервью больше помнят по обстановке, чем по тому, что говорил Ланда. Он сидит, судя по всему, в лаборатории викторианской эпохи или в подсобных помещениях музея естественной истории. За ним видны человеческий скелет и стеклянные витрины с рядами мозгов, некоторые из которых в разрезе помещены в банки. Если поискать сегодня в Google по запросу «Nick Land», кадры из интервью будут одними из первых результатов.

За три десятилетия, прошедшие с момента его появления в «Образах рая и ада», Ланд стал культовой фигурой. Кадр из интервью сохранился в форме мема, потому что он отражает — и добавляет к ней еще немного — ауру, которая накопилась вокруг него. Основная суть того, что он сказал — что технология децентрализует и выравнивает социальные структуры — ничем не отличалась от того, что говорили более известные фигуры из Кремниевой долины, такие как Дайсон и Рейнгольд, как в этом фильме, так и по иному поводу - откройте любой номер журнала «Wired» того периода, и вы найдете похожие предсказания. Но именно фон, на котором снялся Ланда, намекает на то, что отличало его от остальных. За его нервной дрожью по поводу цифрового будущего витал готический образ преследования смертью, в котором вибрации нового оказывались сверхъестественно окрашенными архаикой и ужасом.

Его последнее появление в центре внимания вновь оживило эти темы. Всё началось с того, что несколько недель назад, выступая в шоу Такера Карлсона, подкастер Конрад Флинн назвал Ланда ключевой фигурой для представления о том, куда движутся технологические инновации. По словам Флинна, глубинные мотивы нынешнего бума ИИ кроются не столько в погоне за прибылью, сколько в оккультных религиозных убеждениях и практиках многих представителей отрасли, которые хотят использовать технологии для заклинания демонов. И философия Ланда, по утверждению Флинна, питала тёмные амбиции Кремниевой долины в области ИИ. Карлсон был заинтригован.

На изображении из интервью, которое уже стало мемом, Карлсон в недоумении смотрит на «нумограмму», нарисованную Ландом и несколькими его коллегами в конце 1990-х. Эту странную графику можно ошибочно принять за электрическую схему, но, как объяснил Флинн Карлсону, это не техническая иллюстрация, а средство мистического общения с миром духов: «система гадания, которую [Ланд] использует для связи с внешним миром, с теми, кого он называет лемурами». Карлсон вставил: «А лемуры — это демоны?». Флинн подтвердил это: «Слово лемуры изначально восходит к временам Древнего Рима. Оно означало дух. Так что это те духи, которых [Ланд] слышит, как они шепчут ему на ухо». По словам Флинна, это важно, потому что идеи Ланда «имеют огромное значение в Кремниевой долине».

Примерно через неделю я поговорил с Ландом по зуму и спросил его, считает ли он, что его влияние в технологической индустрии настолько обширно, как утверждал Флинн. Он ответил, что «понятия не имеет» и не поддерживает регулярных контактов ни с кем из этой индустрии. Но, как он мне напомнил, если воспринимать его мысли всерьёз, это не имеет значения. Если Флинн и Карлсон обеспокоены тем, что «у меня была эта бредовая, вызванная употреблением наркотиков мысль, которая затем распространилась в Кремниевой долине и стала влиятельной», то они «не видят всей картины. Картина совершенно обратная. Нам за все воздастся».

Ланд перефразировал идею, которая терзала его более 30 лет. Вот как он выразил её в статье 1993 года под названием «Машинное желание»: «То, что человечеству кажется историей капитализма, — это вторжение из будущего, в котором искусственный интеллект должен целиком собрать себя из ресурсов противника». Если трансцендентные лемуры могут показаться чем-то странным, то подобная идея может выглядеть ещё более странной. Впрочем, нам все это отчасти знакомо, например, по фильмам про терминатора, часто упоминавшимися Ландом в ранних работах — где искусственный интеллект отправляет посланников в прошлое, чтобы гарантировать своё существование.

Тот факт, что его идея перекликается с сюжетом фильма, не случаен. Одно из самых известных понятий Ланда — это «гиперверие», которое он определил как «вымыслы, которые сами себя делают реальностью». Они могут стать реальностью, потому что, по сути, являются предвосхищающими эманациями из будущего. Эта же идея лежала в основе лемуров, впервые появившихся в творчестве Ланда благодаря рассказу Уильяма Берроуза 1987 года «Призрачные лемуры Мадагаскара», который, в свою очередь, основан на легенде о затерянном континенте Лемурия, рассказанной мадам Блаватской.

