Анархия в «Желтом доме»

20 февраля в Институте философии РАН состоялся круглый стол «Анархизм: история и современность». В научном мероприятии приняли участие Вадим Дамье, Петр Рябов и другие ученые, увлеченные предметом, как в исследовательском, так и в активистском плане. Несмотря на то, что, по мнению собравшихся, тема анархизма – довольно актуальна в современном мире, обсуждение в большей степени носило историко-философский характер.

Может показаться необычным, но живой интерес к учениям Прудона, Штирнера, Бакунина и Кропоткина разделяют отнюдь не только поджарые, коротко стриженные молодые люди, одетые по британской моде. Более того, по мнению Петра Рябова, одного из участников круглого стола в ИФ РАН, проблема отчасти и состоит в том, что анархисты слабо представляют себе концептуальную подкладку собственной деятельности. Впрочем, верно и обратное: современные философы крайне мало знают тех, кто называет себя анархистом сегодня. Так или иначе, недавний герой российских медиа «доцент Дмитриев» отнюдь не единственный академический ученый, испытывающий симпатии к такому радикальному течению политической философии как анархизм. Шутка ли, семинар в Институте философии продолжался более трех часов, а сколько длились дискуссии в кулуарах – известно одним их участникам.

Открыл заседание ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, профессор НИУ ВШЭ Вадим Дамье, наиболее именитый анархистски-ориентированный интеллектуал из присутствующих. Дамье сразу заметил, что анархизм примерно так же широк, как государственничество, а потому говорить об анархизме «вообще» – довольно рискованное предприятие. Кроме того, известная трудность состоит в том, что язык обычных людей плохо приспособлен для выражения понятий анархистов. Тем не менее, ученый попробовал сказать какие-то вводные слова, разбив свое выступление на два тематических блока, первый из которых был об отношении анархизма к демократии, а второй – об анархизме как ответе на вызовы современности.

Приступая к первой теме, ученый отметил, что рядовой гражданин, как правило, слышал о том, что анархисты – против представительной демократии, и, стало быть, выступают за демократию прямую. Между тем, одним из итогов духовной эволюции того же Михаила Бакунина стало отрицание не только «представительной», но и «прямой» демократии. Как-никак, слово «демократия» имеет в своем составе все тот же корень «власть», а значит что-то не так с этой формой политического устройства. Тем не менее, поначалу Бакунин действительно думал не более чем об изменении системы принятия решений за счет перераспределения полномочий между низовыми группами и централизованным аппаратом государства. Ведь коль скоро парламент и президент избраны демократическим путем, в течение срока своих полномочий они могут в известной степени вовсе не оглядываться на волю большинства. В качестве примера Дамье привел протесты против развития атомной энергетики в Германии – тогда протестующим в буквальном смысле было объявлено о том, что «улица не избиралась в органы власти». Так вот, Бакунин всего-то хотел сделать так, чтобы в подобных вопросах решение было не за «представителем», получившим карт-бланш на годы вперед, а именно за «улицей». Впрочем, опыт дискуссий в Первом Интернационале побудил теоретика перейти на более радикальные позиции: классическая теория Бакунина отменяет любые формы внешнего принуждения по отношению к самоуправляющимся общинам.

В чем же проблема с «прямой демократией»? Здесь, в соответствии с взглядом Дамье, Бакунин выходит за рамки антигосударственнической аргументации, обращая внимание на существование власти до и помимо любых законов, институций и титулов. Просто одни люди влиятельнее других – по разным причинам. Это еще называют «социальным неравенством». Тот факт, что формально равные друг перед другом участники референдумов на деле непременно стали бы друг другом манипулировать, пуская в ход ресурсы ума, красноречия, личной харизмы, в глазах Бакунина лишал всякого смысла подобные процедуры народного волеизъявления. Какая уж тут политика, если даже категорический императив Канта вопреки популярному мнению, всего-то, призывает нас не сводить других к средству целиком? Мы все друг для друга средства, в каком-то смысле. И наша способность быть средством – для кого-то отличное средство продавить на референдуме антидемократические решения.

