Добро пожаловать в цивилизацию лжи

Субъективная истина противопоставляется фактической истине аналогично противопоставлению истерии и навязчивого невроза: первая — истина под маской лжи, а вторая — ложь под маской.

Так называемый парадокс лжеца — утверждения типа «все, что я говорю, ложно» — бесконечно обсуждался от Древней Греции и Индии вплоть до философии ХХ века. Проблема в том, что если это утверждение истинно, то оно ложно, и наоборот. Вместо того чтобы потеряться в бесконечной сети аргументов и контраргументов, я обращусь к Жаку Лакану, который предлагает уникальное решение, различая речевое содержание высказывания и субъективную позицию, подразумеваемую этим высказыванием: между содержанием того, что вы говорите, и субъективной позицией, подразумеваемой или передаваемой тем, что вы говорите. В тот момент, когда мы вводим это различие, мы сразу видим, что утверждение типа «все, что я говорю, ложно» само по себе может быть истинным или ложным. «Я всегда лгу» может правильно представить субъективный опыт всего моего существования как неподлинный, как подделку. Однако верно и обратное: утверждение «Я знаю, что я кусок дерьма» само по себе может быть буквально истинным, но ложным на уровне субъективной позиции, которую оно якобы передает — оно подразумевает, что, произнося это, я каким-то образом демонстрирую, что я не полностью «кусок дерьма», что я честен по отношению к себе... Наш ответ на это должен быть парафразом известного высказывания Граучо Маркса: «Вы ведете себя как кусок дерьма и признаете, что вы кусок дерьма, но это не обманет нас — вы кусок дерьма!»

Но зачем тратить время на такие бесконечно обсуждаемые парадоксы? Потому что в нашу «постправдивую» эпоху правого популизма практика опоры на этот парадокс достигла своей крайности: сегодняшний политический дискурс невозможно понять без различия между высказанным и высказыванием. Давайте перейдем к medias res. После переизбрания Трампа в 2024 году Александрия Окасио-Кортес (сохранившая свое место в Конгрессе) публично обратилась к тем из своих избирателей, которые также голосовали за Трампа, с просьбой объяснить, почему они сделали такой странный и непоследовательный выбор. Она обнаружила, что главная причина заключалась в том, что вопреки манипулятивным расчетам Камалы Харрис и других демократов, она и Трамп оба казались более искренними. Вот почему, когда Трампа ловят на непоследовательности или откровенной лжи, такие разоблачения только помогают ему: его сторонники воспринимают даже его ложь как доказательство того, что он действует как нормальный человек, который не просто полагается на своих экспертных советников, но и прямо высказывает свое мнение. В наших терминах сама непоследовательность и ложь в излагаемом содержании заявлений Трампа служат признаком того, что на уровне высказывания Трамп говорит как подлинный и искренний человек — доказательство того, как подразумеваемая позиция высказывания также может быть фальшивой.

Субъективная правда противопоставляется фактической правде аналогично оппозиции истерии и навязчивого невроза: первая — правда под маской лжи, а вторая — ложь под маской правды. Сегодня популизм и политкорректность (леволиберальная политическая корректность) практикуют две взаимодополняющие формы лжи, которые следуют различию между истерией и навязчивым неврозом: истерик говорит правду под маской лжи (то, что говорится, буквально неправда, но ложь выражает в ложной форме подлинную жалобу), в то время как то, что утверждает навязчивый невротик, является буквально правдой, но это правда, которая служит лжи. Популисты и политкорректные либералы прибегают к обеим стратегиям.

