Не общая наша война

Вплоть до начала двухтысячных годов Афганская война была почти вычеркнута из нашей истории. Казалось, будто в России стеснялись вспоминать её. А если и вспоминали — то дежурно, к датам. Покажут, разве что, на день вывода войск, 15 февраля, мост между Термезом и Хайратоном, колонны бронемашин, обвешанные солдатами и красными флагами, радостные лица матерей, и всё. Дежурная дата.

Про Афганскую войну почти не написано честных книг. Про неё почти не снято фильмов, а те немногие, что появились, оказались настолько недостойны памяти оставшихся там ребят, что лучше бы эти поделки и вовсе не снимали. Действительно, по меткому определению Артёма Боровика, «спрятанная война»…

В двухтысячных память начала возвращаться. Словно стряхнули наваждение, поняли, что не было в том позора, что воевали на чужой земле. Не было позора и в том, что проиграли или, нет, вышли из игры, ибо играли-то политики, а не солдаты. Они не играли. Проигрыш — на тех, кто вовлёк страну в эту жестокую авантюру, — но они уже умерли, а многие уже и из памяти народа ушли.

И вот ведь что интересно: прятали войну практически те же, кто принял решение в её пользу. Там шла настоящая битва, на которой настоящие солдаты совершали настоящие подвиги — бросались под пули, загораживая своим телом офицеров, погибали, вынося тела товарищей с поля боя, подрывали себя вместе с врагом последней гранатой, без надежды уцелеть вшестером держали высотку против нескольких десятков, потому что эти десятки не должны были пройти…

Подвигов было много, подвиги были достойны любого зала ратной славы, даже в русской, щедро одарённой подвижничеством истории. Но дряхлые идеологи велели давать народу картинки того, как «солдаты-интернационалисты» копали арыки и строили школы для афганцев — и ничего более. И команда исполнялась с тщанием…

И уже никто не расскажет о страхах молоденького снайпера, заброшенного на горную тропу и стреляющего в каждого, кто пройдёт по ней — потому что он не знает, «дух» это или мирный поселянин, но зато твёрдо уверен, что если он не выстрелит первым, то, скорее всего, не доживёт до рассвета, — ибо пропущенный им поселянин зайдёт ему за спину и прирежет.

Никто не покажет по телевизору, как бегут уцелевшие бойцы выносного поста, виляя между камней, чтобы спастись от пулевых горячих жал, бегут к той площадке, куда должен прилететь вертолёт — но может и не долететь…

Никто не напишет о сержанте-санинструкторе, обмывающем мёртвые тела перед отправкой на родину и сошедшем в итоге с ума…

Нас долго старательно обрекали на то, чтобы памяти о той войне не осталось в нашем массовом сознании. Почему? Может быть, плохо воевали?

Статистика говорит обратное. В среднем 40-я армия теряла в день 4 человека. Потери, в общем, были небольшими — с точки зрения статистики, конечно, не с точки зрения каждой конкретной судьбы: 0,8–0,9 процента погибших от общей численности Ограниченного контингента, или 2,5 процента от числа участвовавших в боевых действиях.

Американцы, потерявшие во Вьетнаме за восемь лет больше пятидесяти тысяч человек, назвали это «неплохим» результатом. Для сравнения: по данным Минобороны России, за годы Великой Отечественной войны армия, авиация и флот потеряли убитыми, умершими, пропавшими без вести 8 668 400 человек. С учётом попавших в плен из строя безвозвратно выбыло 11 444 100 человек. Между тем, всего за четыре года войны шинели надели 34 476 700 человек — а значит, страна потеряла тогда каждого третьего своего солдата! Какой контраст с афганской войной!

Нет, потери были продиктованы другими причинами. Уже гибель первых военных советников была недобрым знаком. «Демократический» режим Тараки, а затем Амина своими действиями сразу начал настраивать против себя собственный народ. И советские «кураторы» начали в сознании людей также связываться с арестами людей и расстрелами непокорных крестьян, с террором правительственных комиссаров и подрывом базовых устоев. Большевизм вызывал сопротивление в Афганистане, как когда-то вызывал сопротивление в России — и «советских» всё больше ассоциировали с ним.

