Культура бдительности навсегда

Говорят, что пресловутая политическая бдительность идет на убыль. Фактически, она постепенно нормализуется, к ней привыкают даже те, кто внутренне сомневается в ее необходимости, и она берется на вооружение большинством научных и государственных учреждений, а также корпорациями.

Но именно поэтому она более чем когда-либо заслуживает нашей критики — вместе с ее противоположностью, непристойностью нового популизма и религиозного фундаментализма.

Давайте начнем с Шотландии, где правительство Николы Стерджен довело (почти) до предела культуру бдительности и поддержки ЛГБТ. В декабре 2022 года она назвала «историческим днем равенства» дату, когда шотландские парламентарии законодательно утвердили план по упрощению процедуры смены пола, распространив новую систему самоидентификации на 16- и 17-летних. По сути, вы заявляете, кем вы себя чувствуете, и регистрируетесь, кем хотите. Предсказуемая проблема возникла, когда Исла Брайсон, биологически мужчина, осужденный за изнасилование, был отправлен отбывать наказание в женскую тюрьму в Стерлинге.

Брайсон решил, что он больше не мужчина, только после того, как предстал перед судом по обвинению в изнасиловании. Итак, у нас есть человек, который идентифицирует себя как женщина, использовав свой пенис для сексуального насилия над двумя женщинами. Вполне логично: если маскулинность и феминность не имеют ничего общего с телом человека, а связаны с его субъективным самоопределением, то надо сажать насильника с пенисом в тюрьму к заключенным женщинам. После публичных протестов Брайсона перевели в мужскую тюрьму. Но опять же, это составляет проблему по шотландскому законодательству, поскольку теперь есть женщина, назвавшая себя таковой, которая сидит в мужской тюрьме.

Стерджен подала в отставку, потому что против нее выступила часть населения, которая не то, чтобы была настроена против ЛГБТ, а просто не довольна подобными мерами. Дело здесь в том, что легкого решения подобных проблем не существует, потому что сексуальная идентичность сама по себе не просто еще одна форма идентичности, а сложной мир, полный нетождественностей и бессознательных мотивов, и что никоим образом не может быть установлено непосредственной ссылкой на то, кем мы себя ощущаем.

Недавние дискуссии по поводу использования так называемых блокаторов полового созревания касаются другой стороны той же проблемы: начальство приказало Тавистокской клинике в Лондоне ограничить использование блокаторов полового созревания, которые подавляют гормоны и, таким образом, приостанавливают половое развитие ребенка, в т.ч. формирование груди. Клиника прописывала эти препараты подросткам в возрасте от 9 до 16 лет, которые, как кажется, не могли выбрать свою сексуальную ориентацию. Врачи из клиники Тавистока пришли к выводу, что существует опасность того, что молодые люди, которые не могут определить свою сексуальную идентичность, сделают вынужденный выбор под давлением своего окружения, тем самым подавляя свою истинную склонность (в основном к трансгендерности). Блокаторы полового созревания были необходимы, чтобы позволить такой молодежи отложить начало полового созревания, давая им больше времени для размышлений о своей сексуальной идентичности, прежде чем принять решение о ней в более зрелом возрасте.

Блокаторы полового созревания прописывали почти всем детям, отправленным на обследование в клинику Тавистока, в том числе аутичным и проблемным подросткам, которым, возможно, ошибочно поставили диагноз сексуальной дисфории. Другими словами, влияющая на жизнь терапия проводилось в отношении уязвимых детей задолго до того, как они достигли того возраста, когда в состоянии понять, хотят ли они полового транзита за счет медицинских процедур. Как сказал один из комментаторов, «ребенку, переживающему гендерный дистресс, нужно время и внимание, а не то, что его направляют ко врачам, о чем он может потом пожалеть».

Парадокс очевиден: блокаторы полового созревания давали подросткам, чтобы предоставить им возможность приостановить взросление и затем свободно определять свою сексуальную идентичность, но эти препараты могут вызывать и множество других физических и психических патологий, и никто не спрашивал их согласия относительно того, готовы ли они принимать лекарства с учетом подобных последствий. Доктор Хилари Касс, одна из критиков подобной практики, писала: «У нас… нет возможности узнать, в состоянии ли блокаторы полового созревания нарушить процесс принятия решения вместо того, чтобы выиграть время для принятия решения. Тогда как созревание мозга может быть на короткое время или даже надолго заторможено».

В этой критике следует пойти еще дальше и подвергнуть сомнению сами основания утверждения о том, что достижение сексуальной идентичности является вопросом зрелого свободного выбора. В сексуальном мире нет ничего «ненормального»: то, что мы называем «половым созреванием», представляет собой длительный, сложный и по большей части бессознательный процесс. Он полон силовых напряжений и переворотов, и он ничем не напоминает процесс открытия того, чем человек является на самом деле в глубине своей души.