Как и капитализм, лемуры являются из того, что Ланд называет «внешним», областью за пределами непосредственного человеческого восприятия, в которой кантовские «вещи в себе» смешиваются с Великими Древними Лавкрафта. Внешнее — это будущее, но также и доисторическое прошлое Лемурии и Атлантиды. Оно находится за пределами наших пространственно-временных координат, так что это одно и то же. Такие идеи всё ещё могут показаться странными на первый взгляд, но не намного более странными, чем те, которых придерживаются многие в индустрии ИИ, всё больше превращающейся в двигатель мировой экономики. Возможность того, что мы вскоре можем попасть под влияние инопланетного сверхразума, регулярно обсуждается на главных дискуссионных площадках и в высших политических кругах. История настигла Ланда. Озадаченный вид Карлсона, уставившегося в нумограмму — это то, как выглядим сегодня все мы.

Вплоть до своего последнего появления на публике Ланд был в основном известен в качестве основателя двух андеграундных школ мысли, причем обе из которых были окружены атмосферой загадок, парадоксов и опасностей. Первая — акселерационизм, который он придумал, когда преподавал философию в Уорикском университете в 1990-х годах, как раз когда он появился в «Образах рая и ада». Вторая — неореакция, продукт правой блогосферы начала 2010-х, в которой он был активным участником. Акселерационизм возник из левой ереси - императива философов Жиля Делёза и Феликса Гваттари «ускорять процесс». В отличие от тех, кто стремился смягчить катастрофические тенденции развитого капитализма, Делёз и Гваттари в своей гонзо-философской работе 1972 года «Анти-Эдип» утверждали, что «истинный революционный путь» заключается в стремлении к их интенсификации: «идти ещё дальше», как они выразились, «в динамике рынка».

Подобное стало путеводной мантрой, которой Ланд следовал в ряде текстов, многие из которых были подготовлены совместно с его коллегой из Уорика Сэйди Плант и коллективом, основанным им совместно с ней в 1995 году: Центром исследований кибернетической культуры (CCRU). В экстатическом образе «киберреволюции» CCRU цифровые технологии стали средством возрождения утопий революционного мая 1968 года во Франции, крах которых послужил первоначальным импульсом к сотрудничеству Делёза и Гваттари.

Было бы легко предположить, что Ланд совершил резкий поворот вправо где-то между 1990 и 2010-ми годами, когда он вдруг всплыл в Шанхае уже как блогер-неореакционер. Но Ланд никогда не оставлял акселерационизм. В его работах 1990-х годов задача состояла в том, чтобы освободить «динамку капитализма» от «системы человеческой безопасности», которая его сдерживала. Подобное для Ланда было верно и в 2010-х. К тому времени, однако, он стал приписывать торможение капитализма почти исключительно прогрессивным левым, которые приобрели культурное господство на Западе. Позаимствовав термин своего коллеги-неореакционера Мэн-цзы Молдбага «Собор», он в 2013 году написал у себя в блоге: «Представьте, что необходимо, чтобы предотвратить ускорение в сторону техно-коммерческой Сингулярности, и тогда Собор окажется именно тем, что вам нужно».

То, что отделяло ранние акселерационистские тексты Ланда от его поздних неореакционных работ, было провалом киберреволюции, которую он и CCRU провозгласили в 90-х. Тогда им казалось, что радикальный сдвиг в сторону децентрализации, выравнивания и освобождения от систем контроля не за горами. В 1995 году Ланд сказал Дженни Тернер из «The Guardian»: «Все признаки указывают на то, что в 1996 году грядет действительно большой переворот», когда мы увидим «конвергенцию компьютеров, радио и телекоммуникаций». Позже CCRU увидели похожие перспективы в событии Y2K, когда цифровые технологии, казалось, были готовы нарушить упорядоченный ход календарного времени. Но вместо этого лопнул пузырь доткомов и — что еще хуже, с точки зрения Ланда — появился Web 2.0. «Facebook» стал для Ланда огромным разочарованием. CCRU надеялся на цифровое растворение индивидуальности в анонимном кибернетическом рое, но культура интернета, сформировавшаяся в начале 2000-х годов, наоборот стремилась воспроизводить и ратифицировать традиционную офлайн-идентичность.

Расцвет Web 2.0, что, с его точки зрения, не был случайностью, также ознаменовал собой поворот влево в политике технологий: господствующая интернет-культура – и компаний, которые ею управляли – была гиперпрогрессивной. В этом смысле неудивительно, что прогрессизм стал заклятым врагом Ланда в новом тысячелетии, и что он вошел в круг столь же рассерженных правых блогеров. Наиболее интенсивный период неореакционной блогерской деятельности пришёлся на время после выборов в США 2012 года. Вторая администрация Обамы, как писал Ланд в посте от 2013 года, ознаменовала собой зенит «сакрализованного прогрессизма, брахманизма из башни слоновой кости, слияния академических и медийных кругов в качестве единственного источника признания и абсолютного отождествления управления с PR».

