Гиперсемиотизация и десексуализация желания

Отредактированный текст доклада на конгрессе в Париже, октябрь 2022 года. Посвящается Феликсу Гваттари.

Гваттари и Автономия

В 1974 году я проходил срочную военную службу, жил в казармах итальянской армии. Но военная жизнь была не по мне, и я думал, что делать. Друг посоветовал мне почитать одного французского философа. И так я узнал о Феликсе Гваттари.

Я начал с его «Психоанализа и трансверсальности» и там нашел инструкцию, как прикинуться сумасшедшим. Полковник из психбольницы счел меня действительно психом и отправил домой. С тех пор я считаю Гваттари своим другом, чья работа может подсказать, как сбежать из любой казармы, что материальной, что нематериальной.

Я читал Гваттари все 70-е, как раз когда благодаря университетским студентам и молодым фабричным рабочим возникло движение под названием «Автономия». Это движение действовало самым разнообразным образом и приобретало самые разнообразные организационные формы, включая контркультурные и эстетические. В 1975 году я опубликовал первый номер журнала A/traverso, в котором стремился перевести шизоаналитические понятия на язык автономии. Затем, в 1976 году, вместе с группой друзей я организовал первую свободную итальянскую радиостанцию Radio Alice. В конце концов, полиция закрыла радиостанцию, обвинив нас в организации беспорядков после убийства Франческо Лоруссо, активиста внепарламентской группы Lotta Continua.

Болонское движение 1977 года в качестве самоназвания выбрало лозунг «желание автономии». Иногда даже употреблялось выражение «мы, трансверсалисты». В публичных декларациях, в листовках, в лозунгах весенних демонстраций 1977 года мы непосредственно ссылались на постструктурализм в противостоянии государственному принуждению и массовым репрессиям.

Мы читали «Анти-Эдипа», но мало что поняли. Однако одно слово всерьез задело нас – это «желание». Мы ясно понимали, что движущей силой процесса субъективации является желание. Другими словами, мы предложили: давайте перестанем мыслить в терминах субъекта, давайте забудем Гегеля (или плюнем на него, как называется статья Карлы Лонци 1970 года). Другими словами, субъективность — это не что-то готовое, что мы должны просто оформить. Мы пришли к выводу, что субъектов нет, а есть потоки желаний, пронизывающих организмы, которые одновременно являются биологическими, социальными и сексуальными — и, конечно, сознательными. Но сознание не есть что-то чистое и неопределенное. Сознание не существует без непрестанной работы бессознательного, той лаборатории, которая представляет собой не театр, где разыгрывается уже написанная трагедия, а трагедия, пронизанная потоками желания, которые пишут и переписывают без остановки.

Более того, понятие желания не следует сводить к непременно позитивному напряжению: желание является ключом к объяснению волн социальной солидарности и агрессии, ярости и личного ожесточения. И революционные либертарианские движения, и репрессивная реакция на них коренятся во флуктуациях желания.

Наконец, желание — это не счастливый хороший мальчик. Наоборот, оно может свернуться, уйти в себя и, наконец, произвести последствия в форме насилия, разрушения, варварства. Желание является фактором интенсивности в отношениях с другим. Интенсивность может идти в разных направлениях, даже в противоположных направлениях.

Гваттари придумал выражение «ретурнели» (рефрены), чтобы определить семиотические связи, способные находиться в гармонических отношениях с более широкой средой. Рефрен — это вибрация, интенсивность которой может быть связана с той или иной системой знаков и нервных раздражений. Желание — это восприятие рефрена, который мы производим, чтобы уловить линии стимуляции, исходящие от другого (тело, слово, образ, ситуация), чтобы затем относиться к этим линиям. Точно так же оса и орхидея, две сущности, имеющие мало общего друг с другом, тем не менее могут объединяться, наслаждаться друг другом и оказывать благотворное влияние друг на друга. Желание — это не естественный факт, а интенсивность, меняющаяся в зависимости от антропологических, технологических и социальных условий.

 

На пути к реконфигурации желания

Мы должны пересмотреть наши желания, определяемые неолиберальной и дигитальной акселерацией. Мы также должны пересмотреть желание в контексте современных идентитарных реакционных движений.

