Дубинка ночного сторожа

29 октября 1922 года Бенито Муссолини пришел к власти в результате Похода на Рим, положившего начало эре фашизма.

Впоследствии эта дата была объявлена первым днем первого года фашистского календаря. Как и любое основополагающее событие, Поход был также постановкой спектакля и созданием мифа. Один из первых читателей «Размышлений о насилии» Жоржа Сореля (1908), Муссолини был убежден, что политика неотделима от мифотворчества, что это своего рода мифопоэзис. Выступая в Неаполе, за несколько дней до начала марша, дуче заявил, что «мы создали наш миф. Миф - это вера, это страсть. Не обязательно, чтобы миф был реальностью. Он реален в той мере, в какой он дает силы, дарит надежду, вселяет веру и мужество. Наш миф — это Нация, наш миф — это величие Нации. И этому мифу, этому величию, которое мы хотим воплотить в реальность, мы подчиняем все остальное. Ибо Нация – это прежде всего Дух, а не только почва».

Миф о нации, ее утраченном и будущем величии продолжает вдохновлять возрождающихся крайне правых во всем мире. Как и в выступлении, произнесенном на этой неделе новым премьер-министром Италии Джорджией Мелони, этот миф теперь часто сопровождается хвалой «свободе», нужной служить противоядием от закрадывающихся подозрений в авторитаризме. Но это не свобода как эмансипация или освобождение, а рыночная свобода, связанная с тем, что Мелони, цитируя Папу Иоанна Павла II, назвала «правом делать то, что должен». Не торопясь с шаткими историческими аналогиями, можно вернуться к истокам фашизма через сто лет после его возникновения, чтобы понять его особую связь с рынком и исправить широко распространенное представление о нем как об антитезе либерализму.

Поход как миф — в качестве смелой и мужественной демонстрации силы, давшей начало фашистскому государству, — не просто вдалбливался в фашистскую агиографию или реконструкцию на Выставке фашистской революции, впервые состоявшейся в 1932 году. Он также служил образцом - настоящим мифом - для союзников Муссолини, прежде всего для нацистов. В записях «застольных бесед» Гитлера от 1941 года зафиксировано следующее утверждение о «героическом эпосе» «сестринской революции» национал-социализма: «Коричневой рубашки, вероятно, не существовало бы без черной рубашки. Поход на Рим в 1922 году стал одним из поворотных моментов в истории. Сам факт того, что что-то подобное можно было предпринять и что это могло иметь успех, дал нам толчок… Если бы Муссолини не победил марксизм, я не знаю, удалось бы нам выстоять. В тот период национал-социализм был очень хрупок». Настолько хрупок, что, когда Гитлер предпринял попытку своего собственного путча в 1923 году, итальянская пресса могла отмахнуться от него как от «смехотворной карикатуры» на фашистскую парадигму.

В отличие от сложившейся мифологии, исторический анализ Похода, как правило, недооценивает его значение. Роберт Пакстон в яркой «Анатомии фашизма» (2004) приписывает его успех слабости и несостоятельности итальянских политических классов. «Не сила фашизма решила вопрос, — пишет он, — а нежелание консерваторов рисковать своими силами» против сил дуче. «Поход на Рим был гигантским блефом, который работал и продолжает работать в сознании широкой публики о том, как произошел «захват власти» Муссолини». Сальваторе Лупо в исследовании политической истории итальянского фашизма также замечает, что Походом «сквадристы из провинциальной Италии оказали поддержку огромному пласту либерал-консерваторов [liberal-moderato], монархистов, военных и представителей капиталистического [confindustriale] истеблишмента, которые относились к чернорубашечникам с сочувствием, но нуждались в определенном подстегивании, чтобы отказаться от выбора правоцентристского правительства». В этом свете Поход на Рим был не столько героической эпопеей, сколько достижением «максимального результата с минимальным риском», по формулировке Эмилио Джентиле.

