Кто такие англичане?

К сожалению, теперь мы боимся спрашивать. Спросить — значит пересмотреть Писание — канонические тексты, которыми определяется наша культура.

Но в Вавилоне царит антиканон с его двумя огромными столпами. Экзотерически возникает деконструированный и диверсифицированный новый канон, посредством которого студенты, школьники и публика должны быть ведомы ангелами, отличными от их собственных. Кроме того, затуманенный своей собственной тактической непрозрачностью, но все более наглый в своем публичном представлении, присутствует и эзотерический канон, состоящий из деструктивных принципов и инструментов, с помощью которых должна состояться — к нашей погибели — диверсия.

Светская история вынесла на свой суд наше поражение, которое настолько же всеобъемлюще, сколь и непоправимо. Ничему нельзя научить, кроме как против нас. Поскольку официальные органы английского образования совершенно утратили связь со словами, которые имеют для нас наибольшее значение, то остается надеяться только на нечто, что можно замаскировать под счастливый случай. Кажущаяся случайность сопровождает всякую демонстрацию подобного.

Винс Пассаро в послесловии к изданию «Сердца тьмы» и «Тайного сообщника» в Signet рассказывает историю о том, как он познакомился с Эдвардом Саидом в 1978 году - тот увидел, как Пассаро читает Конрада в вестибюле Колумбийского университета, был удивлен и сел с ним побеседовать. Потом Саид станет высокопоставленным священником в Вавилоне, но и тогда он уже был профессором филологии в Колумбийском университете, а его классика эзотерического антиканона «Ориентализм» уже была готова к публикации. В Колумбийском университете он читал курс современной британской литературы, на который записался Пассаро.

Конечно, «Современная британская литература» — агрессивно-идиотическая категория. Нет никакого «британского» языка. «Британский» здесь — как и сейчас вообще — это категория, предназначенная для того, чтобы задушить английский язык. Посредством нее англичане сначала отделяются от своего языка, а затем полностью от своей идентичности. Сокрытие причин подобного почти наверняка обязано американцам, но, таким образом, английский народ до сей поры остается в рассеянии.

Так или иначе, Саид, скорее всего, был невиновен в выборе названия курса. У него был свой народ, и он безжалостно сражался за него. У Саида и в самом деле можно многому научиться, даже если подобное весьма далеко от того урока, который он стремился преподать сам.

«Разве вы не разговариваете с мистером Курцем?» — спрашивает Марлоу неназванного русского — «последнего ученика Курца», — которого он встречает на Внутренней станции. «С этим человеком не разговаривают — его слушают», — отвечает русский. Пассаро относился к Саиду с таким же благоговением. Обожание в обоих случаях кажется драматически экстравагантным. «Саид был величайшим литературоведом из всех, кого я видел, он превосходил масштабом всех на несколько порядков…» Возможно, эта история требует не меньшего масштаба. Хотя Саид определенно не был Конрадом, и даже Конрад не был Курцем.

Пассаро отмечает загадочность Конрада: «непонятно, почему он остановился из пяти или шести языков, которые знал, именно на том, который выучил последним - английский». И проницательно добавляет: «Когда Марлоу обдумывает, почему Курц поделился с ним всеми [его] кошмарами, он приходит к выводу, что это произошло потому, что «[он] мог говорить с ним по-английски»». Далее Пассаро говорит о «глубокой связи Конрада с английским, его верности языку как средству искупления, и даже для Курца, который, наконец, встретив говорящего по-английски, смог рассказать ему свою ужасную историю».

Таким образом, голос Пассаро здесь звучит без сомнения по-ангельски (ангелы / англы), несмотря на его собственные намерения, которые, как всегда, не принимаются в расчет. Это касается не только шедевра английской литературы, но и рефлексивного путешествия в тайну английскости, англоязычности.

Если говорить всерьез об англичанах, то нужно напомнить о линии Хайнала, которая ограничивает те области Европы, где избегают браков с двоюродными родственниками. Население любой страны, не склонное разрешать брак между двоюродными братьями и сестрами, имеет отчетливую печать поношенности на своей этничности, и, таким образом, жители северо-западной Европы, ориентированные на неродственное спаривание, составляют своеобразный единый народ. Их этнические и культурные особенности идут рука об руку. Инклюзия является для них важной культурной и даже биологической проблемой. Оказавшись на затухающей орбите, этот захват внутренним может привести к этническому самоупразднению. Быть анти-англичанином — исключительно по-английски.

Конрад отождествлял английский демографический водоворот с морем. В конце концов, именно из-за моря, и именно благодаря британской торговой службе, он оказался им захвачен. В «Сердце тьмы» главный — и оставшийся анонимным — рассказчик говорит о «узах, какие налагает море», которые «помогали нам относиться терпимо к рассказам и даже убеждениям каждого из нас». В подобном нетрудно опознать морской либерализм. С ним были хорошо знакомы венецианцы и голландцы, но лучше всех — англичане.