В этом контексте единственной оставшейся возможностью был «Выход». Этот термин он и другие неореакционеры заимствовали у политолога Альберта О. Хиршмана для обозначения своего рода высокотехнологичной версии «Варианта Бенедикта» Рода Дреера, который появился в тот же период господства прогрессистов в середине 2010-х годов. Изгнание самого Ланда в Китай, где, по его мнению, и началась ускоряющееся движение по траектории в сторону «модерна 2.0», было одним из вариантов подобного «Выхода». Другие неореакционеры возлагали надежды на морские колонии, чартерные города или, возможно, Марс — на что угодно, где можно было бы избежать паноптикума Собора. Чего Ланду и его попутчикам в те годы следовало избегать, так это того, что Хиршман называл «Голосом»: участия в политическом процессе. Как писал Ланд в блоге в 2013 году: «Наша цель — деполитизация… Рынки, машины и монстры могли бы нас вдохновить. Правители любого рода? Не очень».

Ирония в том, что нечто, напоминающее неореакционную коалицию начала 2010-х, теперь находится в непосредственной близости от власти благодаря тому самому, что они отвергали: «Голосу», или демократии. В ближайшем окружении Белого дома есть фракции, очень похожие на тех непростых союзников, которых Ланд тогда выделил в своей интернет-среде: религиозных консерваторов, этнонационалистов и «техно-коммерсантов» — или то, что сейчас называют технологическими правыми.

Ланд понимает, что в ретроспективе его игнорирование политики в начале 2010-х годов выглядит несколько иронично. Когда я разговаривал с ним, он сказал, что с момента возвращения Трампа к власти он находится «в режиме возвращения к чертежной доске. Это не то ближайшее будущее, которое я предвидел. Это шок. Не могу притворяться, что в этом есть хоть какое-то подтверждение пророчества». Тем не менее, он может найти достаточно подтверждений благодаря другим текущим событиям — не в последнюю очередь в попытках выставить его пособником мошеннического захвата власти со стороны искусственного интеллекта.

Большинство из нас, если бы нас обвинили на крупном публичном форуме в том, что мы являемся вдохновителем дьявольского заговора, возможно, захотели бы исправить ситуацию. Ланд ответил на интервью Флинна иначе. Когда я говорил с ним, он назвал Флинна «отличным рассказчиком — на самом деле весьма впечатляющим». Он уловил в его и Карлсона попытках пересказать историю о происхождении ИИ и его значении пример тенденции, которую он давно наблюдал. «Многие люди, — сказал он, — все сильнее ощущают, как все складывается, видя в происходящем особый смысл, а не просто случайные эпизоды истории». Карлсон и Флинн намекали на то, что технологические предприниматели, разрабатывающие ИИ, — это не просто люди, реагирующие на материальные стимулы, а агенты «направленного исторического процесса».

Старый термин для обозначения «направленного исторического процесса» – провидение, – концепция, которую Ланд описывал несколько лет назад в серии статей для сайта «Compact». В недавно состоявшейся беседе с русским философом Александром Дугиным он затронул эту тему, процитировав отрывок из «Фауста» Гёте, где Мефистофель описывает себя как «часть той силы, что стремится к злу, в итоге делая добро». Поскольку Сатана в конечном счёте подчиняется высшей божественной воле, то, что может показаться нам происками дьявола, всегда является проявлением «провиденциального замысла». «Потерянный рай» Мильтона, как он отметил, приводит к тому же выводу.

Но Ланд также усложняет ситуацию, связывая эту теологическую модель с ее светской преемницей, широко известной как «интерпретация истории вигами», по названию либеральной партии, господствовавшей в британской политике в XVIII и XIX веках. «Вигская история» стала издевательским термином для классического либерального представления о неумолимом движении научного, технологического, материального и политического прогресса, подобно тому, что недавно было представлено в таких книгах, как «Лучшее в нас» Стивена Пинкера. Ланд также стремится представить свою версию «вигской истории», но уже с дьявольским уклоном. Замечание Сэмюэля Джонсона о том, что «первый виг был дьяволом», следует воспринимать весьма серьезно, сказал он Дугину: «В англо-протестантской вигской традиции всегда существуют сложные отношения с тем, что можно грубо назвать сатанизмом». И именно на этом основании он пытается ее защищать.

