Диалектика антропоцена: Гегель для последнего поколения

Настроение, прямо скажем, удручающее… Каждый день приходят сообщения о том, что «окно» для принятия мер по борьбе с изменением климата закрывается.

Глобальная температура продолжает расти, приближаясь к порогу в 1,5 градуса, после которого засуха, голод и геополитический коллапс будут практически неизбежны. Новые технологии, тем временем, омрачают настроение даже самых оптимистичных оптимистов. После выхода ChatGTP в свет такие известные технологические предприниматели, как Стив Возняк и Элон Маск, подписали письмо с призывом приостановить на полгода исследования в области искусственного интеллекта, ссылаясь на возможность катастрофических последствий в результате появления общего искусственного интеллекта.

Перед лицом стольких угроз продолжению человеческой жизни президент США Джо Байден, тем не менее, призвал к надежде и оптимизму в своей ежегодной речи «О положении дел в стране». Тем временем губернатор-республиканец Флориды Рон ДеСантис объявил войну прогрессивной «идеологии политической бдительности», сделав мишенью офшорный статус Disney World как полуавтономной организации. Disney World, «самое счастливое место на земле», служившее когда-то аллегорией постмодернистского оптимизма и технокультуры, стало полем битвы в обостряющемся противостоянии глобального капитала и реакционного национализма. Но разве выбор между Диснеем и фашизмом - это настоящий выбор? Должны ли мы сейчас выбирать между необоснованной ничем верой в прогресс или принять позицию циничного реализма, который является не более чем голой волей к власти?

Подобный выбор в неявной форме лег в основу тезиса Карла Шмитта о том, что «можно сказать, что Гегель умер» после назначения Гитлера канцлером Германии в 1933 году. Гегель, большой оптимист в отношении истории и разума, перед лицом реальной политической власти выглядел до боли наивным. Но что, если бы существовал другой, менее известный Гегель, который был бы более созвучен нынешнему настроению отчаяния и безысходности, столь точно описанному Евой Хорн?[1] Философия традиционно представляет выбор между двумя позициями по отношению к разуму и истории: с одной стороны, есть оптимизм Гегеля. С другой стороны, пессимизм соперника Гегеля в XIX веке - Шопенгауэра. Но когда Шопенгауэр, для которого жить - значит страдать, поставил свои лекции в Берлинском университете одновременно с лекциями Гегеля, все сразу же стало ясно. Похоже, что люди предпочитают оптимизм пессимизму, Байдена - Трампу (или ДеСантису), радость - страданию. Студенты валом валили на курс Гегеля, а Шопенгауэр, оставшись с небольшой горсткой учеников, навсегда покинул академический мир. Но что, если Гегель, считающийся оптимистом в отношении прогресса и разума, на самом деле мог бы пролить новый свет в отношении текущих наших проблем? Что, если Гегель позволит нам заглянуть за грань оптимизма/пессимизма, которая, похоже, определяет как историю философии, так и наши политические взгляды?

 

Был ли Гегель циником?

Переосмысление исторического прогресса давно назрело. Если тезис о конце истории, впервые сформулированный Александром Кожевом во «Введении в чтение Гегеля» в 1947 году, после распада Советского Союза принял форму пророчества, то теперь некоторые из наиболее оптимистично настроенных либеральных мыслителей вынуждены пересмотреть широко распространенное мнение о том, что история завершилась в последнее десятилетие ХХ века. После Обамы пришел Трамп, а еще и Brexit, казалось бы, естественным образом последовал за созданием ЕС в Европе. В 2022 году президент Бразилии Жаир Болсонару баллотировался на переизбрание под лозунгом «Бразилия - превыше всего, Бог - превыше всех». Аналогичные лозунги использовались правыми популистами в Индии (Моди), Турции (Эрдоган) и других странах. Фрэнсис Фукуяма, автор книг «Конец истории» и «Последний человек», вынужден пересмотреть свою гипотезу о том, что брак либеральной демократии и глобального рынка положил конец жестокому национализму и идеологическим конфликтам, которые определяли ход большей части прошлого века. Но что такое история, по Гегелю, если не победа разума над духом?

Хотя либеральная идея прогресса может выглядеть как полноценный инструмент, идеально подходящий для борьбы с возрождением реакционного национализма, линейная модель истории, на которую она опирается, не в состоянии учесть разделяемое многими ощущение надвигающейся катастрофы, которое царит вокруг нас. Для того чтобы учесть отчаянный риск (или лучше сказать, вероятность?) вымирания человечества, о чем, в конце концов, мы говорим, когда обсуждаем такие вещи, как ядерная война, изменение климата или всеобщий искусственный интеллект, мы должны начать мыслить не только линейными моделями прогресса. Только когда мы начинаем понимать, что такая планетарная катастрофа будет иметь «форму петли, в которой прошлое и будущее взаимно определяют друг друга», как это описывает философ конца света Жан Пьер Дюпюи, мы можем начать рассматривать способы предотвращения того, что кажется неизбежным и невообразимым в настоящий момент[2].В предпоследнем абзаце предисловия к «Феноменологии духа» Гегель сам удивительным образом размышляет о такой возможности. Гегель, вечный оптимист, обрисовывает сценарий потенциального провала истории, момент будущего, когда дух признает свое поражение: некоторые произведения «только спустя некоторое время приобретают современников, а у других после этого не оказывается потомства»[3]. А что, если история сама становится таким произведением, книгой, пылящейся в архиве, которую некому читать? Что, если «Феноменология» не просто представляет космическую историю возникновения человечества, но содержит в себе скрытую попытку предупредить нас о возможности нашего исчезновения?