Взамен всех этих сомнительных форм общественного устройства, классик, как известно, выдвигает идею «самоуправления», в соответствии с которой любая группа может самостоятельно решать любые вопросы своей внутренней жизни. Если же в деле несколько групп – должен работать принцип солидарности или, выражаясь словами князя Кропоткина, кооперации.

В чем же состоит ответ анархизма на вызовы современности? Дамье сразу сослался на те события, которые на наших глазах разворачиваются в Боснии. Оговорившись, что достоверной, да и просто минимально содержательной информации о беспорядках в СМИ очень мало, он, тем не менее, поделился своими наблюдениями: подлинным субъектом радикальных политических действий все чаще выступают стихийные, безлидерные структуры. Трудно не согласиться с Дамье: во всем мире оппозиционно настроенная молодежь объединяется в аффинити-группы, принимает решения на ассамблеях и вообще всеми силами практикует спонтанность, стихийность и антииерархичность. Если верить Дамье, анархизм - также неплохое лекарство от коррупции. С исчезновением дистанции между людьми и властями ей просто не останется места. Плюсы анархизма очевидны экологам: никто не заставит локальные сообщества мириться с вредными производствами у себя под носом. Да и экономика в условиях анархии тоже вздохнет с облегчением. Исследователь не стал вдаваться в дебри, разбирая вопрос о том, почему в современном мире не работают ни либерализм, ни кейнсианство. Он просто отметил, что все экономики, с которыми человечество имело дело до сих пор, не были «согласованными». Ни рынок, ни план не спрашивали у потребителя, что именно ему нужно. Отсюда, с одной стороны, издержки, а с другой – лавина бесполезных товаров. В анархическом обществе планирование велось бы «от потребителя»: собрались и вместе подготовили для промышленности заказ. Поэтапная состыковка интересов потребителей и производителей явно выигрывает на фоне иррациональных машин рынка и плана.

Завершая свое выступление, левый интеллектуал подчеркнул, что анархизм опирается на идею индивидуальной личности и отрицает реальность целого. Иначе говоря, в вопросе об универсалиях анархисты солидаризируются с Маргарет Тэтчер, отлившей в граните свой взгляд на онтологический статус общества. Впрочем, индивидуальность анархистской доктрины мало напоминает тех «мужчин» и «женщин», которые голосуют за неолибералов. Для анархистов человек – добрый, разумный и общительный.

Доцент Московского педагогического государственного университета Петр Рябов сразу обозначил широкую перспективу. Анархизм бывает разный, местами – совсем разный: богоборческий и религиозный, экзистенциалистский и позитивистский, либертарный и либертарианский. Его методы: от просвещения до террора. Его форма организации: от близких к большевикам махновцев до анархо-хаотов. Рябов согласен с оценкой Бердяева, согласно которой анархизм коренится в русской культуре в качестве подспудного ответа на гипертрофированную мощь государства. По Рябову, актуальность анархизма – в последовательной критике всех форм отчуждения.

Ученый зафиксировал в современных философских концепциях множество идей, созвучных анархистскому взгляду на мир. Например, синергетика – это прямое воплощение тезиса «Анархия – мать порядка». А тот же Фейерабенд прямо называет свой подход к методологии науки анархистским. Или Фуко с его критикой дисциплинарной власти. Не говоря уже о различных вариантах экзистенциализма и так называемой онтологии свободы. Короче говоря, философы могут довольно много рассказать нам об анархизме сегодня. Рябов со своей стороны попытался выделить то общее, что стоит за многообразием школ, теорий, эпох.