В качестве доказательства Ланд сослался на два исторических образа экономического либерализма: «Басню о пчёлах» Бернарда Мандевиля и «невидимую руку» Адама Смита, которые утверждают, что «личные пороки» способствуют созданию общественных благ. Традиционно считается, что «невидимая рука» – это светская инверсия божественного провидения: нашу судьбу определяет не трансцендентная воля божественного существа, а совокупность материальных стимулов, действующих имманентно. И всё же этот взгляд – Ланд называет его «Пустой вершиной» – не так уж расходится с теологическим, как может показаться. Во-первых, он возник из специфической теологической матрицы протестантизма начала Нового времени, которую описал Макс Вебер, и в которой рыночные механизмы понимались как проявление иначе непостижимой логики божественного предопределения. Популярная современная версия этого – «евангелие процветания», в котором Божье благоволение раскрывается через материальный успех. Взгляд Ланда, конечно, гораздо мрачнее и неоднозначнее. Для него принцип, открытый Мандевилем и Смитом и заложенный в основу капитализма, – принцип, согласно которому общественные блага могут быть созданы только посредством частных пороков, – выражает тот же теологический принцип, который провозгласил Мефистофель Гёте: Бог творит свои дела через дьявола.

Если приглядеться, то это та же идея, которую Ланд выдвинул ещё в 1993 году, когда сказал, что «то, что человечеству представляется историей капитализма, есть вторжение из будущего». Тогда, как и сейчас, он утверждал, что сила вне исторического времени — назовём её Богом или «планетарной технокапиталистической сингулярностью» — «направляет весь комплекс желания к посткарбоновой узурпации репликатора». Его прежний взгляд на «направленный исторический процесс» представлял собой смесь Делёза и Гваттари с «Нейромантом», «Бегущим по лезвию» и фильмами про терминатора. Теперь он переосмыслил его в терминах авраамической религии и английской политической истории.

По словам Ланда, самосовершенствующиеся нейронные сети, которые подарили нам большие языковые модели (LLM), такие как ChatGPT, принадлежат к традиции вигов: это технологии, определяемые децентрализацией, самоорганизацией и «Пустой вершиной». Уже в 1994 году в «Meltdown» он восхвалял «коннекционистский или антиформалистский ИИ» нейронных сетей по сравнению с его вертикализованными конкурентами. Сегодняшний ИИ, сказал он мне, достиг «своего рода эсхатологического момента триумфальной либеральной техники». И он взрывным образом развивается, потому что его разработчики приняли «коннекционистскую, децентрализованную модель. Никто не знает, что происходит в LLM. Вы обучаете его, а не можете программировать. И он полностью заменил вертикализованный ИИ». Именно в этом смысле ИИ — как и экономика невмешательства — имеет некоторое отношение к дьяволу, но также и к провидению, действующему через дьявола.

Критики капитализма часто подчеркивали сатанинские ассоциации этой системы. В книге 1982 года «Всё твёрдое растворяется в воздухе» радикальный социальный теоретик Маршалл Берман интерпретировал «Фауста» Гёте как аллегорию сделки с дьяволом, заключённой современным человеком, который жертвует своей душой в обмен на экономический динамизм и мирские удовольствия. В схожем ключе в работе «Дьявол и товарный фетишизм в Южной Америке» (1980) антрополог-марксист Михаэль Тоссиг исследует, как бедные сельские наёмные рабочие в Колумбии и Боливии понимают своё участие в капиталистической экономике как договор с дьяволом, источник морального загрязнения, которое они пытаются искупить с помощью ритуала. Тоссиг интерпретирует эту демонологическую теорию как народную критику капиталистической эксплуатации. Что необычно в случае Ланда, так это то, что он подчёркивает демонические измерения капитализма и ИИ, опять же, как сторонник того, что он называет «палеолиберализмом».

Теперь, когда экономическая, политическая и геополитическая жизнь вращается вокруг проекта создания искусственного сверхинтеллекта, многие наблюдатели пришли к чему-то вроде точки зрения Ланда: конечная точка развертывания экономической логики неолиберализма — конкуренция, инновации, стремление к прибыли и эффективности — это просто Конец времён, во многом как это понималось в Библии. По мнению Ланда, люди — те, кто работает в сфере ИИ, а также критики ИИ, такие как Карлсон и Флинн, — приходят к его старой точке зрения: «нельзя сказать, что происходит две вещи одновременно: одна — создание сверхинтеллекта в Кремниевой долине, а другая — духовное царство, полное демонических сущностей». Он добавил: «По мере того, как эта конвергентная волна становится всё более интенсивной, люди действительно поймут, что все это не может быть разными вещами».

