Les non-dupes errent. Ответ Фабио Виги

В последнее время мы наблюдаем постепенный упадок авторитета того, что Жак Лакан называл "большим Другим", общим пространством коллективно разделяемых ценностей, благодаря существованию которого только и могут устанавливаться идентичности и подчеркиваться различия.

Это явление часто ложно характеризуется как "эпоха постправды". Либеральное сопротивление против вакцинации в защиту прав человека заставляет ностальгировать по ленинскому "демократическому социализму" (свободные демократические дебаты, но после принятия решения все должны ему подчиняться). Этот демократический социализм следует понимать в смысле кантовской формулы Просвещения: не "Не повинуйся, думай свободно!", а: "Думай свободно, излагай свои мысли публично и повинуйся!". То же самое относится и к антиваксерам: дискутируйте, публикуйте свои сомнения, но подчиняйтесь правилам, если их навязывают государственные органы. Без такого консенсуса мы на практике будем медленно дрейфовать к обществу, состоящему из разрозненных племен.

Здесь мы ясно видим связь между индивидуальной свободой и социальной ответственностью. Свобода выбора вакцинироваться или нет - это, конечно, формальный вид свободы; однако отказ от вакцинации фактически означает ограничение моей реальной свободы, а также свободы других людей. Для общества вакцинация означает, что я представляю гораздо меньшую угрозу для других (а другие - для меня), поэтому я могу в гораздо большей степени реализовывать свои социальные свободы, общаясь с другими обычным образом. Моя свобода актуальна только как свобода в определенном социальном пространстве, регулируемом правилами и запретами. Я могу свободно ходить по оживленной улице, потому что я могу быть достаточно уверен, что другие люди на улице будут вести себя цивилизованно по отношению ко мне, будут наказаны, если они нападут на меня, если они оскорбят меня и т.д. - и точно так же обстоит дело с вакцинацией. Несомненно, мы можем хотеть изменения правил общественной жизни, поскольку есть ситуации, когда эти правила могут быть смягчены, или усилены (как в условиях пандемии), но сфера правил необходима как сама территория наших свобод.

В этом состоит гегелевское различие между абстрактной и конкретной свободой: в конкретном жизненном мире абстрактная свобода превращается в свою противоположность, поскольку она сужает возможности реализации свободы. Возьмем случай свободы говорить и общаться с другими. Я могу пользоваться этой свободой, только если подчиняюсь общепринятым языковым правилам (со всеми их двусмысленностями, включая неписаные правила сообщений между строк). Язык, на котором мы говорим, не является идеологически нейтральным; он воплощает в себе множество предрассудков и не позволяет нам четко сформулировать некоторые неординарные мысли. Как, опять же, знал Гегель, мышление всегда осуществляется на конкретном языке, а он содержит в себе скрытую метафизику здравого смысла (определенный взгляд на реальность), но чтобы по-настоящему мыслить, мы должны мыслить на языке против языка. Правила языка могут быть изменены, чтобы открыть новые свободы, но проблемы с политически корректным языком ясно показывают, что непосредственное навязывание новых правил может привести к двусмысленным результатам и породить новые, более тонкие формы расизма и сексизма.

Распад публичного порядка в США достиг наихудших масштабов, этот факт хорошо иллюстрирует один пример из повседневной культуры. В Европе первый этаж в здании считается за нулевой, так что этаж над ним - это первый этаж, в то время как в США первый этаж находится на уровне улицы. Короче говоря, американцы начинают считать с единицы, в то время как европейцы знают, что единица уже идет после нуля. Или, если посмотреть с точки зрения истории, европейцы знают, что перед началом счета необходимо "основание" традиции, основание, которое всегда уже дано и, как таковое, не может быть подсчитано, в то время как США, страна без домодерной исторической традиции, не имеет такого основания. Там все начинается непосредственно с самопровозглашенной свободы: прошлое стирается или переносится на Европу[1]. Возможно, таким образом, нам следует начать с того, чтобы еще раз выучить урок Европы и научиться считать с нуля... А стоит ли? Загвоздка в том, что и ноль никогда не бывает нейтральным; это общее пространство идеологической гегемонии, рассекаемое присущими ей антагонизмами и противоречиями. Даже "постправдивое" пространство слухов - это все еще форма большого Другого, просто отличающаяся от большого Другого респектабельного публичного пространства. Таким образом, мы должны сформулировать наше утверждение более конкретно и точно: игнорирование нулевого этажа затушевывает еще более устойчивую форму большого Другого.

