Социология холуя

Фрагмент книги Тома Нэрна "Волшебное зеркало. Британия и ее монархия" (1989), посвященный социологии британского подданничества.

В чем же загадка британской монархии? Реальная сфера этого «бессильного» института на практике соразмерна реально существующему британскому обществу. Он связывает государство воедино. Любой, кто берет элементарный учебник по британской конституции, чтобы прочесть его (а не молиться перед ним), знает, что монарх является важнейшим элементом конституции, права и правительства. Если бы этот институт исчез, потребовалась бы как теоретическая, так и практическая перестройка, а не просто покрутить отверткой.

В то же время это не что иное, как государственный институт в том смысле, что он конституционно ограничен. Но в то же время Корона также является медийной фигурой, которая и развлекает, и глубоко влияет на гражданское общество. Со времен Георга V монархия завоевала огромную власть над общественным воображением. Хотя необходимым условием для этого были сильные и вездесущие средства массовой информации, из этого не следует, что они одни «создавали» эффект власти монарха. Точно так же, хотя одержимость королевской властью могла развиться только в эпоху россыпей звезд поп-культуры и массовой моды, из этого не следует, что монархия может быть сведена к терминам из этого категориального поля. Этот институт имеет свои особенности и подчиняется своим правилам. Господствующая власть использовала средства массовой информации, популярность и моду в своих целях, а не наоборот.

Главной из этих целей является поддержание того, что Р. У. Джонсон называет «своеобразной британской политической культурой, характеризующейся, с одной стороны, отпечатком исключительно могущественного и успешного государства, а с другой — его неинклюзивной концепцией народных интересов». Последнее (продолжает он объяснять) исходит от самой странной черты этой культуры — отсутствия в ней какого-либо представления о народном суверенитете. Люди «представлены» при Престоле Его Величества, но никогда не занимают этого места на самом деле: «Немыслимо, чтобы такое государство, как британское, могло быть «одержимо» своим народом. Сам институт монархии делает это очевидным ... (и) факт существования монархии снова имеет решающее значение для данной культурной традиции».

Однако «культурная традиция» — это настоящий живой нерв Старого режима: такова сила его авторитета и массовой идентичности, посредством которых власть Короны правит. Живое Слово монарха несравненно сильнее любого конкурирующего мировоззрения, которое могло бы бросить ему вызов: будь то лейбористский социализм или (с 1979 г.) фридмановский капитализм.

Мы видим два противоречивых взгляда на реальное значение монархии, сосуществующих в британской ментальности, практически одновременно: она невероятно важна и не имеет никакого реального значения. Абсурд скрывается типично британским чувство меры. Можно обнаружить, как два понятия сливаются вместе, как указывает Генри Фэрли. Подчеркнув чувство личного возмущения, которое испытывают «миллионы простых людей» всякий раз, когда осуждают монархию, он прямо пишет: «Хоть убей, я не могу понять, почему нельзя давать людям наслаждаться красиво инсценированной свадьбой или даже пышно инсценированными похоронами без того, чтобы кто-то не дышал огнем и серой им в затылок. Я также не понимаю недовольства зрелищами и церемониями...»

Из этого следует вполне очевидный вывод: нападки на королевские символы избегают упоминания «настоящих пороков нашего общества, отсутствия у него национальной идеи».

Следовательно, то, что способно спровоцировать общенациональное табу, бурную истерию и смертельные угрозы, одновременно является невинным, красиво инсценированным церемониалом, о котором не нужно беспокоиться серьезному британскому гражданину. Опасность того, что Корона станет «единственной силой, вокруг которой может сплотиться общество», является в то же время просто «приемлемой чушью». Это «заветный символ, которым живет большинство из нас». Можно было бы не обращать на это внимание, если полагать, что подобное является временным явлением. Но это не так, поскольку монарх - «наиболее безобидный символ, который может быть у общества». Подобное самым глубоким образом важно почти для всех и, одновременно, не имеет никакого значения. Гротескное внутреннее противоречие подобного порядка настолько распространено как среди населения, так и СМИ и в официальных комментариях о британских королевских особах, что подобный порядок следует признать симптоматическим. Этот порядок выглядит как что-то внешнее для еще вполне живой идеологии роялизма и по этой причине не принимается во внимание. Почему так?

Единственное правдоподобное объяснение состоит в том, что работает защитный механизм, успешное функционирование которого подавляет осознание противоречия. Магическая эмблема вытесняется сопутствующим табу из сферы критикуемого, а сам акт вытеснения парализует всякое критическое осмысление. Затем, полностью защищенное переопределением как «приемлемой чепухи», может сохраняться реальное значение института монархии.

Ответ на вопрос о том, что означает монархическая мистика, заключается в том, чтобы обратить внимание на удивительным образом не замечаемый (потому что воспринимаемый как само собой разумеющийся) ландшафт Британии и ее основные линии непосредственной связи с материальной культурой, которую мы разделяем, и землей, на которой живем. Британская Корона является, так сказать, духовным хозяином повседневных британских реалий; ее «мертвая рука», неотчуждаемое право собственности на все (по пока неясным причинам) не только принимается, но и явно обожаемо большинством жильцов. Каков источник этой магической власти, из которого она вытекает и в которое возвращается, придавая особый дополнительный импульс социальным предрассудкам, которые она эксплуатирует?

