Психополитика

Как будто специально демонстрируя, что вытесненное всегда возвращается, политика вдруг вспыхнула в считающемся традиционно аполитичном мире американского психоанализа.

Правозащитная группа «Говорит чёрный психоаналитик» и документальный фильм «Психоанализ в Эль-Баррио» стремятся искоренить расовые и классовые предрассудки, характерные для психоанализа. В психоаналитической рассылке «Unbehagen» разгорелась бурная дискуссия о том, необходимо ли принимать во внимание половую, расовую и этническую принадлежность, а так же и сексуальную ориентацию аналитика с данными пациента. Американскую психоаналитическую ассоциацию (АПА) сотрясают взаимные политические обвинения, чистки, отставки и разоблачения.

Катализатором послужила статья Дональда Мосса, опубликованная в журнале Ассоциации. Согласно ее аннотации: «Белизна — это состояние, которое человек сначала приобретает, а затем уже им владеет — это злокачественное, паразитическое состояние, к которому «белые» люди имеют особую восприимчивость. Это состояние является основополагающим и порождает характерные способы отношения к своему телу, к своему сознанию и окружающему миру. Паразитическая белизна делает аппетиты своих хозяев прожорливыми, ненасытными и извращенными».

Реакция на статью резко разделилась. Некоторые посчитали то, что в ней предлагается, ценным вкладом в психоаналитическую теорию, в то время как другие посчитали, что она игнорирует жизненно важные определяющие факторы расизма, такие как деиндустриализация, профсоюзная дискриминация и неравенство на рынке недвижимости. В качестве ответных мер на разгоревшийся спор был предложен специальный орган — Комиссия Холмса — для «расследования системного расизма и его основных детерминант, которые проявляются в деятельности АПА, а также для предложения средств правовой защиты от всех выявленных в результате сторон расизма». Среди побочных следствий начались дебаты по поводу антисемитизма, спровоцированные приглашением выступить психоаналитического терапевта из Ливана с неоднозначной репутацией, что привело к отставке президента Ассоциации Керри Сулковича.

И хотя эти события примечательны и сами по себе, но они также поднимают более широкие вопросы об отношениях между психоанализом и политикой. Что поражает в политизации современного психоанализа, так это то, насколько она соответствует либеральной идентичности, иногда называемой «сознательностью» (woke), получившей популярность в широких культурных кругах, и для которой систематические нарушения, такие как расизм, являются продуктом индивидуальной психики, по той же модели, что и грехи. Подобное печальным образом знаменует собой отказ от течения мысли, которое обеспечило подлинную альтернативу ложному морализму.

Однако ставки в данном случае куда выше, чем психоанализ как таковой. Они касаются перспектив левых в XXI веке, которые могли бы реализовать нередукционистскую концепцию отношений между социальным миром и индивидуальной психологией. В последние годы наблюдается определенное возрождение интереса к психоанализу среди американских левых. Сэм Адлер-Белл, соведущий подкаста «Знай своего врага», связывает это с поражением Берни Сандерса. «Происходит поворот внутрь, — размышляет он: — возможно, чисто материалистический анализ мотивации людей не дает нам того, что нам нужно, чтобы понять смысл произошедшего». Новый журнал «Парапраксис» описывает себя как «психоаналитически ориентированное дополнение к радикальной критике и историческому материализму», обещая раскрыть «психосоциальное измерение окружающей действительности».

Чтобы подойти к решению проблемы, нам сначала необходимо вспомнить, как взаимно переплетались истории социализма, феминизма и психоанализа. Главным вкладом социализма была идея о том, что демократия и свобода личности не могут быть достигнуты без существенного противодействия капитализму. Согнав крестьянство с земли и сконцентрировав в городах в качестве рабочих, индустриализация создала основу для революционного движения. Реже отмечается, что этот же процесс изменил и семью. Раньше семья была основным местом производства и воспроизводства, и, следовательно, чувство идентичности человека коренилось в его месте как на работе, так и в семье. Промышленный капитализм отделил оплачиваемую работу от домашнего хозяйства. Последствия были двоякими. Во-первых, данное разделение способствовало возникновению нового гендерного порядка среди зарождающейся буржуазии, основанного на культе подлинной женственности, согласно которому страдания женщин наделяют их моральным авторитетом. Во-вторых, разделение способствовало ослаблению уз, связывавших людей обоих полов с их положением в семье, породив представление о личной жизни – идентичности, отличной от положения в семье, обществе и на работе.