 

Закон Мура: оптимизм и дух спекуляции

История, по Гегелю, состоит из попыток понять и сформировать мир, этот процесс он называет «диалектическим отрицанием». Для того чтобы обнаружить вечные истины, мы должны сначала поставить под сомнение данность нашего собственного опыта. Мы знаем, благодаря Галилею, что не Солнце движется вокруг Земли. Это наша планета вращается вокруг Солнца. Базовая форма оптимизма, по-видимому, необходима для подобного представления о том, кто мы есть. Когда мы находим последовательность и закономерность, мы начинаем чувствовать, что постигли нечто важное, даже сущностное в этом мире. Опираясь на этот опыт, мы строим города и планируем будущее. Мы начинаем предполагать и даже надеяться, используя прошлое как ориентир. Но надежда, вновь обращаясь к Дюпюи, может дать наименее достоверную картину положения вещей в период надвигающейся катастрофы. Конец истории, понимаемый как конец нашего вида, не может быть сведен к вопросу экзистенциального риска или расчета. Наше собственное вымирание - это не очередное «известное неизвестное». Оно совершенно невообразимо. Что произойдет с диалектическим отрицанием в такой момент? Продолжит ли Дух функционировать?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо понять взаимосвязь между ддиалектическим отрицанием и отчуждением, которая у Гегеля (как и у Маркса) выкристаллизовывается вокруг проблемы труда в процессе исторического развития. Обратимся к примеру - взлету и падению оптимизма по поводу того, что инженеры-технологи называют законом Мура. Этот термин, введенный в 1965 году одним из основателей компании Intel Гордоном Муром, описывает тенденцию экспоненциального роста вычислительной мощности, которая привела к стремительному росту цифровой экономики за последние полвека. Поскольку начиная с 1950-х годов количество транзисторов в интегральной схеме удваивалось почти каждые два года, закон Мура, как представляется, дает материальное объяснение экономической и политической экспансии цифровой экономики. Действительно, такие компании, как Amazon, Google и Facebook, растут с ужасающей скоростью отчасти благодаря этому экспоненциальному росту вычислительной мощности. Однако закон Мура, как неустанно напоминал сам Мур, не более чем тонкое описание прошлого. Он не претендует на роль инструмента для диагностики или прогнозирования. В последние годы тенденция роста вычислительной мощности начала замедляться, что привело инвесторов и футуристов к панике и спекуляциям на тему возможности создания полностью нематериальных форм стоимости. Именно здесь на сцену выходят такие цифровые активы, как НФТ и криптовалюты, оставляя в прошлом материалистическую подоплеку закона Мура.

В марте 2021 года относительно малоизвестная блокчейн-компания Injective Protocol купила принт Бэнкси с дерзким названием «Morons (White)». На принте был изображен художественный аукцион Christie's. Аукционист обращает внимание участников аукциона на картину с изображением женской фигуры. Слева от подиума находится белое полотно, на которое не обращает внимания толпа. На нем мы читаем слова: "Я НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ, ЧТО ВЫ, ИДИОТЫ, ПОКУПАЕТЕ ЭТО ДЕРЬМО". Купив принт за 95 000 долларов, один из представителей компании Injective Protocol уничтожил ее в ходе рекламной кампании в Интернете. Вскоре в сети появилось видео, на котором человек в маске представляет работу (забыв упомянуть вторую часть названия – «белый»), а затем поджигает гравюру зажигалкой. И, как будто все это было частью плохо сочиненного скетча, фирма создала NFT-версию видеоролика с изображением поджога. Он был продан за 380 000 долларов, что в четыре раза превысило первоначальные инвестиции.

Ирония и абсурд подобных попыток производства нематериальных форм стоимости стали очевидны после краха НФТ в 2022 г. Гегель назвал бы подобное ложной непосредственностью. Оптимизм инвесторов быстро угас, когда рынок НФТ за несколько месяцев сократился с 17 млрд. долл. до менее чем 466 млн. долл. В то время как большинство экономистов винили в резком взлете и падении рынка отсутствие нормативного регулирования, некоторые либертарианские идеологи даже обвиняли регуляторов в том, что они якобы вступили в сговор против мечты о денежной валюте, не привязанной ни к одному национальному государству. Однако то, что отсутствует в обеих историях, не является скрытым законом технологического развития. Для того чтобы понять подобные формы производства стоимости, необходимо обратиться к роли, которую играют трудящиеся в цифровой экономике. О существовании отчужденного труда в современном капитале говорит, в частности, фильм художника и философа Хито Штайерля. Взяв за основу тему гуманитарных и экологических издержек цифровой экономики, Штайерль изучает жизнь майнеров криптовалют в сельских районах Казахстана и других стран. Эти работники, находясь в неустойчивых и зачастую отчаянных условиях, в конечном итоге производят тот тип продукта, которого больше всего боялся Гегель: произведение без потомства, не имеющее никакого отношения к человеческому будущему.