Но «шурави» упорно держались здесь той политической силы, которая отличалась от любой банальной восточной деспотии только хлёсткими фразами про строительство социализма. Фразами, которые раздражали людей ещё больше.

Это известный исторический факт: ввод русских войск многие афганцы восприняли как вмешательство справедливой и защищающей руки «Белого Царя», который восстановит прежнюю жизнь и даст по мозгам распоясавшимся «хальковцам» и «парчамовцам» — представителям обоих флангов афганской «народно-демократической» партии. И разочарование было довольно неприятным. А каков ответ со стороны застрявшего на родоплеменной стадии исторического развития пуштуна на доставленные чужаками неприятности?..

Вот отсюда и такая война. И такие потери. И такая память…

И, тем не менее — кровь есть кровь. И в нашем нынешнем представлении об Афганистане старательно и хитро повязаны одной кровью решившиеся, вопреки мнению специалистов, на ввод войск «за речку» члены политбюро — и университетский студент, взятый с третьего курса переводчиком и взорвавший себя последней гранатой вместе с двумя уцелевшими офицерами в окружённом штабе батальона. Приравнены друг другу измождённый весом геройских звёзд бровеносец — и старлей, вчера обмывший новую звёздочку на погоны, а сегодня павший под огнем бойцов Ахмад Шаха Масуда. Одна вина лежит на тех, чьи останки собирали по обе стороны горы, за которую зацепился Ил-76 с 37 десантниками на борту в 19:33 по московскому времени 25 декабря 1979 года, — и на тех, кто послал их в Кабул в тот первый день войны, ничего даже не сообщив собственному народу.

Но не о них, а о павших ребятах писали: «Выполняя боевое задание, верный военной присяге, проявив стойкость и мужество, погиб…» Это для ребят определяли комплект: «гроб, ящик цинковый, ящик деревянный — для перевозки, опилки, две новые простыни». Это ребят прикрывали сеткой для крепёжки грузов, и неплотно закрывали люки, чтобы в грузовом отсеке было холоднее…

Справедливо?

Не потому ли и прятали ту войну, что поняли, во что бросили тысячи мальчишек на суровую чужбину ради ещё одной галочки в идеологических отчётах: вот, мол, ещё одна страна мира сделала социалистический выбор? А те, кто «выбрал социализм», собственных крестьян мотыгами забивали — за то, что те вместе с ними в социализм не спешили…

А ведь когда-то мы им сильно помогали. И строили — дороги, газопроводы, электростанции. Туннель тот же на Саланге. Ткацкая, что ли, фабрика в Пули-Хумри, уже, впрочем, разрушенная. Все — практически забесплатно. Точнее — за политическую выгоду, за право считать Афганистан в своей политической орбите.

И, собственно, Афганистан был с этим согласен. И афганцы в большинстве своем считали «руси» если не друзьями, то, скажем, старшими товарищами. Но вот затем кто-то решил поторопиться и подхлестнуть «клячу истории». У нас были самые добрые намерения — помочь «демократической революции», раздать крестьянам землю и воду, дать людям образование, выстроить промышленность. Сколько в этом было холодного стратегического расчёта, сколько старческого маразма последних романтиков мировой революции — неизвестно. Факта два.

Русские действительно поначалу считали, что выполняют интернациональный долг и помогают афганцам начать жить чуть получше.

Афганцы действительно поначалу встречали русских цветами.

Но очень скоро и те, и другие избавились от иллюзий. Место иллюзий заняла кровь…

Самым первым в Афганистане погиб майор Николай Бизюков. Ещё до ввода войск. Во время Гератского мятежа, когда целая дивизия правительственной армии повернула оружие против кабульского режима.

Они, военные советники, первыми ступили на путь в вечный могильный холод, путь, который вслед за ним прошли 15 031 наших. И потом ещё около 6 тысяч — что умерли дома от болезней и ран, полученных на афганской войне.