Представление о том, что современное капиталистическое общество основано не только лишь на развитии промышленного производства, но и на изъятии производства из семьи, помогает прояснить как тот вклад, который эти три течения сделали в общее дело эмансипации, так и их слепые пятна. Социалисты были склонны сводить культуру и психологию к экономике. Сосредоточившись на политической экономии, они оставили семейную и личную жизнь психоанализу и феминизму. Психоанализ и феминизм, в свою очередь, сосредоточились на семье, игнорируя ее связь с капиталистической экономикой. В шестидесятые годы среди левых преобладала точка зрения, согласно которой психоанализ был аполитичным или «индивидуалистическим». Но на самом деле психоанализ оставался политичным, но иначе; он не был сосредоточен на конфликте между трудом и капиталом, а, скорее, на конфликте между свободой личности и интернализованными формами власти, включая те, на подрыв которых нацелены демократические революции, такие как старые традиции, отношения господин/раб и церковь, относительно которых Фрейд показал, как они взаимосвязаны в законе Отца. Со временем, особенно в шестидесятые годы, те, кто находился под влиянием психоанализа, обратили свое внимание на другие формы интернализованной власти, в частности, на расизм и сексизм, а также на формы стыда и вины, характерные для капитализма, почтение в отношении знания, предположительно научного, доксе, и почтение к самому психоанализу.

В целом психоанализ непосредственно не противостоял существующим институтам, а работал косвенно, через воздействие на отдельных людей. Тем самым он отразил новый опыт личной жизни, который предполагался Фрейдом в теории бессознательного. Согласно этой теории, идеи или стимулы, пришедшие к человеку из общества или культуры, не регистрировались непосредственно, а растворялись и внутренне перестраивались таким образом, чтобы придавать им личные, даже идиосинкразические значения. В результате внутренняя жизнь современных людей была организована посредством символов и нарративов, которые стали личными или идиосинкразическими; психическая жизнь могла быть интерпретирована, но не реинтегрирована в ранее существовавшее целое. С этой точки зрения раса, пол или национальность человека не просто отражаются в его внутреннем психическом мире, а, скорее, преломляются через непредвиденные обстоятельства его личной жизни. Это означало, что политика вошла в кабинет врача с точки зрения ее значения для отдельного пациента, а не в качестве политической программы. Психоаналитическая практика, далекая от каких-либо политических идей, оставалась открытой, неутилитарной и непредсказуемой.

В течение нескольких десятилетий потенциальный вклад психоанализа в радикальную политику не получал широкого признания. Одна из причин заключается в том, что психоанализ был ориентирован не на определенную социологическую группу, такую как рабочий класс, а, скорее, на новые, исторически конкретные возможности персональной эмансипации, которые капитализм обещал, но не смог обеспечить. Ограничения психоаналитической политики также отражали психологический или культурный редукционизм, ставший результатом отделения семьи от экономики. Это разделение дало свет новым представлениям об истории и политике, где психологии отводилась задача объяснения поведения как отдельных лиц, так и групп или масс, но подобное, как правило, учитывалось само по себе, а не как часть более широкой социальной теории. Поэтому не случайно, что события 1960-х годов, в которых женская повестка и вопросы личной жизни занимали центральное место, сыграли ключевую роль в переопределении политики психоанализа.

Этот сдвиг начался с чернокожих интеллектуалов, которые обратились к психоанализу, чтобы выяснить цену, которую психика платит за расизм. Социолог Хорас Кэйтон, на опыте собственного психоанализа, писал, что, хотя сначала ему казалось, что понятие расы является «удобным обобщением», рационализацией личной неадекватности, в конечном итоге он понял, что раса «затрагивает самую суть моей личности» и «сформировала центральный узел причин моей неуверенности». «Я, должно быть, впитал расизм с молоком матери», — добавил он. Ричард Райт, на которого психоанализ повлиял весьма глубоко, утверждал, что «за нашу эмоциональную силу принимались наше смущение, страхи, трусость и исступление». Фанон, психиатр-фрейдист, писал: «Меня измучили тамтамы, каннибализм, умственная отсталость, фетишизм, расовые дефекты... Я сбежал от самого себя, каким я есть... Что еще могло ждать меня, кроме как ампутация, иссечение, кровоизлияние, забрызгавшее все мое тело с черной кровью? Я женюсь на белой культуре, белой красоте, белой белизне».