 

Выгорание или сублимация? Пессимизм последнего поколения

Знание, которое можно добыть посредством диалектического отрицания, становится вопросом жизни и смерти, когда оно нужно для противостояния возможному вымиранию нашего собственного вида. Возможно ли представить себе ту неявную связь, которая возникает между отчуждением и вымиранием? Наряду с растущими опасениями по поводу экзистенциального риска, связанного с развитием искусственного интеллекта, все большее число программистов начинает ощущать угрозу своему существованию из-за способности автоматизированных систем, подобных ChatGTP, самостоятельно писать код. Капиталистическая курица фетишизации новых технологий может еще вернуться домой, поскольку тревога по поводу автоматизации, описанная Марксом в «Экономических рукописях», теперь ощущается даже среди инженеров из Силиконовой долины. Однако сценарии развития искусственного интеллекта меркнут по сравнению с почти очевидным климатическим коллапсом. Поэтому давайте отвлечемся от относительно привилегированных работников Силиконовой долины и обратимся к молодым активистам, которые называют себя частью «последнего поколения».

После выхода в 2018 г. на канале PBS документального фильма о молодых климатических активистах с Маршалловых островов под названием «Последнее поколение», который удостоился рядя премий, некоторые люди в Германии, Италии и Англии стали называть себя этим именем. Вначале они останавливали движение транспорта и наносили удары по объектам критической инфраструктуры, чтобы привлечь внимание к отсутствию политических действий в отношении климата. Не сумев привлечь к себе особого внимания, эти группы вскоре перешли к тем формам протеста, с которыми они сейчас наиболее часто ассоциируются: швыряние еды в знаменитые картины. В октябре 2022 г. два члена группы «Последнее поколение» в Германии облили картофельным пюре картину Моне «Стога» в музее Барберини, а затем приклеили себя к стене. 4 ноября представители «Ultima Generazione» в Италии облили гороховым супом картину Ван Гога «Сеятель». Одна из участниц акции протеста в Барберини, 25-летняя активистка Мирьям Херманн, подчеркивает: «Знаете, чего я боюсь?» - сказала она группе репортеров, «меня пугает тот факт, что наука говорит, что в 2050 году мы не сможем прокормить наши семьи. Нужно ли бросать картофельное пюре в картину, чтобы вы прислушались?»

Действия этих молодых людей получили практически исключительно негативный отклик в национальной и международной прессе. Они привели к возбуждению уголовных дел и осуждению со стороны представителей всех политических кругов. Акция в Потсдаме даже была названа актом культурного терроризма, что означает атаку на приличное гражданское общество (и, возможно, даже оскорбление самого государства). Но разве стремительный рост криптовалютных рынков и интеграция криптоискусства в мейнстрим кураторских практик не должны заставить нас переосмыслить формы непосредственности, которые маскируют огромное количество отношений собственности, добычи углеводородов и труда для того, чтобы мир искусства, мир техники и мир как таковой продолжали существовать в своем нынешнем виде?

 

Диалектика антропоцена

Возможно, сегодня мы можем извлечь урок из нехарактерного для Гегеля пессимизма, выраженного в предисловии к «Феноменологии». Если внимательно вдуматься в то, что он подразумевает под созданием произведения, не имеющего потомства, то можно вспомнить, что вся история нашего вида сама может стать таким произведением. Это настроение отчаяния удивительно напоминает критику Гегеля, которую в середине века предпринял Теодор Адорно. Вместо того чтобы истина становилась целым, как это должно быть у Гегеля, у Адорно это целое становится неистиной истории. Разум не завершает свою задачу, а исчерпывает себя в процессе саморазвития. Однако в отличие от негативной диалектики Адорно, в которой оптимизм по отношению к разуму, культивируемый Просвещением, завершается варварством Холокоста, дух теперь должен столкнуться с непосредственной угрозой собственного исчезновения. Эта новая форма истории представляет собой то, что мы могли бы назвать диалектикой не Просвещения, а Антропоцена. Диалектическое отрицание должно теперь начать выполнять работу очень специфического понятия, о котором мы узнаем все больше с каждым днем: вымирание. Работая над вымиранием в конце исторического момента, который мы назвали антропоценом, диалектичекое отрицание требует, чтобы мы начали мыслить шире либерального оптимизма и реакционного пессимизма, чтобы найти осмысленные способы выживания в будущем. А будущее, как напоминает нам последнее поколение, определенно наступает.

PS