Во-первых, все они прибегают к фактической лжи, когда эта ложь служит тому, что популисты воспринимают как высшую Истину своего Дела. Религиозные фундаменталисты пропагандируют «ложь ради Иисуса» — скажем, чтобы предотвратить «ужасное преступление» аборта, разрешается распространять ложные научные «истины» о жизни плода и медицинских опасностях аборта; чтобы поддержать грудное вскармливание, разрешается представлять как научный факт, что воздержание от грудного вскармливания вызывает рак груди и т.д. Обычные антииммигрантские популисты бесстыдно распространяют непроверенные истории об изнасилованиях и других преступлениях со стороны беженцев, чтобы придать достоверность своему «представлению» о том, что беженцы представляют угрозу нашему образу жизни. Слишком часто политкорректные либералы поступают аналогичным образом: они умалчивают о фактических различиях в «образах жизни» беженцев и европейцев, поскольку их упоминание может быть воспринято как содействие европоцентризму. Вспомните случай Ротерема в Великобритании, где около десяти лет назад полиция обнаружила, что банда пакистанских юношей систематически изнасиловала более тысячи бедных белых девушек — эта информация была намеренно проигнорирована и масштабы бедствия были преуменьшены, чтобы не спровоцировать исламофобию...

Противоположная стратегия — ложь под видом правды — также широко практикуется на обоих полюсах. Если антииммигрантские популисты не только распространяют фактическую ложь, но и ловко используют части фактической правды, чтобы добавить ауру истинности своей расистской лжи, партизаны политкорректности также практикуют эту ложь вперемешку с правдой: в своей борьбе с расизмом и сексизмом они в основном цитируют важные факты, но часто дают им неправильный поворот. Популистский протест смещает на внешнего врага подлинное разочарование и чувство утраты, в то время как политкорректные левые используют свои верные аргументы (поиск сексизма и расизма в словах и т.д.), чтобы подтвердить свое моральное превосходство и тем самым сорвать важные и нужные социально-экономические изменения.

Высшая ирония здесь в том, что популистские правые практикуют исторический релятивизм гораздо более жестоко, чем левые, хотя они осуждают его в своей теории (если их самооправдание заслуживает такого термина). Однако правильная позиция заключается не в том, чтобы просто придерживаться фактической истины: в каком-то смысле есть «альтернативные факты» — конечно, не в том смысле, что Холокост был или не был. (Кстати, все известные мне ревизионисты Холокоста, начиная с Дэвида Ирвинга, рассуждают строго эмпирическим способом проверки данных — никто из них не эксплуатирует постмодернистский релятивизм!) «Данные» составляют обширную и непроницаемую область, и мы всегда подходим к ним с того, что герменевтика называет определенным горизонтом понимания, отдавая предпочтение одним данным и опуская другие. Все наши истории именно таковы — истории, комбинации (выбранных) данных в непротиворечивые нарративы, а не фотографические репродукции реальности. Например, историк-антисемит мог бы легко написать обзор роли евреев в общественной жизни Германии в 1920-х годах, указав, как целые профессии (юристы, журналисты, искусство) были численно оккупированы евреями — все (вероятно, более или менее) правдиво, но явно на службе лжи. Самая эффективная ложь — это ложь с правдой, ложь, которая воспроизводит только фактические данные.

Возьмите историю любой страны: ее можно рассказать с политической точки зрения (сосредоточившись на капризах политической власти) или можно сосредоточиться на экономическом развитии, идеологической борьбе, народных невзгодах и массовом протесте. Каждый из этих подходов может быть фактически точным, но они не являются «истинными» в том же самом выразительном смысле. Нет ничего «релятивистского» в том факте, что человеческая история всегда рассказывается с определенной точки зрения, поддерживаемой определенными идеологическими интересами. Трудность состоит в том, чтобы показать, что некоторые из этих заинтересованных точек зрения в конечном счете не все одинаково истинны — некоторые из них более «правдивы», чем другие. Например, если кто-то рассказывает историю нацистской Германии с точки зрения страданий угнетенных ею, т. е. если мы руководствуемся в своем рассказе интересами всеобщего освобождения человечества, это не просто вопрос иной субъективной точки зрения: такой пересказ истории также имманентно «более истинен», поскольку он более адекватно описывает динамику социальной тотальности, которая породила нацизм. Не все «субъективные интересы» одинаковы — не только потому, что некоторые из них этически предпочтительнее других, но и потому, что «субъективные интересы» не находятся вне социальной тотальности; они сами являются моментами социальной тотальности, сформированными активными (или пассивными) участниками социальных процессов. Вот почему не существует «нейтрального» или «объективного» рассказа о войнах - правду об этом можно сказать только с вовлеченной точки зрения жертвы. Поэтому название раннего шедевра Хабермаса «Знание и человеческие интересы» (1968) сегодня, возможно, более актуально, чем когда-либо.