Больше повезло тем 53 753 солдатам и офицерам, что отделались ранениями. Хотя, может быть, не один из тех 10 751, ставших инвалидами, не один из искалеченных ещё не раз проклинал судьбу, не упокоившую его на той средневековой земле, куда забросили свою армию кремлёвские рулевые.

Самое обидное — что эти жертвы не послужили живым. Обкатав и обучив армию в горной войне, государство тут же её распустило. Солдат отправили на дембель, офицеров начавшиеся реформы вывели в отставку. Вместо злой и ядрёной опытной армии мы получили злых и ядрёных гражданских, приведённых ходом времени частью в коммерсанты, частью в охранники, а частью — в криминал.

И уроки Афганистана оказались быстро забытыми. Несколько мемуаров, несколько тактических наставлений для военных академий проблему не решали. И в Чечне уроки войны пришлось учить снова, расписываясь кровью в ведомости оценок…

И ещё в одном обстоятельстве война оказалась напрасной. В итоге её Афганистан не принял ни нашей жертвенности, ни нашей помощи. Он предпочёл остаться в своем, пусть и средневековом, укладе жизни. И главное: этой некогда дружественной страной, без всякой интервенции находившейся под нашим влиянием, правит теперь человек с автоматом — открыто враждебный нам.

Да, было в Афганистане всякое. И пьяный боец, бросающий гранату в дукан, где ему не отдали джинсы, и вертолётчик, накрывающий бортовым залпом целый кишлак, и расстрел ограбленных мирных караванщиков, чтобы не оставлять свидетелей…

Но статистка определённа: то, что называется военными преступлениями, находилось в пределах той нормы — пусть «нормы», — которая неизбежна на любой войне. Ведь сама война — преступление, а присутствие солдата везде и всегда вызывает инциденты. Тем более — присутствие его во враждебной стране. Тем более — присутствие солдата в стране, где у него не было тыла, где контролируемая им территория ограничивалась площадью подошв его сапог.

Виноват ли русский солдат в том, что служил под Кандагаром? Виноваты ли в своей гибели десять человек экипажа и десанта той боевой машины, что перевернулась в самый первый день войны, уступая на горном повороте дорогу афганскому грузовику? Виноват ли солдат в том, что получал приказы — и вынужден был убивать, дабы не быть убитым самому?

Может быть, неправедна была месть тех, кто видел, что осталось от девушек-телефонисток на узле связи, захваченном «духами», тех, кто поседел, представив, что же должны были испытать девчонки в свои последние часы? Может быть, не надо было пробиваться за телами подполковника Каламурзина, майора Здоровенко и переводчика Газиева, забитых камнями, а затем расчленённых на мелкие части и разбросанных по склонам гор ещё вчера подшефными, а сегодня мятежными солдатами дружественной кабульской армии? Может быть, не надо было отомстить за них? А как должны были вести себя те, кто находил трупы друзей, истерзанные изуверскими пытками?

Да, может быть: для нас, тогдашних советских, война была несправедливой. Не нашей она была войною. У неё нет даже того оправдания, которое называется «национальными интересами» — авантюра в стране, которая и без того была за нас, только навредила им, интересам. И до сих пор «отрыгивается» нам талибами, нестабильностью в Средней Азии, наркотрафиком и прочими вредоносными подарками, которыми стал так богат с тех пор этот район мира.

Но войну начинают не солдаты. Её начинают политики. И когда она кончается поражением, первая мысль её истинных виновников — возложить вину на солдат, на армию, на страну. Тогда собственная вина становится такой малюсенькой, что немного хитрости — и ты уже можешь изобразить себя даже героем.

Только память оказалась прочнее. Она возвращала себе позицию за позицией, и отмечаемый сегодня с 2010 года День памяти о россиянах, исполнявших служебный долг за пределами Отечества, означает её победу. Ибо идеологи приходят и уходят, а подвиг солдата свят всегда…

Но только те мальчишки — они уже одесную Бога. И там они знают уже всё. От них не спрячешь.

И не спрячешься.