Читатель сможет вспомнить множество других примеров духовной топографии страны. Это семейная страна, следовательно, идеологически «маленькая» в том смысле, что она не имеет отношения к фактической географии. Ее атмосфера одновременно уютна (для тех, кто хочет безопасности) и может показаться клаустрофобной (для меньшинства, желающего большей свободы, возможностей и мобильности, чем позволяют приличия). И традиционный торизм, и роялистский социализм подчеркивали уют; только в 1980-х годах им бросили вызов (а затем уничтожили их) политические силы, сосредоточившиеся на разрушении и замене этой старой ткани.

Но, несмотря на проблемы, страна по-прежнему управляется почти полностью по семейным обычаям, то есть в соответствии с принятыми условностями, «комментируемыми» и постоянно и даже порой основательно видоизменяемыми, но не в соответствии со сценариями и принципами. Эта власть остается в руках по существу наследственной элиты, главным атрибутом которой является умение управлять: их «секрет» в знании этого секрета. Эти семейные старейшины либо искусственно выведены, либо являются продуктами синтеза кровных линий, вышколенных симулякром размножения и, таким образом, они оказываются способны нести правильный (королевский) дух.

Этот дух распространяется сверху вниз в процессе (иногда антагонистическом) семейной артикуляции, обозначенной такими понятиями, как «справедливость», «порядочность», «компромисс», «консенсус», множество «свобод», «свое мнение», «традиция» и «община», а не лишенные юмора абстракции 1776, 1789 и последующих годов: народный суверенитет, демократия, равноправие и т.д. Другими словами, Британия прочно удерживает себя в начале Нового времени. Но поскольку именно в последующие времена появились представления о современной политической жизни, то с неизбежностью данная артикуляция потребовала стратеги глубокой консервации. Она потребовала услуг национальной философии консервации и вытеснения: «британского эмпиризма», или приоритета практики над теорией, условных рефлексов над идеальным принципом. Этому также послужила и литература, посвященная воспитанию тех же самых рефлексов.

Важным аспектом такого встроенного лицемерия является табу, окружающее монархию. Как мы видим, подобное обеспечивает жизненно важную двойную защиту. Табу ограждает священный тотем авторитета от непосредственного ущемления его интересов и защищает его даже от косвенной теоретической критики посредством апологетического «отрицания». Таким образом сохраняется наивная эмоциональность, инстинктивное отношение и консервативный оттенок семейных отношений. В политике также охраняется характерный псевдосостязательный конфликт семейного существования: мечты о бегстве и убийстве примиряются с дневным светом консенсуса, где перемалываются жернова памяти («наш способ делать вещи», лучше, чем анархия, и т.п.). Королевский способ ведения дел может иметь свои недостатки, но он был (по крайней мере, до тех пор, пока тэтчеризм не взял верх) более цивилизованным, чем любой другой. В самых его больших неудачах всегда кроются превосходные моральные качества, мудрое избегание эксцессов модерна. Таким образом, там, где хорошо поработали жернова истории, произведя на свет ветхость и бардак, тление все еще сияет своего рода искуплением.

Задача британской культуры (и прежде всего ее литературы) заключалась в том, чтобы обнаружить и зафиксировать эти искупительные лучи. Они связаны скрытыми спорами с великими символами монархического гламура в единое органичное сообщество архаического величия: те самые королевско-национальные (и глубоко популярные) условности, которые с середины ХХ века безжалостно одно за другим рушатся, превращаясь в единую идентичность руины – в накапливающуюся отсталость, которая стала последней тайной монархической загадки и в конце концов, вместе с неоконсерватизмом миссис Тэтчер, навязала свое собственное, характерно отравленное решение: движение спиной вперед или регрессивная модернизация.

С негативной стороны практически любой скептик мог бы заподозрить, что нет никаких шансов на возрождение национальной промышленности в Британии или на принципиальное появление республиканизма, способного разрушить текущий порядок и построить что-то более рациональное. Но более убедительное подозрение также кажется законным: почему бы Британии не получить еще одну новую жизнь со стороны возрождающегося капитализма, пришедшего на смену мучительной депрессии последнего десятилетия? За это время он достаточно хорошо зарекомендовал себя. В этом случае совершенно «нежизнеспособная» национальная экономика (в смысле Сидни Полларда) может процветать как никогда прежде просто потому, что спрос на ее «внешние» услуги больше, чем когда-либо: Royal Ukania redivivus, незаменимый паразит Третьей промышленной революции в таком случае будет вполне в состоянии перенести свое загнивающее государство и китч-монархию в следующий век.

В то же время она сможет, наконец, избавить от нищеты свои многострадальные нации и субнациональности. Так и не сумев создать республику — будь то «британскую» или свою собственную, — они закончат тем, что у них останутся исторические маршруты для туристов, музеи промышленности, комплексы таймшеров и японские или американские сборочные производства (все они будут освящены Королевским посещением).

Verso