Во множестве гендерных клиник на Западе врачи чувствуют себя обязанными принять «безусловно утвердительный подход», как отметил один из комментаторов, не обращая внимания на другие риски для психического здоровья детей. На самом деле давление носит двоякий характер. Во-первых, врачи запуганы трансгендерным лобби, которое интерпретирует скептицизм в отношении блокаторов полового созревания как консервативную попытку затруднить актуализацию своей сексуальной идентичности трансгендерами. Это усугубляется финансовым давлением: например, более половины доходов клиники Тавистока приходилось на терапию сексуальных проблем молодежи. Словом, перед нами худшее сочетание политкорректной травли с циничным расчетом. Использование блокаторов полового созревания — еще один случай капитализма политической бдительности.

Безусловно, оба эти противоречия привели, по крайней мере, к частичной победе сил, выступающих против политической бдительности: Стерджен подала в отставку, а тавистокскую клинику закрыли. Но действующие в данном случае силы имеют импульс, который намного превосходит усилия отдельных политиков и динамику отдельных институтов. Во всяком случае, отдельные лица и учреждения постоянно пытаются приспособиться к ограничениям, исходящим откуда-то извне, вместо того, чтобы быть навязаны сверху вниз. Поэтому очевидно, что подобные скандалы будут продолжать множиться.

 

Но если агитации групп интересов и капиталистического давления недостаточно, то политическая бдительность может опираться на религиозные ресурсы. В нашем официальном идеологическом пространстве, конечно, повседневность и религиозный фундаментализм предстают несовместимыми противоположностями — но так ли это на самом деле?

Почти десять лет назад лондонский Голдсмитс-колледж пригласил в прошлом мусульманскую активистку Марьям Намази для чтения лекций на тему «Отступничество, богохульство и свобода слова в эпоху ИГИЛ». Ее выступление, в котором основное внимание уделялось угнетению, которое испытывают женщины в исламе, неоднократно и в грубой форме прерывалось студентами-мусульманами. Нашла ли Намази союзников среди Феминистского общества колледжа? Нет. Феминистки встали на сторону Исламского общества Голдсмитса.

Подобный неожиданный альянс в конечном итоге основывается на сходстве форм двух дискурсов: политическая бдительность функционирует как секуляризованная религиозная догма со всеми вытекающими из этого противоречиями. Джон Маквортер, чернокожий критик расовой бдительности, перечислил некоторые из них в своей недавно опубликованой книге «Расизм бдительности»: «Вы должны постоянно стремиться понять опыт чернокожих. / Вы никогда не сможете понять, что значит быть чернокожим, и если вы думаете, что способны на подобное, то вы – расист.»; «Проявляйте интерес к мультикультурализму. / Не практикуйте культурную апроприацию».

Это не преувеличение. Любому, кто сомневается в репрессивном потенциале движения бдительности, было бы неплохо прочитать «Как чернокожий профессор угодил в антирасистский ад», историю Винсента Ллойда, опубликованную на сайте Compact о его столкновении с культурой бдительности в ее худшем проявлении. Репутация Ллойда безупречна: чернокожий профессор и директор Центра политической теологии в Университете Вилланова, он ранее руководил университетской программой изучения мира чернокожих, ведет семинары по борьбе с расизмом и трансформационной справедливости, а также публикует книги о расизме по отношению к чернокожим и закрытии тюрем, включая ставшую классической работу «Достоинство чернокожих: борьба против господства».

Летом 2022 года Теллуридская ассоциация попросила Ллойда провести семинар, длительностью шесть недель, на тему «Расы и законодательные ограничения в Америке», в работе которого приняли участие двенадцать тщательно отобранных семнадцатилетних подростков. Четыре недели спустя двух студентов выгнали их же однокурсники, а сам Ллойд вскоре подвергся остракизму и изгнанию. На последнем занятии «каждый студент зачитывал из заранее подготовленного заявления фрагменты о том, как семинар укрепил, как по своей форме, так и по содержанию, насилие против чернокожих, как пострадали чернокожие студенты, как я был виновен в бесчисленных микроагрессиях, в том числе своим поведением, и как студенты не чувствовали себя в безопасности, потому что я не сразу исправлял взгляды, которые не рассматривали расизм в отношении чернокожих как причину всех мировых бед».

Ллойд сравнивает эти тенденции с «тем периодом из 1970-х гг, когда левые организации рассыпались, а требования соответствовать линии и повышать сознательность товарищей привела к формированию токсичной среды, переполненной догматизмом и разочарованием». Его критики опирались на ряд догм, среди которых: «Нет иерархии угнетения, за исключением угнетения чернокожих, которое составляют отдельный класс»; «Чернокожие женщины требуют исключительного доверия»; «Тюрьма – это не решение»; «Все нечернокожие люди и многие чернокожие виновны в расизме».