Неолиберальная экономика ускорила темпы эксплуатации труда, особенно интеллектуального труда; цифровые технологии ускорили циркуляцию информации и, следовательно, интенсифицировали ритм семиотической стимуляции, которая в то же время является нервной стимуляцией. Это двойное ускорение является источником и причиной роста производительности труда, который, в свою очередь, позволил беспрецедентно увеличить накопление капитала. Но это также причина гиперэксплуатации человеческого организма, особенно мозга. Сегодня перед нами стоит задача определить влияние этой гиперэксплуатации на психическое равновесие и сенсорную систему людей — как отдельных личностей, но прежде всего как общества.

Мы должны задуматься о мутации желания после травмы, которую вызвала пандемия. Вирус может быть менее заметен, инфекция может быть в некоторой степени под контролем, но травма не исчезнет за одну ночь; он продолжает выполнять свою работу, которая отчасти проявляется как своего рода массовая сенсорная фобия по отношению к телу другого, его коже, его губам.

Некоторые исследования, которые проводились за последние два десятилетия, показали, что сексуальность серьезно меняется, и недавний шок, вызванный вирусом, только усилил эту тенденцию, которая уходит своими корнями в техно-антропологическую трансформацию, которая началась как минимум тридцать лет назад. Например, в книге «iGen» 2017 года Джин Твенге анализирует взаимосвязь между технологиями связи и изменением психологического и аффективного поведения представителей поколений, сформировавшихся в технокогнитивной среде. Следуя таким исследованиям, я стал определять людей, рожденных в текущем веке, как поколение, которое выучило больше слов благодаря машине, а не живому человеческому голосу.

На мой взгляд, это определение полезно для понимания глубины происходящих изменений. Фрейд ввел представление, согласно которому обучение языку невозможно без аффективного измерения. Мы также должны помнить, что Джорджио Агамбен утверждает в книге «Язык и смерть»: голос — это место встречи между плотью и смыслом, телом и значением. Более того, итальянский философ-феминистка Луиза Мураро утверждает, что понимание значения слов связано с аффективным доверием к матери.

Я верю, что слово означает то, что оно означает, потому что так сказала мне моя мать. В более общем плане я считаю, что мир наполнен смыслом, потому что моя мать сказала мне, что слова означивают мир. Психологическая основа приписывания значения базируется на данном первичном акте аффективного разделения, когнитивной коэволюции, единственной поддержкой которой является тембр голоса, тепло тела, интенсивность чувств.

Что происходит, когда голос единственной матери (или кого-либо еще) заменяет машина? Осмысленность мира заменяется функциональностью знаков, позволяющих получать операциональные результаты в результате приема и интерпретации знаков, лишенных аффективной глубины и, следовательно, какого угодно интимного доверия. Понятие ненадежности обретает здесь свое полное психологическое и познавательное значение как ослабление и деэротизация отношения к миру. Ставка здесь касается эротизма как интенсивности телесного опыта и желания в его (неисчерпаемой) связи с эротизмом.

 

Желание и сексуальность

Обычно мы связываем желание с плотским, с сексуальностью, с касанием тел. Но мы должны подчеркнуть, что сфера желания не может быть сведена к его сексуальному измерению, даже если это твердит нам вся история, антропология и психоанализ. Желание не отождествляется только с сексуальностью, и, более того, сексуальность можно представить без желания.

В понятии (и в реальности) желания есть нечто большее, чем секс, как показывает нам фрейдистское понятие сублимации, касающееся опосредованных сексуальных инвестиций самого желания.

Пандемия завершила давно идущий процесс десексуализации желания, как только коммуникация между сознательными и чувствующими телами в физическом пространстве сменилась обменом семиотическими стимулами в отсутствие тел. Если эта дематериализация коммуникативного обмена и не стерла желания, то тем не менее перевела их в чисто семиотическое (или, скорее, гиперсемиотическое) измерение. Затем желание эволюционировало в десексуализированном или постсексуализированном направлении, которое теперь проявляется как состояние изоляции, которое пандемия нормализовала и почти институционализировала. Теория и практика психологии, психоанализа, а также политическая практика должны быть поставлены под вопрос, поскольку лежащая в их основе субъективность была разрушена и трансформирована необратимым образом.