Чтобы подробнее рассмотреть это измерение, нам следует взять еще одно понятие, которое играет решающую роль в анализе текущей идеологии: понятие интерпассивности, введенное Робертом Пфаллером. Интерпассивность противоположна гегелевскому понятию List der Vernunft (хитрости разума), где я активен посредством другого: я могу оставаться пассивным, удобно сидя на диване, пока Другой делает все за меня. Вместо того чтобы бить молотком по металлу, машина может сделать это за меня; вместо того, чтобы самому вращать мельницу, это может сделать вода: я достигаю своей цели, помещая другой природный объект между собой и объектом, над которым я работаю. То же самое может произойти на межличностном уровне: вместо того, чтобы непосредственно нападать на соперника, я провоцирую драку между ним и другим человеком, так что я могу спокойно наблюдать, как они двое уничтожают друг друга. В случае интерпассивности, напротив, я пассивен через другого: я уступаю другому пассивный аспект (наслаждение) моим опытом, в то время как я могу оставаться активно вовлеченным (я могу продолжать вечером работать, пока видеомагнитофон пассивно наслаждается за меня и т.д.).

Подобное приводит нас к понятию ложной активности: люди действуют не только для того, чтобы что-то изменить, они могут действовать и для того, чтобы что-то не произошло, так что ничего не изменится. В этом и заключается типичная стратегия обсессивного невротика: он неистово активен, чтобы не допустить реального события. Скажем, в ситуации, когда в группе наблюдается некое напряжение, которое грозит  выплеснуться наружу, обсессивный субъект говорит все время, чтобы предотвратить неловкий момент молчания, который заставил бы участников открыто столкнуться с лежащим в основе напряжением. В психоаналитическом лечении обсессивные невротики постоянно говорят, переполняя слух аналитика анекдотами, снами и прозрениями: их непрекращающаяся активность поддерживается лежащим в основе страхом, что если они на мгновение замолчат, аналитик задаст им вопрос, который действительно имеет значение, — другими словами, они говорят, чтобы уговорить аналитика молчать. Подобное верно даже для многих видов современной прогрессивной политики: опасность заключается не в пассивности, а в псевдоактивности — стремлении быть активным и непременно во всем участвовать. Люди все время вмешиваются во что попало, пытаясь «хоть что-то сделать»; ученые участвуют в бессмысленных дебатах. По-настоящему же трудно именно что остановиться и прекратить.

Власти предержащие часто предпочитают даже критическое участие молчанию — просто чтобы вовлечь нас в диалог, чтобы убедиться, что наша зловещая пассивность сломлена. Бесконечное требование действовать, что-то делать, выдает субъективную позицию нежелания ничего делать. Чем больше мы говорим о надвигающейся экологической катастрофе, тем меньше мы готовы принимать реальные меры. Против такого интерпассивного режима, в котором мы все время активны, чтобы убедиться, что ничего на самом деле не изменится, первый по-настоящему критический шаг — уйти в пассивность и отказаться от участия. Этот первый шаг расчищает почву для настоящей активности, для действия, которое эффективно изменит координаты текущей констелляции.

Все становится еще сложнее, если речь идет об извинениях: если я обидел кого-то грубым замечанием, то правильным для меня будет искренне извиниться, а для него правильным будет сказать что-то вроде: «Спасибо, я ценю это, но я не обиделся; я знал, что вы не это имели в виду, так что вы действительно не должны мне извиняться!» Дело, конечно, в том, что хотя никаких извинений и не требуется, нужно пройти через весь процесс их принесения: «Вы не должны передо мной извиняться» можно сказать только после того, как я действительно принесу извинения, так что, хотя формально «ничего не происходит» — предложение извинений объявляется ненужным — а в конце всего этого процесса всегда есть выигрыш (возможно, даже сохранится дружба). Извинение достигает успеха именно благодаря тому, что оно объявляется ненужным. Аналогичная стратегия применяется при извинениях, когда быстрое признание может служить оправданием для избегания настоящих извинений («Я сказал, что мне жаль, так что заткнись и перестань меня раздражать!»).