Некоторые лаканисты (в том числе Жак-Ален Миллер) часто выступают в пользу идеи о том, что сегодня, в эпоху "фальшивых новостей", большого Другого на самом деле больше не существует. Так ли это? Что если он существует гораздо в большей степени, чем когда-либо, просто в новой форме? Наш большой Другой - это уже не публичное пространство, отделенное от непристойностей частного мира, а та самая общественная сфера, в которой циркулируют "фальшивые новости", в которой мы обмениваемся слухами и теориями заговора. Не следует упускать из виду то, что так удивительно в наблюдаемом нами росте бесстыдной непристойности альтернативных правых, и что хорошо было отмечено и проанализировано Анджелой Нэгл[2]. Традиционно (по крайней мере, в нашем ретроактивном представлении о традиции) бесстыдная публичная непристойность работала в качестве подрывного элемента, как вызов традиционному господству, как лишение господина его ложного достоинства. То, что мы имеем на сегодня, со шквальным распространением публичной непристойности, - это не исчезновение господства, фигуры Господина, а его форсированное возвращение[3].

В этом более точном смысле США сегодня являются страной нового непристойного большого Другого: нуля, которого им все больше и больше не хватает, - это ноль общественного достоинства, коллективных обязательств. Более того, этот непристойный большой Другой дополняется, хотя часто конфликтным образом, большим Другим нейтральной экспертизы в ее различных формах - государственного аппарата, правового порядка, науки. И здесь возникает настоящая проблема: можем ли мы доверять этому большому Другому, даже в его научной форме? Не втянута ли наука в процедуры технического господства и эксплуатации, а также в круг капиталистических интересов? Не утратила ли наука свой нейтралитет? Не является ли этот нейтралитет с самого начала маской социального господства? Не заставляет ли нас это понимание проблематизировать научно-медицинское обоснование карантина и других мер в отношении пандемии?

Наиболее последовательным приверженцем марксистского ковид-скептицизма является Фабио Виги, который утверждает, что если мы соединим точки, полученные в результате тщательного анализа финансовой подоплеки пандемии, мы "сможем увидеть четко очерченные контуры нарратива": "карантин и глобальная приостановка экономических операций были призваны 1) позволить ФРС наводнить больные финансовые рынки свеженапечатанными деньгами, отсрочив гиперинфляцию; и 2) внедрить программы массовой вакцинации и паспорта здоровья как основы неофеодального режима капиталистического накопления… Таким образом, следует перевернуть представление о мейнстриме: фондовый рынок рухнул (в марте 2020 года) не потому, что пришлось вводить карантин; скорее, карантин пришлось вводить потому, что финансовые рынки рушились… SARS-CoV-2 - это название специального оружия психологической войны, которое было развернуто в момент наибольшей необходимости… Целью печатания денег было заполнить катастрофические пробелы в ликвидности. Большая часть этих "волшебных денег" по-прежнему заморожена в теневой банковской системе, на фондовых биржах и в различных схемах виртуальных валют, которые не предназначены для трат и инвестиций. Их функция заключается исключительно в предоставлении дешевых кредитов для финансовых спекуляций. Это то, что Маркс называл "фиктивным капиталом", который продолжает петлеобразно расширяться и который теперь совершенно не зависит от экономических циклов на земле"[4].

Короче говоря, не пандемия ввела чрезвычайное положение, а капиталистический порядок. Сам глобальный капитализм нуждался в чрезвычайном положении, чтобы избежать изнурительного кризиса, гораздо более опасного, чем обвал 2008 года, а пандемия была сфабрикована в качестве необходимого оправдания чрезвычайного положения. В отличие от Агамбена, который сосредоточился на том, как пандемия оправдывает перманентное чрезвычайное положение неслыханным усилением биополитики, Виги выдвигает на первый план воспроизводство капитала. Переход от неолиберального глобального капитализма к корпоративному неофеодальному капитализму - это тот базовый процесс, который мы наблюдаем, и который использует исторические случайности в качестве своей ширмы, и Виги не боится добавить в качестве ее элементов также и обоснованные заботой об экологии ограничения. Экологические кризисы могут и будут использоваться не только для противостояния капитализму с его роковыми ограничениями, но и как научно обоснованный способ дисциплинировать и контролировать население. "Зеленый капитализм" - это не просто гуманитарная маска глобального порядка; это также способ контроля крупного корпоративного капитала над мелким.

