В судорогах

Текст подгоовлен для выставки «Human Brains. It Begins with an Idea» Fondazione Prada, 2022, Венеция.

Есть пятнадцать копий женщины, которую они называют Бланш, но мне хватит и той, что изображена на литографии, сделанной с картины «Клинический урок в Сальпетриер», которая висит на стене кабинета доктора Фрейда в Вене. Здесь профессор может видеть, как я падаю навзничь под гипнозом, как и предыдущий больной — тоже пациент Шарко, но не столь известный. Фрейду интересно меня изучать — ведь я, в конце концов, образец истерии, — но и я исследую его, глядя, как он читает свои письма, вздыхает, смеется, всякий раз восклицает над новым переводом «Толкования сновидений». На русский. Чешский. Японский!

Бланш - не мое имя. Бланш – это моя сестра, которую у меня не вышло спасти: «Молчи, и я оставлю ее в покое». Так мне пообещали, и послушно веря, я рухнула на доски, не глядя вниз, бормоча ее имя, чтобы вынести боль.

Но он солгал, и мою сестру не пощадили. Ее судороги сводили ее с ума, ее кровь закипала, она давилась своим языком, а когда на ее тело натянули смирительную рубашку, мне стали угрожать, если я заговорю. «Тихо!» Это был последний звук, который я услышала. «Нет!» — последнее слово, которое укатилось от меня в тот день, когда нашего отца увезли и закрыли в больнице для душевнобольных.

Наш отец был плотником, а мать работала горничной, и из их восьми детей пятеро не выжили. Причиной смерти называли эпилепсию, но когда однажды и меня хватил приступ, мама облила меня настолько холодной водой, что я тут же пришла в себя. В двенадцать меня отдали в ученики к меховщику, который не упускал случая прижаться своей вонючей головой к моей груди. Чтобы избежать подобного, я теряла сознание, приходила в себя вся обоссанная, а мой страх только усиливался с каждым приступом. Меня ругали неуклюжей, угрожали избить, но когда я сбежала, меня посадили работать в прачечную, где уже никак нельзя было уклониться от внимания соседа-ювелира. Я искала убежища в монастыре. Здесь я изо всех сил старалась скрыть болезнь, но случился припадок, я порвала одежду и меня выгнали. Все, чего мне удавалось добиться, тут же испарялось.

В день, когда я поступила в Сальпетриер, мне было уже восемнадцать. Меня наняли в прислугу, но мои проблемы заинтересовали невролога Шарко, который выбрал меня для демонстрации истерии. По желанию я впадала в транс, плясала, разыгрывала эротические сцены и корчилась, как меня учили. Однажды я прошептала имя Бланш. За это ухватились врачи, писатели и философы: человек, открывший электрическую активность кожи, и другой, давший свое имя синдрому Туретта. Фрейд, ученик Шарко, плавно записал его своей тонкой рукой. Бланш произвела фурор. Танцоры, актеры — сама Сара Бернар — стекались в Сальпетриер. Мы были любимцами Парижа, пока не посыпалась критика. Ничего интересного, сплошной спектакль. А спектакль требует притворяться. Неужели они думали, что я смогу обмануть Жан-Мартена Шарко? У меня же шла пена изо рта! Неужели они думали, что я смогу обмануть Фрейда?

А теперь я вишу в кабинете на Берггассе, 19, наблюдая, как профессор долгими часами слушает пациентов или просто сидит за столом. Сегодня у него в руках набросок карандашом, который прислал его коллега, доктор Боз из Калькутты, который, и не раз, просил Фрейда прислать свою фотографию. Когда он наконец отчаивается, доктор Боз, занимающийся исследованием вытеснения, присылает ему рисунок того, как, по его мнению, он «должен выглядеть». Фрейд зовет свою дочь, и они вместе смеются над эскизом. Боз проигнорировал все расовые атрибуты.

«Они хотят, чтобы я посетил Индию», — он говорит ей. «Чтобы выступить в только что открытом психоаналитическом обществе. Я напишу, что я слишком стар». Анна, его младший ребенок, его Бланш, настаивает на том, что он не стар. Шестьдесят шесть — это ничто. Они берут друг друга за руки. Если бы я могла заплакать, я бы заплакала. Смех, любовь, любопытство. Вот что значит детство. Я наблюдаю, как развертывается его теория, как его пациенты находят себя или теряют. А также то, как новые издания «Толкования сновидений» появляются на полке рядом с другими. Американское, итальянское, испанское.

Но наша жизнь в Вене под угрозой. Никому из них нельзя оставаться. Точно не после того, как Анну арестуют и отпустят посреди ночи. Точно не когда офицеры нанесут визит в его квартиру и отказывались уходить, пока профессор не объявит их невиновными в преступлениях. Я могу прописать Гестапо любому. И размашистая подпись.

Спустя несколько недель меня завернули и упаковали в коробку, и меня перевезли через всю Европу вместе с коврами, мебелью, «старыми прогнившими богами», как он называет свой антиквариат, объясняя, как он помогает ему в размышлениях, и как тесно связаны археология и психоанализ. Египет, Рим, Греция. Я путешествую в ящике с богиней Афиной.

В Лондоне меня повесят над кушеткой профессора — несомненно, повышение по службе, — где его пациенты глазеют на меня, пока он ждет, когда они заговорят. Ибо он все еще принимает пациентов, хотя и немного; принимает посетителей, но редко; отвечает на письма; заканчивает еще одну книгу. Он признает, что психоанализ несовершенен, что тот молод, а он стар. Даже Анна не спорит. А когда он слишком слаб, чтобы ходить, ему устилают постель у французских окон, выходящих в сад, где в сентябре того же года, всего через несколько недель после объявления войны, благодарный за то, что нашел дом в «прекрасной свободной доброй Англии», — он закрывает глаза, опасаясь за судьбу друзей и семьи, оставшихся в Австрии. Он не увидит продолжения своего труда, не услышит, как его имя становится известным во всем мире, не получит изданий своих книг на китайском и арабском, не узнает о судьбе своих четырех сестер, которых отправили в Терезиенштадт и Треблинку вместе с другими, всего более восьмидесяти, кого загнали в его квартиру в Вене, где их уже ждала, каждого по одиночке, но всех вместе - одна судьба.