Коммунистическая партия Китая (среди многих других политических агентов) представила похожую модель манипулирования разрывом между заявлением и заявленным. Китайцы усвоили урок неудачи Горбачева: полное, всеобъемлющее признание «чудовищных преступлений» только разрушит всю систему. Таким образом, эти «чудовищные преступления» режима должны оставаться непризнанными: правда, некоторые маоистские «перегибы» и «ошибки» осуждаются (большой скачок и последовавший за ним ужасающий голод; культурная революция), и оценка Дэн Сяо Пином роли Мао (70% положительного, 30% отрицательного) закреплена в качестве официальной формулы. Но эта оценка функционирует как формальное заключение, которое делает любые дальнейшие разъяснения излишними. Итак, даже если Мао на 30% плох, полное символическое воздействие этого признания нейтрализуется, поэтому его и его личность продолжают чествовать как отца-основателя государства, его телом лежит в мавзолее, а его изображение находится на каждой банкноте. Мы имеем здесь дело с явным случаем фетишистского отрицания: хотя мы прекрасно знаем, что Мао совершал серьезные ошибки и спровоцировал чудовищные страдания, его фигура магическим образом сохраняется незапятнанной этими фактами. Таким образом, китайские коммунисты могут и иметь свой пирог и есть его: радикальные изменения, внесенные в социальную политику (экономическая либерализация), сочетаются с сохранением ведущей роли правящей той же самой партии, что и раньше. Здесь применяется процедура нейтрализации (или, скорее, того, что Фрейд называл Isolierung): вы признаете ужасающие преступления, но запрещаете любую субъективную на них реакцию (ужас от того, что произошло) — миллионы погибших становятся нейтральным фактом. Когда сегодня израильские (и западные) СМИ сообщают об уничтожении Газы, разве они не практикуют аналогичную нейтрализацию? Террористы ХАМАС пытают и убивают, в то время как жертвы Армии обороны Израиля просто ликвидируются или уничтожаются...

Затем идут слухи[1], которые функционируют странным образом по отношению к истине: сам факт, что это слухи, откладывается в стороны (или, скорее, рассматривается безразлично — «Я не знаю, правда ли это, но вот что я слышал...»), в то время как содержание слуха сохраняет свою полную символическую эффективность — мы наслаждаемся ими, пересказывая их со страстью. Так что это не то же самое, что фетишистское отрицание («Я прекрасно знаю, что это неправда, но тем не менее... я верю в это»), но, опять же, его инверсия, что-то вроде: «Я не могу сказать, что верю в это, это действительно произошло, но тем не менее... вот что я знаю». Что касается осуществления власти, пространство слухов неоднозначно. «Грязные» слухи могут поддерживать власть и ее авторитет (от Ататюрка до Тито), но слухи также часто играют решающую роль в беспорядках и революционных потрясениях, включая антимигрантские беспорядки (Европа сейчас полна слухов о том, что иммигранты насилуют наших женщин, и о том, как власти цензурируют новости об этих изнасилованиях). Есть также то, что можно было бы назвать «хорошими слухами», которые необходимы для того, чтобы спровоцировать революционный взрыв. Показательным здесь является Великий страх (la Grande Peur), всеобщая паника, которая имела место между 17 июля и 3 августа 1789 года, в начале Французской революции.