Но хотя подрыв самопальных мифов фашизма полезен, нам следует опасаться преувеличения значения слабости его врагов и меры соучастия его бенефициаров. Поступая таким образом, мы рискуем представить его как иллюзорное, почти необъяснимое явление. Взглянем с другой стороны и обратимся к трактовке Похода блестящим, хоть и неоднозначным, летописцем своего времени Курцио Малапарте. В «Технике государственного переворота» (1931), которую Муссолини запретил, чтобы не вызвать неудовольствие Гитлера (который высмеивался в нелестных сравнениях с дуче), Малапарте, один из первых сквадристов и «левый» фашист, без лишнего почтения к дуче замечает, что Муссолини не более чем, и как мог из-за своего «марксизма», руководил «машиной фашистского восстания». Под этим Малапарте извращенно имел в виду признание Муссолини стратегического значения победы над рабочим классом — победы, которая, как он утверждал, также подорвет любую другую силу сопротивления внутри государства.

То, что описывает Малапарте, похоже на тактику выжженной земли. Как он замечает: «Надо было предотвратить не только всеобщую забастовку, но и смыкание в единый фронт правительства, парламента и пролетариата. Фашизму необходимо было создать вокруг себя вакуум, превратить в tabula rasa любую группировку, политическую или профсоюзную, пролетарскую или буржуазную – профсоюзы, кооперативы, рабочие ячейки, Палаты труда, газеты, политические партии».

«Машина фашистского восстания» была мощным аппаратом для организации дезорганизации, гиперполитического навязывания мертвящей деполитизации — того, что она одновременно реализовывала, как обращаясь непосредственно к насилию, так и посредством тайных заговоров. Малапарте свидетельствует о логистической разведке, которая использовалась для реализации тактики того, что газета «Гардиан» назвала тогда «бескровной революцией». Не столько улицы или очевидные центры власти, сколько различные материальные и институциональные узлы — ключевые точки в энергетической сети политической Италии — были в центре внимания сквадристов на подготовительных этапах Похода. Как рассказывает Малапарте: «Чернорубашечники с налета заняли все стратегические пункты города и области, а именно: узлы технических коммуникаций, газораспределители, электростанции, почтамт, телефон и телеграф, мосты и вокзалы. Политические и военные власти были захвачены врасплох этим внезапным натиском».

Отсюда печальная мудрость признания Джованни Джолитти, длительное время занимавшего пост премьер-министра Италии в первые два десятилетия ХХ в.: «Я в долгу перед Муссолини за то, что узнал, что государство должно защищать себя не против революционной программы, а против ее тактики».

Но что за программа обеспечивала такую тактику? Исследователь Грамши Фабио Фрозини недавно составил прекрасную критическую антологию выступлений и сочинений Муссолини с 1921 по 1932 год под названием «Строительство нового государства». Заявления, предшествовавшие Походу, во многом перекликаются с концепцией Малапарте. Кровавые методы сквадристов основывались на псевдоницшеанском аристократизме, который противопоставлял творческую энергию воинских элит пацифистским настроениям пролетариата. В инаугурационной речи в Палате депутатов Муссолини заявил, что «уже очевидно [pacifico], что при применении насилия рабочие массы потерпят поражение… рабочие массы, естественно, осмелюсь сказать, блаженные [santamente] миротворцы [pacifondaie], потому что они всегда представляют собой пассивный общественный резерв, тогда как риск, опасность, вкус к приключениям всегда были задачей и привилегией мелких аристократов».

Подобная «антропология», которая позволяла игнорировать способности масс вступать в борьбу, сопровождалось отрицанием марксизма, понимаемого как смесь «государственного социализма» и теории классовой борьбы как двигателя истории: «Мы отрицаем существование двух классов, потому что их существует гораздо больше, мы отрицаем, что вся человеческая история может быть объяснена экономическим детерминизмом». В фашистском «синтезе противоположностей» — класса и нации — интернационализм должен был быть решительно отвергнут. Для Муссолини, в формуле, которая находит множество отголосков в современной реакционной риторике, интернационализм был «предметом роскоши, который могут практиковать только высшие классы, в то время как народ безусловным образом привязан к своей родине».

Но modus operandi фашизма до Похода на Рим был не просто классовой войной против классовой войны. Отбросив прежний республиканизм ради оппортунистического превознесения армии и короля, фашизм выкристаллизовался в проект публичного насилия в пользу частного капитала. В то время как строительство фашистского государства повлекло за собой значительный сдвиг в сторону административной централизации страны и вмешательство в сферу экономики, ранее Муссолини в 1921–1922 гг подчеркивал фундаментально либеральную экономическую философию фашизма. В инаугурационной парламентской речи Муссолини сказал своим левым оппонентам, что ревизионистская социалистическая литература убедила его в том, что «только сейчас начинается настоящая история капитализма, потому что капитализм — это не только система угнетения, но и набор ценностей, координация иерархий, более развитое чувство индивидуальной ответственности».