Как и следовало ожидать от самой образцовой брачной культуры на земле, амбивалентность английского языка не имеет себе равных. Когда все кажется утраченным из-за внутренне присущих ему деструктивных сил, когда он кажется совершенно утраченным даже самому себе, он вдруг находит извне какое-то волшебное средство для своего спасения. Созревание плодов деструктивного труда его невоздержанной практичности откладывается умением захватывать. Иногда захватываются такие, как Конрад, но, вероятно, подобное происходит достаточно часто.

Родовая вера культуры неродственных браков — непростая штука. Искать ее посредством регрессии — значит с абсолютной неизбежностью обнаружить неустранимо чуждый — или изначально неродной — элемент. В этом смысл Темного Провидения Курца.

В соответствии с традициями, контакт с духами предков и сопровождающими их чудовищами требует заморских путешествий и пересечения рек. Уже в XI книге «Одиссеи» путешествие в страну мертвых связано с двойным пересечением моря и реки — упоминаются и Океан, и Стикс. В дальнейшей эпической традиции, от Вергилия до Данте, переход в земли тьмы или оккультные царства — подземный мир, Аид или ад — осуществляется посредством переправы через реку на пароме. Благодаря частично независимому происхождению Беовульф проходит через болото, чтобы добраться до матери Гренделя, «проклятого чудовища глубин», и убить ее. Рассказы об этих путешествиях, вероятно, относятся к самым глубинным мифологическим структурам, трансрелигиозным по своим масштабам. Таким образом, мерой величия Конрада является то, что он радикально — и весьма продуктивно — переосмысливает их.

Река ему напоминает «огромную змею, развернувшую свои кольца; голова ее опущена в море, тело извивается по широкой стране, а хвост теряется где-то в глубине страны». Страна тьмы лежит уже не на том берегу, а у истоков реки, куда можно доплыть, следуя вдоль змеиного хребта.

Фигура Марлоу иронично выражает британский патриотизм, который к его времени признавался империализмом. Изучая карту мира, он замечает, что «немало места было уделено красной краске — на нее во всякое время приятно смотреть, ибо знаешь, что в отведенных ей местах люди по-настоящему трудятся». Труд — это слово, за которым стоит внимательно следить в «Сердце тьмы». Это один из нескольких звучащих по-библейски рефренов, внешне пропитанных иронией, но в глубине вполне серьезных, который странным образом повторяется, отсчитывая зловещий ритм благодаря «благородному делу», «фантастическому вторжению», «коммерческим секретам», «слоновой кости», «голосу», «методу», «дикости», «извилистой реке», «первозданной земле», «великой тишине», «одиночеству», «кошмарам», «ужасу» и — безвозвратно поглощающей все — «тьме». Удивительно сколько всего в этом коротком произведении замыкается в цикл и упорно возвращается. Мы касаемся внешнего края английского, очень похожего на море. Конрад предлагает нам яркую, хотя и с неизбежностью искаженную, этническую топологию, которая описывается понятиями оболочек и переходов.

Для Марлоу, как сообщает нам голос безымянного рассказчика, «смысл эпизода заключался не внутри, как ядрышко ореха, а снаружи». Рассказ переходит от внешней оболочки к внутренней, к ядру, прежде чем вернуться назад. Путешествие построено от (безымянной, которая стоит на океане) Внешней станции к Центральной станции, к Внутренней станции, где он настигает Курца, «ползя» вверх по реке в темные далекие районы, а затем обратно. Ни для Марлоу, ни для английского Внутренняя станция Курца совсем не дом. И даже не старый, затерянный и забытый дом с привидениями. Это радикально чуждое, «конечный пункт, куда можно было проехать на пароходе, и … кульминационная точка моих испытаний».

Тем не менее, сначала Курца почти не замечают. Он англичанин только в том смысле, в каком он из Англии, то есть как продукт заимствования, перевода и смешения. «Его мать была наполовину англичанкой». Теперь Марлоу будет уделять ему больше внимания. «Но я не мог ему уделять много времени, так как помогал механику разбирать на части протекающие цилиндры, выпрямлять согнутый шатун, производить ремонт. Я жил окруженный гайками, опилками, ржавчиной, болтами, ключами для отвертывания гаек, молотками…» Можно ли было изложить подобное с еще более проницательной и исчерпывающей английскостью?

Под конец тьма миссии, благодаря отвлекающему перечислению английских названий полезных предметов, почти рассеивается. Но железная хватка священной судьбы неумолимо требует, чтобы это чужеродное существо и еще более чужеродные вещи, с которыми оно смешалось, вернулось и всплыло на поверхность, в нас самих. Не что иное, как Темное Провидение его доставляет обратно к англичанам, на Внешнюю станцию, где большая змея реки встречается с «морем неумолимого времени». Но его «душа была одержима безумием».

compact