Виги учитывает всю сложность сложившейся ситуации: интересы фармацевтических корпораций, то, как "научные" гипотезы экспертов, оправдывающие меры против пандемии закрепляют новые формы социального контроля и регулирования, которые дисциплинируют поведение населения, и т.д. Его аргументация содержит много проницательных выводов, а базовая предпосылка его экономического анализа бьет в цель. Как уже отмечал Янис Варуфакис, важным признаком новой фазы капитализма стал странный факт, произошедший весной 2020 года: в тот же день, когда государственная статистика в США и Великобритании зафиксировала головокружительное падение ВВП, сравнимое с падением во время Великой рецессии, фондовые рынки зарегистрировали гигантский рост. Короче говоря, хотя "реальная" экономика стагнирует или даже сокращается, фондовые рынки растут, что свидетельствует о том, что фиктивный финансовый капитал попал в свой собственный круг, оторванный от "реальной" экономики. Именно здесь в игру вступили финансовые меры, оправданные пандемией: они, в некотором смысле, перевернули традиционную кейнсианскую процедуру, т.е. их целью было не помочь "реальной" экономике, а инвестировать огромные суммы денег в финансовую сферу (чтобы предотвратить финансовый коллапс, подобный 2008 году), при этом следя за тем, чтобы большая часть этих денег не попала в "реальную" экономику (это могло бы вызвать гиперинфляцию).

Элементы экономического роста во время пандемии также являются примером того, что левые экономисты называют "парадоксом Лодердейла": индивидуальное частное богатство увеличивается за счет богатства общего. Самое ценное богатство общества состоит из предметов, которые находятся в свободном доступе, например, вода или воздух, но они не считаются ценностями, которые делают вас богатым. Если вода легкодоступна, никто не богатеет за счет нее; если ее подача контролируется частными компаниями, богатеют те, кто владеет этими компаниями. Таким образом, в техническом смысле богатства, воплощенного в ценностях, больше богатства в обществе, где за воду нужно платить, поскольку свободно доступная вода не считается богатством. Этот пример приобрел дополнительную актуальность сегодня, когда приватизация воды стоит на неолиберальной повестке дня: владельцы водопроводных и коммунальных компаний богатеют, а масса тех, кому нужна вода, беднеет... То же самое касается воздуха: если из-за ухудшения загрязнения воздуха нам понадобится кислород, чтобы нормально дышать, наше общество в формальном смысле станет намного богаче и возникнет новая прибыльная отрасль. Не то же ли самое происходит и с пандемией? Произошел огромный рост производства в фармацевтической промышленности, причем не только вакцин, но и масок, медицинских инструментов и т.д., что формально считается экономическим ростом, хотя на самом деле делает людей беднее. И можно быть уверенным, что глобальное потепление породит еще больше такого "экономического роста".

Поэтому я высоко ценю работу Виги, но что мне кажется проблематичным, так это его перевернутая причинно-следственная связь. Как мы видим в процитированных выше отрывках, вместо "официальной" истории о том, что именно пандемия провоцирует изоляцию и другие меры, он превращает потребности капитала в определяющий агент, который использует (или, согласно некоторым его формулировкам, даже непосредственно производит) пандемию, чтобы оправдать меры изоляции. Особенно когда он добавляет к элементам, оправдывающим изоляцию, экологические кризисы, я думаю, он слишком торопится. Пандемия - это не выдумка или преувеличенная опасность, которую представляет собой та или иная разновидность гриппа; опасность реальна и меры против нее должны быть приняты. Наука, которая исследует эту опасность - это не наука в кавычках, а реальная наука. Наука и меры, предлагаемые органами здравоохранения, конечно, извращаются корпоративными интересами и интересами социального контроля и господства, но именно в этом и заключается проблема: единственные органы, которые у нас есть для борьбы с реальной угрозой, присвоены и извращены истеблишментом, что и делает ситуацию столь трагичной. Таким образом, нас шантажируют по-настоящему: да, принудительные меры извращены, но это единственное, что у нас есть, и мы не можем их игнорировать. Мы не можем сделать именно тот шаг, за который неявно выступает Виги, а именно: вырваться из-под чар официального нарратива, который оправдывает чрезвычайные меры, и вернуться к повседневной норме.

Представление такого катастрофического побочного продукта капитализма в качестве части более масштабного плана слишком близко к параноидальной конструкции. Она предполагает, что Китай, несмотря на все свои геополитические и экономические противоречия с Западом, каким-то образом участвует в том же капиталистическом мегазаговоре. Она предполагает, что наука в самых разных странах легко манипулируется истеблишментом. Однако критика Виги господствующего представления о пандемии решительно не является параноидальной: он остается в рамках рационального мышления, даже если он опасно близко подходит к такой позиции.