Я не могу не добавить в этот список один случай из истории кино. Противоречие между верностью коммунистической идее и увлечением инцестуозной Вещью уникальным образом характеризует кинематографическое творчество Лукино Висконти; его инцестуозная Вещь имеет свой собственный политический вес, как декадентское наслаждение представителей старых правящих классов состоянием упадка. Два высших примера этого смертельного увлечения — очевидно «Смерть в Венеции» и менее известный, но гораздо лучший и более ранний черно-белый шедевр «Туманные звёзды Большой Медведицы», жемчужина камерного кино. Оба фильма объединяет не только запретная «частная» страсть, которая заканчивается смертью (страсть композитора к прекрасному юноше в Венеции, инцестуозная страсть брата и сестры в «Туманных звездах»); в обоих случаях двойственность левых политических убеждений режиссера (вплоть до самой своей смерти Висконти был членом Итальянской коммунистической партии) и его очарованность декадентским jouissance — удовольствием-через-боль — правящего класса, находящегося в состоянии упадка, функционирует здесь как непосредственно разрыв между высказанным и высказыванием. Как будто Висконти в лучшем стиле чопорных пуританских революционеров публично осуждает то, что ему лично нравится и чем он очарован, так что само публичное одобрение необходимости отмены правления старого правящего класса «трансфункционализируется» в инструмент для предоставления декадентского удовольствия-через-боль в зрелище собственного упадка. Разве то же самое не относится даже к антиутопиям вроде «Рассказа служанки»? Разве мы не очарованы тайно подробными описаниями угнетения женщин, которое мы, конечно, все осуждаем?

Слухи, кажется, идеально вписываются в текущую ситуацию, которую многие характеризуют как «смерть истины» — характеристика, которая, очевидно, неверна. Те, кто использует этот термин, подразумевают, что когда-то раньше (скажем, до 1980-х годов), несмотря на все манипуляции и искажения, истина каким-то образом торжествовала, и что «смерть истины» — сравнительно недавнее явление. Уже краткий взгляд на прошлое говорит нам, что это не так: сколько нарушений прав человека и гуманитарных катастроф остались незамеченными, от войны во Вьетнаме до вторжения в Ирак? Просто вспомните времена Рейгана, Никсона, Буша... Разница была не в том, что прошлое было более «правдивым», а в том, что идеологическая гегемония была намного сильнее, так что вместо нынешней огромной свалки локальных «правд» в основном преобладала одна «правда» (или, скорее, одна большая Ложь). На Западе это была либерально-демократическая Правда (с левым или правым уклоном). Сегодня происходит то, что вместе с волной популизма, которая расшатала политический истеблишмент, противоречие между правдой и ложью, которое служило идеологической основой этого истеблишмента, также растворяется. И конечной причиной этого растворения является не увлечение постмодернистским релятивизмом, а провал правящего истеблишмента, который больше не может поддерживать свою идеологическую гегемонию. Теперь мы можем увидеть, о чем на самом деле сожалеют те, кто оплакивает «смерть истины»: распад большой единой Истории, более или менее принятой большинством, которая приносила идеологическую устойчивость обществу. Секрет тех, кто проклинает «исторический релятивизм», заключается в том, что они упускают из виду безопасную ситуацию, в которой одна большая Правда (даже если это была большая Ложь) обеспечивала базовое «когнитивное картирование» для всех. Короче говоря, именно те, кто оплакивает «смерть истины», являются истинными и наиболее радикальными агентами этой смерти: их неявный девиз приписывается Гете: besser Unrecht als Unordnung — лучше несправедливость, чем беспорядок, лучше одна большая Ложь, чем реальность из неразличимой смеси лжи и правды. Поэтому, когда мы слышим утверждения о том, что вместе с текущим «коллапсом информационной экосистемы» наше общество разваливается, мы должны очень четко понимать, что это значит: не только то, что фейковых новостей предостаточно, но и то, что распадается Большая Ложь, которая до сих пор скрепляла наше социальное пространство. «Смерть истины» таким образом открывает возможность для новой подлинной истины… или для еще худшей большой Лжи. Разве не это происходит сегодня вместе с отступлением либеральной демократии, которую шаг за шагом затмевают многочисленные фигуры нового фашизма, от неофеодального популизма до религиозного авторитаризма?

Substack