Вера в жизнеспособность капитализма нашла отражение в программе по сокращению государства, чего требовал Муссолини. Он утверждал, что спасение государства требует «хирургической операции». Если у государства было сто рук, то 95 требовали ампутации, учитывая «необходимость сведения государства к его чисто юридическому и политическому выражению». Читая отрывки, подобные приведенным ниже, вряд ли можно назвать загадочным, почему такие люди, как Людвиг фон Мизес, приветствовали триумф фашизма во спасение либерализма: «Пусть государство предоставит нам полицию, чтобы уберечь хозяев от негодяев, ко всему готовую армию, внешнюю политику, отвечающую национальным интересам. Все остальное, и я не исключаю даже сферу образования, пусть принадлежит частной деятельности личности. Если вы хотите спасти государство, вы должны упразднить коллективистское государство… и вернуться в государство Манчестер».

На III Национальном фашистском конгрессе 8 ноября 1921 г. Муссолини повторил, что, когда дело доходит до экономических вопросов, фашисты были «явно антисоциалистами», то есть «либералами».

«Этичное государство» понималось им как враг монополистического и бюрократического государства, как государство, в котором все функции сводятся к самому необходимому. Муссолини даже подчеркивал необходимость «вернуть железные дороги и телеграф в частные руки; потому что нынешний аппарат чудовищен и уязвим во всех своих частях». В Удине, за месяц до Похода, он заявлял: «Все атрибуты государства рушатся, как декорации старой оперетты, когда отсутствует внутренняя убежденность в том, что человек выполняет долг или, лучше сказать, миссию. Вот почему мы хотим лишить государство всех его экономических атрибутов. Хватит государства железнодорожника, государства почтальона, государства страховщика. Хватит того, что государство действует за счет всех итальянских налогоплательщиков и усугубляет истощение финансов Италии».

Оправдание этого сокращения государства до его репрессивного и идеологического аппарата было не только прагматическим, но и идеалистическим: «Пусть не говорят, что опустошенное таким образом государство остается маленьким. Нет! У него останется великая задача, потому что оно полностью сохранит господство над духом [spiriti], полностью отрекаясь от господства над материей».

Сегодня, когда мы боремся с реинкарнацией и реваншем фашизма, полезно помнить, что он возник сто лет назад не в форме «тоталитаризма», сплавляющего политическое и экономическое, а как особо опасный вариант того, что Рут Уилсон Гилмор назвала антигосударственным государством. И подобное приветствовалось многими либералами, от Луиджи Эйнауди до Бенедетто Кроче. То, что Муссолини представил как моральное, освободительное и решающее все проблемы свойство «хирургического» насилия фашизма, в 1921–1922 годах было четко сформулировано как антидемократическое насилие для искупления нации и государства, основанного на частном накоплении. Как он заявил на Национальном фашистском конгрессе: «Мы поглотим либералов и либерализм, потому что методом насилия мы похоронили все предыдущие методы».

Подобные надежды на либерализм нелиберальными средствами стали причиной того, что фашизм пришел к власти (в 1922 г., как и в 1933 г.) не в результате восстания, а в результате приглашения сформировать правительство, исходившее от суверенных конституционных властей (короля Виктора Иммануила III, президента Пауля фон Гинденбурга). Как заметил Даниэль Герен в книге «Фашизм и крупный бизнес» (1936), именно в этом заключается «жизненно важная разница» между социализмом и фашизмом, когда дело касается захвата власти: первый является классовым врагом буржуазного государства, тогда как «фашизм находится в услужении класса, представляемого государством», — или, по крайней мере, изначально приветствуется и финансово поддерживается как таковое. Размышляя о катастрофических последствиях неолиберализма-как-гражданской-войны начала XXI в., мы не должны забывать, что фашизм впервые пришел к власти в ходе гражданской войны за экономический либерализм.

NLR