В чем же тогда состоит разница между теориями заговора и критическим мышлением? Хотя они оба начинаются с недоверия к официальной идеологии, теории заговора делают роковой шаг дальше не (только) в смысле манипулирования фактами, а на исключительно формальном уровне. Вспомним утверждение Лакана (к которому я часто обращаюсь) о ревности. Если то, что ревнивый муж утверждает о своей жене (что она спит с другими мужчинами), является правдой, его ревность все равно патологична: патологическим элементом является потребность мужа в ревности как единственном способе сохранить свое достоинство, даже идентичность. В этом же ключе можно сказать, что даже если бы большинство утверждений нацистов о евреях были правдой (они эксплуатируют немцев, соблазняют немецких девушек...) - что, конечно, не так - их антисемитизм все равно был бы (и был) патологическим явлением, потому что он подавлял истинную причину, по которой нацисты нуждались в антисемитизме для поддержания своей идеологической позиции. В представлении нацистов их общество является органическим целым гармоничного сотрудничества, поэтому для объяснения разногласий и антагонизмов необходим внешний нарушитель. То же самое касается и того, как сегодня антииммигрантские популисты решают "проблему" беженцев: они подходят к ней в атмосфере страха, грядущей борьбы с исламизацией Европы, и попадают в очевидный абсурд.

В своей еще не опубликованной рукописи "Краткое эссе о теориях заговора" Аленка Жупанчич проницательным образом применяет к теориям заговора такую формулу: "даже если некоторые заговоры действительно существуют, все равно есть нечто патологическое, относящееся к теориям заговора, некая избыточная инвестиция, не сводимая к тем или иным фактам".

Она выделяет три взаимосвязанные черты этой патологии. Во-первых, теории заговора "по своей природе связаны с наслаждением - связаны с тем, что Лакан называл jouis-sens (игра слов с jouissance [наслаждением]), "enjoy-meant" или наслаждением смыслом": ковид-скептики часто говорят, что они просто хотят свободной дискуссии, что они готовы выслушать все стороны и составить собственное мнение, отличающееся от догматизма экспертов и ученых на службе истеблишмента. Они начинают со скептицизма, сомневаясь во всех официальных теориях, но затем они (почти волшебным образом) устраняют эти сомнения, предлагая свое полноценное объяснение - и это преодоление сомнения полноценным объяснением, смыслом всего этого, дает огромное прибавочное удовольствие.

Это подводит нас ко второй черте конспирологического мышления. Распространенное мнение о том, что теории заговора являются частью нашей релятивистской эпохи постправды, когда каждая группа пропагандирует свою собственную субъективную правду, просто неверно; сторонники теорий заговора фанатично верят в истину, "они очень серьезно относятся к категории истины. Они верят, что истина есть; они просто убеждены, что эта истина другая или отличная от официальной".

Третья особенность (которая делает теории заговора полностью противоречащими марксизму) заключается в том, что эта истина - не просто объективный социальный процесс, а заговор, заговор активного всемогущего агента, главная цель которого - обмануть нас, это "субъект, который должен обманывать (нас)", который находится за кажущимся хаосом (добавим еще одну вариацию понятия Лакана "субъект, который должен знать"). Как отмечает Жупанчич, здесь действует своего рода теология злого бога: "мы, по сути, имеем дело с отчаянной попыткой сохранить влияние большого Другого в период его распада в мире общего релятивизма, попыткой, которая может увенчаться успехом только ценой перемещения большого Другого в зону недоброжелательности и зла. Последовательность большого Другого больше не может проявляться ни в чем другом, кроме как в том, что Другой успешно обманывает нас. Последовательный большой Другой может быть только большим обманщиком (большим мошенником или читером), злым Другим. Непротиворечивый Бог может быть только злым Богом; иначе ничего не сходится. Тем не менее, лучше злой Бог, чем никакого Бога".