Подобные работы совсем не были предназначены заменить анализ сегрегации и системы эксплуатации, а, скорее, для их дополнения, углубления и усложнения. Результатом стал фрейдомарксизм, в котором индивидуальной психологии и социальной теории было отведено свое место. Другие попытки достичь этого баланса включали переосмысление Реформации (Эрик Эриксон, Норман О. Браун, Эрих Фромм) и работы о массовом обществе и массовой культуре (Вильгельм Райх, Теодор Адорно, Кристофер Лэш, Ричард Хофштадтер, Герберт Маркузе).

Однако попытки шестидесятников построить нередуктивную теорию отношений социального и психического потерпели крах. Хотя культ истинной женственности давно умер, многие женщины по-прежнему колебались между двумя разными подходами к семье: во-первых, семья и личные отношения в целом являются особой женской – моральной – сферой, и, во-вторых, что для сексуальной и личной эмансипации требовалась свобода от семьи. Результатом стала глубокая двойственность по отношению к психоанализу, которая имела, по крайней мере, столь же важное значение для формирования взглядов американских психоаналитиков, как и вполне реальный их сексизм. Что произвело фурор, так это откровенное выражение феминистками масштабов страданий женщин и ощущение глубокой несправедливости того общества, в котором господствуют мужчины. В результате указанная двойственность разрешилась отрицанием. Подобное решение легло в основу двух книг, которые в 1970 году объявили о рождении второй волны феминизма: «Сексуальная политика» Кейт Миллетт и «Диалектика секса» Суламифь Файерстоун. Для Миллетт Фрейд был лидером феминистской контрреволюции, развернувшейся под лозунгом зависти к пенису. Файерстоун переопределила зависть к пенису как зависть к власти и заменил идею Маркса и Энгельса о классовой диалектике диалектикой пола, согласно которой господство мужчин над женщинами и детьми является движущей силой истории. Обе книги стремились заменить психоанализ феминизмом. Ну, а Гейл Рубин, как известно, вообще назвала психоанализ «врагом феминизма» (feminism manqué).

Книга Джульет Митчелл «Психоанализ и феминизм» (1974) ознаменовала новый поворот в отношениях между феминизмом и психоанализом. Митчелл была социалистом – и редактором «New Left Review» – испытавшая сильное влияние Фанона и экзистенциального психоанализа Дэвида Купера и Р.Д. Лэнга. Ее волновал вопрос, как женщины умом и сердцем «разделяют представление о себе, которое по своей сути является определением угнетения». В 2017 году она вспоминала: «Именно мое увлечение жесткой антифрейдистской позицией первых американских феминисток второй половины шестидесятых годов заставило меня пойти в библиотеку Британского музея, чтобы прочитать пять статей Фрейда о женщинах. Но получилось так, что вместо этого запоем прочитала двадцать три тома его переведенных на английский язык произведений. Результатом стал «Психоанализ и феминизм». Я нашла то, что хотела – мы наконец-то смогли подойти к проблеме угнетения женщин».

В ее книге критиковался феминизм второй волны за то, что он «отделался от психической жизни». Она посетовала: «Для них все так и есть … не существует другой реальности, кроме социальной реальности».

К концу семидесятых и восьмидесятых некоторые феминистки, геи и, в меньшей степени, цветные стали психоаналитиками, психотерапевтами или психиатрами. Однако они по большей части не присоединились к Митчелл и не хотели возвращаться к Фрейду. Скорее, они переориентировали психоанализ в так называемую парадигму отношений, которая сосредоточена не на индивидуальном бессознательном, а на межличностных отношениях. Основываясь на знаменитом высказывании Винникотта «не существует такого понятия, как ребенок» (т.е. всегда присутствует мать), реляционный психоанализ представлял собой компромиссное явление, сочетающее в себе парадигму, ориентированную на мать, практический самоанализ и новый кодекс поведения. Психоаналитические феминистки заменили слово «пол» на слово «гендер», отбросив таким образом психоаналитическую теорию мотивации, и не поставив на ее место никакую другую. Теория Мелани Кляйн о бессознательных объективных отношениях, в значительной степени, если не полностью согласующаяся с Фрейдом, была неверно истолкована как межличностная или реляционная. Нэнси Чодороу и Джессика Бенджамин отдавали приоритет гендерным различиям и идеализировали сонастройку и другие навыки межличностного общения, связанные с женщинами. Для других бессознательное исчезло в феноменологии интимных отношений, таких как флирт, поцелуи, щекотка и скука, или в микросоциологии оскорблений и травм.