Но более важным, чем содержание, был конфликт форм между семинаром и практикумом. Ллойд пытался организовать семинар как обмен мнениями: одно утверждение строится на другом, когда один студент замечает то, что проглядел другой, и когда профессор направляет дискуссию в сторону наиболее важных вопросов. Семинары обычно сосредоточены на обсуждении конкретного текста, и участники терпеливо пытаются раскрыть его смысл. Напротив, в своего рода антирасистском практикуме, который критикует Ллойд, заранее четко устанавливается единая догма, и все обсуждение сосредоточено на том, как и где кто-то сознательно или неосознанно ее нарушил. Как заметила Аленка Жупанчич, мир практикумов политкорректности — это мир «Язагера» Бертольда Брехта: все говорят «да» снова и снова, а главный аргумент против тех, кого не считают искренними сторонниками, — это «вред». Вот как работает «вред», по словам Ллойда: «Во время нашего обсуждения тюремного заключения американский студент азиатского происхождения процитировал демографические данные о заключенных федеральных тюрем: около 60 процентов заключенных — белые. Чернокожие студенты заявили, что им причинили вред. На одном из практикумов им сообщили, что объективные факты — это инструмент превосходства белых. Мне сказали, что после семинара чернокожим студентам пришлось посвятить много времени тому, чтобы исправить причиненный им вред, вызванный информацией о тюремной статистике, которая не касалась чернокожих. Через несколько дней американца азиатского происхождения исключили из программы».

Здесь нас должны удивлять две вещи. Во-первых, этот новый культ сочетает в себе веру в фиксированные, объективированные догмы с полным доверием к чувствам человека (хотя только угнетенные чернокожие имеют право ссылаться на свои чувства как на меру вины расиста). Критическое противопоставление аргументов не играет никакой роли, что подразумевает, что «открытые дебаты» — это расистское понятие сторонников превосходства белой расы. «Объективные факты — это инструмент превосходства белых» — да, так что, как говаривали трамписты, нам нужно генерировать альтернативные факты…

Для ясности: в этом есть зерно истины. Те, кого жестоко угнетают, не могут позволить себе глубокие размышления и хорошо подготовленные дебаты, необходимые для выявления лживости либерально-гуманистической идеологии. Но в данном случае, как и в большинстве других случаев, те, кто присваивает себе роль лидеров восстания, вовсе не являются униженными жертвами расистского гнета. Обладающие политической бдительностью - это относительно привилегированное меньшинство меньшинства, которому разрешили участвовать в высококлассном практикуме элитного университета.

Во-вторых, тайна заключается в функционировании большого Другого (в данном случае администрации Теллурида): точка зрения, постепенно навязываемая всем бдительной элитой чернокожих, была точкой зрения меньшинства (первоначально даже среди чернокожих участников). Но как и почему этим немногим удалось не только запугать большинство, но даже заставить Теллуридскую ассоциацию встать на их сторону и отказаться защищать Ллойда? Почему они, по крайней мере, не заняли более сдержанную позицию? Каким образом культуре бдительности, хотя и представленной меньшинством, удается нейтрализовать более широкое либеральное и левое пространство, вселяя в него глубокий страх перед открытым противостоянием сторонникам культуры бдительности?

У психоанализа есть четкий ответ на этот парадокс: понятие суперэго. Суперэго — это жестокая и ненасытная сила, которая бомбардирует меня невыполнимыми требованиями и высмеивает мои неудачные попытки удовлетворить их. Это та сила, в глазах которой я тем больше виноват, чем больше стараюсь подавить свои «греховные» страсти. Старый циничный сталинский лозунг об обвиняемых на показательных процессах, которые заявляли о своей невиновности: «Чем больше они невиновны, тем больше они заслуживают расстрела», — это суперэго в чистом виде.

И разве Маквортер в процитированном отрывке в точности не воспроизвел структуру парадокса суперэго? «Вы должны вечно стремиться понять опыт чернокожих / Вы никогда не сможете понять, что значит быть чернокожим, и если вы думаете, что понимаете, вы расист». Короче говоря, вы должны, но не можете, потому что не должны — величайший грех состоит в том, чтобы делать то, к чему вы должны стремиться… Эта запутанная структура предписания, которое выполняется, когда мы не выполняем его, объясняет парадокс суперэго. Как заметил Фрейд, чем больше мы подчиняемся требованиям суперэго, тем больше мы чувствуем себя виноватыми. Парадокс также имеет место в лакановской интерпретации суперэго как требования наслаждаться: мы никогда не сможем полностью достичь наслаждения, и эта неудача заставляет нас чувствовать себя виноватыми.