Исследователь отметил, что для анархиста чрезвычайно важна такая ценность как свобода. Однако речь идет о довольно специфическом понимании свободы, по существу не совместимом ни с марксистской диалектикой, ни с либеральным позитивизмом. Для анархизма свобода – это спонтанность и неопределенность. Вовсе не «необходимость», пусть и осознанная, а – возможность, шанс, вызов. Свобода неотделима от равенства, ведь свобода без равенства – привилегия, а равенство без свободы – барак. Человек же по отношению к обществу – ни клетка, ни атом, а самое социальное из существ. Для анархизма свобода – цель, средство и путь, то есть одновременно и горизонт и практика в форме либертарной культуры. И еще одну вещь нельзя упускать из виду – диалог. Здесь Рябов напомнил, что Мартин Бубер – тоже был анархистом.

У доцента Московского государственного университета природообустройства Дмитрия Рублева были неприятные новости для коллег: власть – это не только государство. Рублев не исключил, что анархисты вполне моги бы установить диктатуру. В этой связи он упомянул книгу «Гильотина за работой». Ведь если разобраться, Нечаев тоже отрицал государство (а вот казарму – уважал). Рублев напомнил и о том, что в 1918 году анархисты, занявшие ключевые посты в административном аппарате нескольких уездов Тверской губернии, проводили политику, мало отличимую от «военного коммунизма». Таким образом, от лица анархистов запросто может начать говорить тоталитарный режим.

В своем докладе Рублев, среди прочего, дал краткий очерк анархистской критики интеллигенции. Подозрения в адрес образованного класса в определенной мере были связаны с влиянием народничества, полагавшего интеллектуальное творчество – привилегированным трудом. Все то, что интеллектуал видит принадлежащим себе по праву – оплачивается трудом фабричных рабочих. Революционную интеллигенцию марксистских взглядов анархисты подозревали в стремлении к господству за счет конвертации культурного капитала в политическую власть. Интеллигенты вполне могли занять место экспертократической элиты нового общества. На фоне таких воззрений очень выделяется взгляд на социальную природу интеллигенции, изложенный в неизданной работе Алексея Борового «Класс, партия и интеллектуальный пролетариат». Как следует из названия, Боровой подводит жирную черту под разговорами об эксплуататорской природе интеллектуалов, убедительно показывая, что их место в капиталистическом устройстве общества – то же, что у рабочих. Школа, лаборатория, редакция – та же фабрика.

Доклад Андрея Федорова был посвящен идейной платформе испанских анархистов. Федоров посетовал на то, что по теме пишут лишь присутствующий в зале Вадим Дамье и заявленный в качестве участника, но не пришедший Александр Шубин. Однако специфика научных интересов этих исследователей оставляет за бортом достаточно широкий пласт дискуссий 30-х годов. Так, небезынтересно, что испанские анархисты интересовались направлением мысли, которое в то время называли евгеникой. Оно не имело отношения к расистским идеям селекции человеческой породы, а скорее касалось сферы планирования семьи. Проблематика абортов и контрацепции в дискуссиях тех лет своеобразно преломлялась через призму интеллектуальной моды на неомальтузианство.

Между тем, известная страшилка об анархистской милиции, расстреливавшей гомосексуалов, как оказалась, была злонамеренно вброшена франкистской пропагандой. Реальные дискуссии по этой теме в содержательном отношении были вполне прогрессивными для своего времени. Если речь и шла об «извращении», то это было не более чем данью языку психоанализа, где применяется данная терминология. В частности отмечалось, что гомосексуальность сродни клептомании – нельзя ведь осуждать человека за то, над чем он не властен.

Вопросы гомосексуальности, свободной любви или, к примеру, «революционного натюризма» раскалывали анархистское сообщество не по признаку отношения к самому явлению, а скорее по взгляду на уместность данных вопросов в качестве пунктов публичной повестки дня. При всей широте своих взглядов, большинство участников движения не считали сексуальность вопросом политической позиции. Собственно, в этом, как видится, и состоит ключевое различие эпох. Сегодня вряд ли можно быть анархистом и отличать сексуальность от политики. Впрочем, этот вопрос остался уже за рамками круглого стола.