Только в своей крайней сталинской версии марксизм действовал подобным образом: предпосылкой сталинских чисток было существование одного большого реакционного заговора, объединявшего всех, кто выступал против линии сталинской партии. Но в этой конструкции сразу же появляются трещины: упраздненная неопределенность возвращается в том виде, в котором "догматические" теории заговора, как правило, непоследовательны и следуют логике анекдота об одолженном чайнике, приведенного Фрейдом: (1) я никогда не брал у вас чайник; (2) я вернул его вам целым; (3) чайник уже был сломан, когда я его взял. Такое перечисление противоречивых аргументов подтверждает отрицанием то, что пытается опровергнуть - что я вернул вам сломанный чайник... В случае с ковид-скептиками, они также легко комбинируют ряд противоречивых утверждений: нет вируса, вызывающего ковид; этот вирус был создан специально (чтобы уменьшить численность населения, усилить контроль над людьми, поднять капиталистическую экономику...); это естественная болезнь, гораздо более мягкая, чем говорят СМИ; вакцины опаснее вируса...

В этом странном параноидальном мире Трамп говорит правду, а Грета Тунберг - агент крупного капитала... Я лично знаю людей, умерших от Ковида; я знаю исследователей, которые анализируют вирус с разных точек зрения, включая медицинскую, статистическую и т.д.; я знаю их сомнения и проблемы, в которых они открыто признаются и которые являются частью их научной работы. Для них доверие к науке прямо противоположно догматической ортодоксии: это доверие к исследованию, которое постоянно прогрессирует.

По всем этим причинам я считаю, что идея мегасюжета на службе капитала бесконечно менее правдоподобна, чем идея жестокой реальности пандемии как случайного события, ловко эксплуатируемого истеблишментом, но таким образом, который сам по себе противоречив. Пандемия, которая, очевидно, требует большего сотрудничества и социальной координации, в то же время вызывает защитную реакцию капитала, реакцию, которая приходит второй и является попыткой контролировать ущерб, ею наносимый. Мне кажется особенно проблематичной идея о том, что экологическая угроза имеет аналогичный статус выдуманной или, по крайней мере, преувеличенной, чтобы укрепить зарождающийся неофеодальный капитализм. Глобальное потепление - это травмирующая реальность, требующая социализации экономики; преобладающая тенденция капиталистического истеблишмента - преуменьшать эту угрозу, а тот факт, что она (в очень ограниченном смысле) умело используется распорядителями глобального порядка, является ограниченным, вторичным фактом.

Еще один момент, который должен привлечь наше внимание, - это то, как в начале 2020 года Ковид внезапно стал центральной темой наших СМИ, затмив все другие болезни и даже политические новости, несмотря на то, что другие болезни и несчастные случаи приносили гораздо больше страданий и уносили больше жизней. Сейчас уровень заражения инфекцией все еще очень высок, но закрытых помещений и других защитных мер стало меньше. Образцом здесь является Великобритания, которая отказалась от всякого регулирования общественной жизни и переложила ответственность на самих людей. (Таким образом, правительство вернуло нам нашу свободу вместе с ее ценником: мы сами виноваты в распространении инфекции...). СМИ называют это "научиться жить с Ковидом". Можно ли объяснить этот сдвиг, который явно не соответствует реальности пандемии, утверждением, что истеблишмент решил, что мы можем вернуться к ограниченной нормальности, поскольку карантин уже сыграл свою экономическую и социальную роль, а социальный контроль был успешно внедрен? Странная форма нормальности, которую мы сейчас принимаем, может гораздо лучше объясняться психологией толпы: в травматических ситуациях время реакции не соответствует реальности, люди устают от перманентного чрезвычайного положения, и начинает преобладать безразличие.

Но здесь необходимо сделать еще один шаг. Паника, как и ее противоположность, усталость и безразличие, - это не просто категории психической жизни; они могут возникать (в той форме, в какой они возникают сегодня) только как моменты в социальном процессе изменения статуса большого Другого. Полтора года назад мы были в панике из-за распада большого Другого, который был для нас общим и которому могли доверять: не было авторитета, способного обеспечить глобальное когнитивное отображение ситуации. Значение подобных сдвигов способа символического производства было проигнорировано еще Марксом: для борьбы с пандемией и глобальным потеплением необходим новый большой Другой, новое пространство солидарности, основанное на научном знании и эмансипации.