Ряд ситуаций, характеризующих современное общество, прекрасно иллюстрирует этот тип давления суперэго, например бесконечный самоанализ политкорректности: не был ли мой взгляд на стюардессу слишком навязчивым и сексуально оскорбительным? Не использовал ли я слова с возможным сексистским подтекстом, обращаясь к ней? И т.д. и т.п. Удовольствие, даже трепет, доставляемое таким самоисследованием, очевидны.

И разве то же самое не относится и к патологическому страху некоторых западных либеральных левых быть признанными виновными в исламофобии? В этой перспективе любая критика ислама может быть только выражением западной исламофобии. Салмана Рушди осуждают за то, что он бессмысленно провоцирует мусульман и тем самым (по крайней мере, частично) вызывает фетву, приговаривающую его к смерти. Результат предсказуем: чем больше западные либеральные левые заняты своей виной, тем больше мусульманские фундаменталисты обвиняют их в лицемерии, пытающемся скрыть свою ненависть к исламу. Это положение снова воспроизводит парадокс суперэго: чем больше вы подчиняетесь тому, что требует от вас Другой, тем больше вы виноваты. Получается, что чем больше вы будете терпеть ислам, тем сильнее будет его давление на вас…

Таким образом, эта структура Супер-Эго объясняет, как и почему в случае с Теллуридом как большинство, так и институциональный Большой Другой были терроризированы бдительным меньшинством. Все они подверглись давлению суперэго, которое никакого отношения не имеет к подлинному требованию правосудия. Чернокожая элита, эксплуатирующая культуру бдительности, прекрасно осознает, что она не достигнет своей заявленной цели по уменьшению угнетения чернокожих — да ей этого и не нужно. Чего они на самом деле хотят, того и добиваются: позиции морального авторитета, с которой они могут терроризировать всех остальных, никак не влияя при этом на существующие отношения социального господства.

Положение тех, кого терроризирует элита, эксплуатирующая культуру бдительности, более сложное, но все же очевидное: они подчиняются требованиям культуры бдительности, потому что большинство из них действительно виновны в сохранении социального господства, но подчинение требованиям культуры бдительности предлагает им легкий выход — вы с радостью предполагаете, что это ваша вина в той мере, в какой это позволяет вам продолжать жить так, как вы жили. Это старая протестантская логика: «Делай, что хочешь, только чувствуй себя виноватым за это».

 

«Бдительность» фактически означает ее полную противоположность. В «Толковании сновидений» Фрейд пишет о сне, приснившемся отцу, который засыпает, пока старик бдит у гроба его сына. В этом сне ему является его умерший сын, произносящий страшный призыв: «Отец, разве ты не видишь, что я горю?» Когда отец просыпается, он обнаруживает, что ткань на гробу сына загорелась от падающей свечи.

Так почему отец проснулся? Не потому ли, что запах дыма стал слишком сильным, чтобы продолжать спать, включив его в импровизированный сон? Лакан предлагает гораздо более интересную интерпретацию: «Если функция сновидения состоит в том, чтобы длить сон, если сновидение, в конце концов, может быть так близко к вызывающей его реальности, то не можем ли мы сказать, что оно могло бы соответствовать этой реальности, не покидая сна? Ведь есть такое понятие, как сомнамбулическая деятельность. Возникает вопрос, который действительно позволяют нам поставить здесь все предыдущие соображения Фрейда: что же будит спящего? Разве во сне это не другая реальность? - реальность, которую Фрейд описывает так: «Dass das Kind an seinem Bette steht», что ребенок возле его кровати, «ihn am Arme fasst», берет его за руку и укоризненно шепчет ему: «und ihm vorwurfsvoll zuraunt: Vater, siehst du denn nicht», Отец, разве ты не видишь, «dass ich verbrenne», что я горю? Не больше ли реальности в этой нформации, чем в запахе дыма, по которому отец также идентифицирует странную реальность того, что происходит в соседней комнате? Не выражается ли в этих словах упущенная реальность, вызвавшая смерть ребенка?

Так что не вторжение сигнала из внешней реальности разбудило несчастного отца, а невыносимо травмирующий характер того, с чем он столкнулся во сне. Поскольку «видеть сны» означает фантазировать, чтобы избежать столкновения с Реальным, отец проснулся, чтобы буквально видеть сон. Сценарий таков: когда его сон был нарушен запахом дыма, отец быстро реконструировал сон, включив в него тревожный элемент (дым-огонь), чтобы продлить его; однако то, с чем он столкнулся во сне, было травмой (ответственность за смерть сына), гораздо более сильной, чем реальность, поэтому он на самом деле проснулся, чтобы избежать Реального…

И то же самое с большей частью текущего движения сторонников культуры «бдительности»: она заставляет нас бдить — в отношении расизма и сексизма — именно для того, чтобы мы могли продолжать спать. Она показывает нам определенные реальности, чтобы мы могли продолжать игнорировать истинную причину и настоящую глубину нашей расовой и сексуальной травмы.

Compact