Примерно в то же время, когда он выступал на BBC в 1994 году, Ланд написал рецензию на книгу под названием «Out of Control», один из основополагающих манифестов Кремниевой долины, за авторством заместителя главреда «Wired» Кевина Келли. Эта книга, по мнению Лэнда, представляла образ того, что он теперь называет «Пустой вершиной»: «Бог мёртв, и всё происходит снизу вверх. Контроль сверху — это подавление».

Ницшеанский афоризм, процитированный Ландом, возможно, отражал взгляды Келли на организационную структуру, но отнюдь не его религиозные убеждения. Келли был новообращенным христианином, и его надежды на цифровые сети всегда были тесно связаны с его верой. В молодости, путешествуя по миру в 1970-х годах, он пережил религиозное обращение в пасхальное воскресенье в Храме Гроба Господня в Иерусалиме. Он пришёл к убеждению, что развитие самоорганизующихся сетей и саморегулирующихся систем обратной связи – предмет его книги – воспроизводит логику божественного творения. «Чтобы преуспеть в создании творческого существа, – писал он, – творцы должны передать контроль творению, подобно тому, как Яхве передал контроль им». Другими словами, Келли считал божественное провидение и принцип невмешательства тесно связанными. Как и в описании протестантизма Вебером, следствием абсолютного суверенитета Бога является доктрина невмешательства государства в экономику.

Технологические правые часто рассматриваются как наиболее секуляризованное крыло современных правых. Однако представления о будущем из Кремниевой долины всегда были пронизаны религиозными мотивами. Еще до Келли был пророк новых медиа Маршалл Маклюэн, который упоминается в шапке журнала «Wired» в 1990-х годах как «святой покровитель». Хотя он был осторожен в своих публичных заявлениях, Маклюэн рассматривал электронные коммуникации как средство реализации мистического тела Христа. В этом он опирался на идеи иезуита-мистика Тейяра де Шардена, который предположил, что Вселенная движется к единению с божественным в «точке Омега». Эта идея предвосхитила и повлияла — через Маклюэна и других — на понятие сингулярности, которое мотивировало столь многих из тех, кто работает над искусственным сверхинтеллектом. В том же духе «Великая хартия вольностей для века знаний», по-видимому секулярный манифест цифровой революции, написанный в 1994 году Эстер Дайсон из «Wired» и футурологами Элвином Тоффлером и Джорджем Гилдером, провозгласил не что иное, как «ниспровержение материи».

Раньше мессианские заявления о цифровом будущем, связанным с Интернетом, отражали преимущественно эйфорию, но в последние годы они зачастую выглядят гораздо более мрачными, не в последнюю очередь среди тех, кто продвигает эту технологию. Основатель OpenAI Сэм Альтман подытожил подобные настроения, когда он несколько лет назад заявил: «Я думаю, что ИИ, скорее всего, приведет к концу света. Но в то же время будут созданы великие компании с серьезным машинным обучением». С другой стороны, широко обсуждаются недавно состоявшиеся лекции инвестора Питера Тиля об Антихристе, которые выворачивают наизнанку привычные понятия, используемые в дискуссиях о безопасности ИИ. Реальная апокалиптическая опасность, утверждает Тиль, заключается в стремлении к безопасности как таковой, что грозит привести к авторитарному мировому правительству, которое загонит человечество в состояние убогого застоя.

Подобные предостережения напоминают описание Ландом «системы человеческой безопасности», препятствовавшей технологическому прогрессу, — функцию, которую он приписывал Собору в период своей неореакции. Когда мы беседовали, я спросил его, что он думает о лекциях Тиля. Отметив, что взгляды Тиля основаны на христианской антропологии Рене Жирара, он сказал мне: «Не думаю, что он говорит о времени в библейском смысле. Думаю, это, по сути, всё ещё секулярное историческое время».

Это было примечательное заявление. Тиль — христианин, а Ланд — нет, по крайней мере, в общепринятом смысле. Но Ланд говорил мне, что представление Тиля об истории недостаточно провиденциально. Примерно то же самое он сказал и о предостережениях Карлсона относительно ИИ во время беседы с Дугиным. «Представление о том, что Божий замысел относительно мира может быть сбит с пути, — заметил он, — если это не ересь, то что-то действительно глубоко неверно в самой основе ваших религиозных представлений». Язык Ланда изменился за последние 30 лет, но его вера не поколебалась.

Compact