В текущей борьбе и продолжающихся конфликтах очень важно сделать правильный выбор. Охарактеризовать эпоху - значит спросить не о том, что ее объединяет, а о том, какое противоречие ее определяет, "разница, которая делает разницу". Сторонники идеи о том, что классовая борьба закончилась, часто утверждают, что сегодня главное противоречие - это новое противоречие, скажем, между либеральным истеблишментом и популистской реакцией. Для Жан-Клода Мильнера противоречие, которое пришло на смену классовой борьбе, - это противоречие между сионизмом и антисемитизмом, и похоже, что в наши дни, ближе к концу 2021 года, противоречие, которое имеет значение, по крайней мере, в развитых странах мира, - это противоречие между сторонниками карантинных мер и теми, кто им сопротивляется. Именно в этот момент мы должны настаивать на примате классовой борьбы как фактора, который "в последней инстанции" определяет целое. С антисемитизмом эта связь очевидна: антисемитизм - это искаженный антикапитализм, он "натурализует" капиталистическую наживу и эксплуатацию в фигуре "еврея", внешнего нарушителя, который вносит антагонизм в социальный организм. Но что если то же самое происходит с отрицателями Ковида и ковиддисидентами? Не являются ли отрицающие Ковид сторонники теории заговора смутно похожими на сторонников антисемитских теорий, по крайней мере, в их правопопулистской версии, где антикапитализм переходит на недоверие к науке как служанке финансово-корпоративно-медицинскому истеблишменту? В обоих случаях очень важно провести линию различия между базовым антагонизмом и его идеологическим вытеснением.

Конфликт между Covid-скептиками и сторонниками карантина, таким образом, не может быть непосредственно сведен к нашей базовой политической борьбе, так что даже радикальный левый должен сделать свой выбор. 9 сентября 2021 года Байден объявил о "политике, согласно которой федеральные служащие обязаны сделать прививки от COVID-19, а крупные работодатели должны обязать работников привиться или сдавать еженедельно тест". Эти новые меры будут касаться примерно к двух третей всех американских служащих. "Мы долго терпели, - сказал Байден десяткам миллионов американцев, которые отказались делать прививки от коронавируса. - Но наше терпение лопнуло, и ваш отказ дорого нам всем обошелся". Это шаг, направленный на установление государственного контроля над личностью и отстаивание интересов крупного капитала? Нет: я "наивно" допускаю, что это поможет миллионам.

Виги занимает сторону Агамбена, который в интервью, приложенном к его сборнику текстов о пандемии "Куда мы попали?"[5], ответил на критическое замечание о том, что в своей оппозиции карантинным мерам он сближается с Трампом и Болсонаро, утверждением, что истина есть истина независимо от того, кто ее формулирует - правые или левые. Агамбен игнорирует напряженность между истиной и знанием: да, часть знания (истина в смысле адекватного представления конкретного факта) - это часть знания, но горизонт смысла, в который она вставлена, может придать этой части знания совершенно иной оборот. В том, что среди художественных критиков в Германии 30-х годов было много евреев, звучит разная "правда", если мы понимаем это как подтверждение того, что евреи обладают большой чувствительностью к искусству, или если мы понимаем это как подтверждение того, что евреи контролируют нашу художественную продукцию и толкают ее в направлении "entartete Kunst" (дегенеративного искусства).

Хотя Виги пытается сделать именно это, а именно разглядеть социальную истину под медицинским знанием, оправдывающим меры против пандемии, он игнорирует сложную социальную и материальную подоплеку пандемии. Круговое движение капиталистического самовоспроизводства происходит на трех взаимосвязанных уровнях: спекулятивный оборот самого капитала; социальные последствия этого оборота (распределение богатства, эксплуатация, прерывание социальных связей); материальный процесс производства и эксплуатации окружающей среды, который влияет на весь наш жизненный мир и достигает кульминации в "капиталоцене" как новой геологической эпохе Земли. По ту сторону безумного вращения фиктивного капитала, игнорирующего реальность, находится реальность огромных гор пластикового мусора, лесных пожаров и глобального потепления, отравления ядом отходов сотен миллионов людей.

Как только мы полностью принимаем во внимание этот третий уровень, мы видим, как пандемия и глобальное потепление становятся материальным продуктом глобальной капиталистической экономики. Да, капитализм действительно породил пандемию и экологическую угрозу, но не как часть жестокой тактики выживания в условиях собственного кризиса, а как результат имманентных ему противоречий. Поэтому лучшей формулой для характеристики ковиддисидентов является лакановское les non-dupes errent (те, кто не считают себя обманутыми, ошибаются больше всех)[6]. Скептики, которые не доверяют публичному нарративу о катастрофе (пандемия, глобальное потепление...) и видят в ней глубинный заговор, ошибаются больше всех, упуская из виду реальный процесс, породивший ее. Виги, таким образом, слишком оптимистичен: нет необходимости придумывать пандемии и погодные катаклизмы, поскольку система порождает их сама.

PhilosophicalSalon