Итальянский психоаналитик Луиджи Зоя опубликовал книгу об исчерпанности (и тенденции к исчезновению) желания; она называется «Il declino del desiderio» («Упадок желания»). Книга переполнена весьма интересными данными о резком сокращении частоты сексуальных контактов между людьми сегодня, а также времени, уделяемого телесным контактам в целом. Но центральная гипотеза книги, исчезновение желания, кажется мне сомнительной. На мой взгляд, не желанию самому по себе суждено исчезнуть, а скорее сексуализированному выражению желания. Феноменология современной аффективности все больше характеризуется резким сокращением контактов, удовольствий и психического расслабления, которое делает возможным прикосновение. Подобное граничит с потерей чувственного доверия, потерей того чувства глубокого соучастия, которое делает социальную жизнь терпимой: удовольствие кожи, которая чувствует касание другого, сладостное наслаждение интимностью взгляда.

 

Извращение желания и современная агрессивность

Десексуализация желания действительно рискует превратить желание в ад одиночества и страдания, которые только и ждут возможности выразить себя тем или иным способом. Бессмысленное насилие, которое все чаще и чаще проявляется в форме вооруженных нападений на невинных, — массовые убийства, которые умножились повсюду после «Колумбины» в 1999 году и главным театром которых являются Соединенные Штаты, — это лишь верхушка айсберга, явления, которое на политическом уровне переворачивает мировую историю. Как можно объяснить избрание кого-то вроде Дональда Трампа или Жаира Болсонару половиной североамериканского или бразильского населения, если не проявлением отчаяния и презрения к себе? Избрание человека, открыто высказывающего расистские или даже криминальные идеи, имеет глубокие аналогии (на психологическом уровне, но и на политическом) с убийствами, которые можно объяснить только суицидальным желанием.

То, что мы сегодня называем фашизмом, должно объясняться не только политическими терминами. Политика — это лишь подходящий ландшафт, на котором заметны эти движения. Разделяя риторику, очень близкую историческому фашизму, современные правые движения не имеют никакого рационального содержания.

Только дискурс унижения, одиночества и отчаяния может объяснить это всемирное явление.

Представители поколения, с иронической горечью определяемого как последнее (Z), те люди, которые выучили больше слов благодаря машине, а не единственно голосу человека, выросли в среде, которая становится все более непригодной для жизни и токсичной как на материальном (загрязнение), так и на психическом уровне. Коммуникация этого поколения разворачивается почти исключительно в техноиммерсивной среде, консистенция которой носит чисто семиотический характер. Вымирание вырисовывается как опыт техно-иммерсивного моделирования. Медиапродукция все больше пропитывается признаками отчаяния, вызванного подобным. Эти признаки действуют как симптомы беспокойства, но также и как факторы, способствующие распространению патологии. Я имею в виду такие фильмы, как «Джокер», «Паразиты», и сериалах, таких как «Игра в кальмара», а также о тысячах других подобных продуктов.

Травма, вызванная пандемией вируса Covid лишь усилила эффект гиперсемиотизации среды, но технологические и культурные предпосылки явления уже были налицо.

Мутация — это переизобретение желания: оно все меньше и меньше выражается в сексуальной форме, а скорее в семиотической форме. Желание не перестало быть движущей силой процесса коллективной субъективации; но процесс субъективации принимает форму навязчивой тревоги, нанесения вреда себе или порой агрессии, потому что желание извращается в чисто фантазматические формы.

Десексуализация желания, следы которой повсюду, на социальном уровне транслируется как деисторизация мотивов коллективных действий. Мы наблюдаем массовый феномен отчуждения: эскапизм большинства по отношению к традиционным формам политики, отказ от продолжения рода, отказ от труда. Это явление должно быть предметом теоретического анализа (диагностики) и должно привести к созданию стратегии психополитического коллективного действия (терапии).

e-flux