Реляционный поворот заменил бессознательное этической теорией межличностных отношений. Данный факт способствовал появлению того, что сегодня известно как «сознательность». То, что происходит в отсутствие теории бессознательного, — это проекция. Всякое зло и вред воспринимаются как приходящие извне. Теория зависти к пенису была неприятной, болезненной и даже ошибочной, но сама ее структура включала попытку выяснить, как женщины могли направить свою агрессию против самих себя. Когда у людей нет ни малейшего понятия о внутренней психической жизни, не говоря уже о доступе к ней, они будут проецировать свою агрессию и другие «плохие» чувства наружу, вызывая потребность в том, чтобы рядом с произведениями искусства размещались предупреждения о триггерах и комментарии морального свойства; чтобы деканы и ректоры играли роль полицейских, и определяя университеты – и «Новых левых» – как цитадель культуры изнасилования. Представление о том, что агрессия исходит извне, очень хорошо сочетается с либеральной/рыночной парадигмой, которая основана на модели равновесия и отрицает наличие какой-либо агрессии внутри рыночной системы и что любые проблемы являются экстерналиями – исходящими со стороны государства, монополий или Китая. Отрицание агрессии ведет к морализму, основанному на представлении (истоком которого является культ истинной женственности) о том, что жертва обладает моральным авторитетом. Таким образом внутренне двойственная структура капитализма проявляется в сфере морали.

Требования социально-группового признания можно рассматривать как политический аналог поворота к отношениям в психологии. Чрезвычайно негативная реакция феминисток на книгу Кристофера Лэша «Культура нарциссизма» (1979) ознаменовала триумф свежей версии гегелевской «теории признания» над фрейдистской саморефлексией. В этой книге Лэш рассматривал требование признания как симптом общества, основанного на внимании, в котором преобладают процессы зеркаливания и идеализации. Однако для своих критиков-феминисток он был сторонником устаревшего и «маскулинного» идеала автономии, и только. Между тем, отвечая уже не феминисткам, а реагируя на проблему немецкой травмы, полученную в годы нацизма, Юрген Хабермас отверг попытки Адорно и Хоркхаймера объединить Фрейда и Маркса в пользу парадигмы, основанной на интерсубъективности, демократическом диалоге и коммуникативном действии, укоренившихся к тому времени в американском прагматизме и социальной психологии. Эти течения связал с феминизмом Аксель Хоннет, который утверждал, что требование признания в гегелевском смысле Anerkennung является главным фактором справедливости. В результате появилась новая «критическая теория», заменившая фрейдомарксизм: Винникотт вместо Фрейда, а Талкотт Парсонс вместо Маркса.

Давайте теперь вернемся к нашей истории XIX века, когда изъятие производства из семьи создало современный спрос на личную свободу, понимаемую как нечто выходящее за рамки экономики. Конечно, Маркс, который читал все и был знаком с работами несоциалистических мыслителей, таких как Чарльз Дарвин и Льюис Генри Морган, а также монархистов, таких как Оноре де Бальзак, был бы очарован, среди прочих, Фрейдом, Фаноном и Митчелл. Как нам известно благодаря понятию нации из постколониальной теории, представление о семье должно складываться с точки зрения комбинированного и неравномерного развития. Упакованные в одном институте самые отсталые социальные элементы и самые далекоидущие перспективы, политика семьи становится просто взрывоопасной. Противоестественное разделение между формами личной эмансипации, такими как освобождение женщин, борьба с расизмом и политика идентичности, с одной стороны, и социализмом с другой, произошло в 1960-е годы, когда три эмансипаторских течения – социализм, феминизм и психоанализ – были наиболее близки к объединению.

Альтернативой «сознательности», наконец, является не абстрактное либеральное разделение индивидуального и политического, а, скорее, взаимозависимость между индивидуальным и коллективным. У всех людей есть базовые материальные и социальные потребности, которые можно удовлетворить только коллективно. Именно это исторически понимали социалисты. Но потребности индивида не могут быть сведены к коллективным; они также являются внутренними, психологическими и личными. Отсюда логичное представление о психоанализе, дополняющем социализм. Вернувшийся к жизни психоанализ, вдохновленный новым открытием персонального характера бессознательного, значительно углубил бы наши исследования человеческой свободы – в психотерапии, искусстве и публичном дискурсе – и стал бы естественным союзником обновленной социалистической политики. Между тем, всегда есть место моральной реформации, даже при социализме – но не в рамках психоанализа.

NLR