По ту сторону «государственного насилия»: научные рейтинги и их превращенные формы

Как случилось, что инструменты внутренней коммуникации науки были присвоены государством? Чем чреваты негибкие подходы к наукометрике? Что нужно сделать, чтобы помирить ученого, преподавателя и чиновника? Об этом преподаватель Философского факультета МГУ Павел Костылев поговорил с доцентом кафедры философии науки и техники Института философии Санкт-Петербургского государственного университета Ладой Шиповаловой.

— На Ваш взгляд, адекватны ли существующие системы оценки научной деятельности в нашей стране? Назрела ли необходимость их пересмотра?
— Можно отвечать «Да» на вопрос о необходимости подобного пересмотра, если есть естественным образом сформированная система оценки, а потом в результате трансформации положения дел возникает необходимость ее пересмотра. Однако в нашей стране не было никакого ее естественного складывания, а мы просто взяли уже существующую систему, причем, огрубив многообразие существующих в мире нюансов дифференцированных систем оценки. В разных странах, к разным наукам в разных организациях и в разных ситуациях применяются различные системы оценки. Например, на круглом столе, который мы недавно проводили, был представлен развернутый доклад о системах оценки научных исследований в Британии¹. Когда оценка складывается, когда научное сообщество ее обсуждает, тогда можно говорить: «А вот теперь назрели перемены». А у нас этого не было, у нас просто вязли некую систему оценки, в которую «забили» по преимуществу публикации в рейтинговых журналах и индексы цитирования. И в этом смысле назрела необходимость не трансформации, а серьезного обсуждения этой системы оценки. Причем такого развернутого обсуждения, где все будут понимать, что результаты этого обсуждения должны и будут учитываться. Не просто обсуждение, мол, давайте поговорим, это ведь актуально для нас ученых, а поговорим, но, имея в виду, что результаты будут приняты в качестве оснований для решения в системе управления наукой. Наш (научного общества) разговор должен быть результативным и этого результата должны ждать те, кто нас оценивает. Если это подвести под Ваш вопрос: «Назрела ли необходимость пересмотра?» — да, конечно, назрела. Пересмотра статуса способов оценивания, принятие их к обсуждению.

— А можно сказать, что сейчас используется одна какая-то система оценки?
— Мне кажется, что все-таки есть некоторые различия — и они касаются цели оценки. Понятно, что есть разные задачи, которые выполняет оценка эффективности науки, разные контексты, в которых она осуществляется. Скажем, один контекст — это когда мы проводим экспертизу потенциальных научных проектов. Другой контекст — когда мы осуществляем конкурсные процедуры, выбор профессорско-преподавательского состава. Это разные контексты. И естественно, насколько я представляю, в этих контекстах есть некоторое различие оценок.

— То есть, первый должен быть более жестким, второй — более мягким?
— Я бы не определяла так различие. Способы просто должны быть разными, поскольку задачи разные. Однако есть в различных способах оценки сходные проблемы. В первую очередь, это проблемы, связанные с объективностью экспертной оценки. После первых конкурсов Российского научного фонда, я читала статьи в «Троицком варианте», где как раз ставился вопрос о том, как должны быть распределены доли так называемых объективных (формально-объективных) критериев оценки и экспертизы и, соответственно, как осуществлять экспертизу, чтобы она была объективной. Мне кажется, что этот же вопрос стоит и в отношении конкурсных процедур — полагаю, что формально объективная оценка всегда недостаточна, необходимо, чтобы присутствовала экспертная оценка. Более того, мне представляется, что и сами формально объективные показатели, их набор и степень их учета несколько различаются в различных ситуациях.

— Чего добивается государство, строго говоря, вводя такие системы оценки?
— Ясности в отношении того, как тратить деньги на науку.

Нужна новая научная «революция»
— А есть ли у организаторов науки, если так сказать, есть ли необходимость вводить эту систему не со стороны государства, а со стороны академических институтов, университетов, — или все это происходит исключительно по причине, как бы это сказать, исключительно по причине государственного давления, государственной необходимости? Есть ли люди, институты, которые самостоятельно вводят эту оценку, говорят: «Она хорошая, она прекрасно работает»?
— Давайте посмотрим, как в самом общем виде возникает система «довлеющих правил»? Во всех ситуациях, и в этой тоже. Опишем один из путей. Сначала возникает некая внутренняя потребность самого научного сообщества. Все эти процессы изучения публикационной активности, а точнее цитируемости, — потребность в них идет в определенном смысле от самого научного сообщества. Так об этом пишет Ю. Гарфилд: ученые заинтересованы в том, чтобы проследить траекторию своей публикации, чтобы увидеть, как на нее реагирует научное сообщество, как развивается мысль, которая сформулирована в той или иной статье, увидеть, кто занимается близкой темой. У истоков процесса формализации публикаций и цитирования стоит именно эта задача: я хочу знать о некотором пространстве, где я смогу обнаружить, какой эффект имеет моя идея (или идея коллеги), в каком контексте она создается и развивается. Так создается некоторое удобство для поиска научной информации для самих ученых, соответственно, эта система публикаций и цитирования формализуется. И уже потом, уже когда она становится формализованной, она начинает использоваться для оценки науки извне — со стороны уже административных структур и со стороны государственных управляющих структур. Здесь административные структуры вузов и академических организаций оказываются просто посредниками и проводниками государственного интереса, в определенном смысле. И вот происходит такая трансформация, когда государство или административные структуры используют в целях осуществления научной политики, целях управления, формализованную внутреннюю потребность ученых, которая была и сейчас остается отчасти таковой. Я, например, очень активно пользовалась поисковыми системами баз данных журналов, когда писала докторскую диссертацию. Благодаря этим системам я нашла коллег, с которыми сейчас начинает складываться интересное научное общение. Так вот, в определенный момент происходит заимствование (присвоение) этих формализованных систем «научной коммуникации» государством, и они начинают «довлеть». После того как однажды это присвоение происходит, уже не возникает контакта и обмена с научным сообществом вопросами о том, насколько эта система, существующая теперь в качестве оценивающей науку, правильно работает. Государство просто один раз устанавливает некую систему оценки и начинает, как бы уже извне обращать ее в отношении ученых. Здесь возникает ситуация, которую Вы вначале назвали «давлением или насилием государства», когда ученые — не случайно- воспринимают извне в качестве давящего на них то, что, вообще говоря, изначально функционировало в их интересах.

— То есть, они сами себя обманули?
— Не ученые сами себя обманули, просто оценка эффективности науки — это некоторая «превращенная форма». То есть, наукометрия — это «превращенная форма» собственного научного интереса и, как всякая превращенная форма она довлеет. В этом смысле проблема «давления» в том, что с одной стороны, сами ученые не понимают, не видят в этом «превращенную форму», так же как в марксовском анализе ситуации с товаром. И возникает своего рода «фетишизм нукометрических показателей». Но, с другой стороны, понятно, почему ученые этого не видят — потому что они лишены возможности удерживать авторство своих результатов, потому что эти результаты отчуждаются в пользу государства, управленческих структур. Государство вступает с научным сообществом во внешний экономический обмен.

— Вот история с грантами, госзаданиями?
— Да, естественно! Да, это абсолютно вот эта ситуация капиталистического отчуждения.

— Сегодня ученый может не работать на государство, но тогда он не выполняет никакой государственной функции?
— Ситуация складывается таким образом, что случается отчуждение продуктов научного труда, и всякие правила, связанные с контролем этих продуктов, естественно, научные сообщества воспринимают, как внешние. Как довлеющие. Соответственно, выход из этого — «революция». Тогда может открываться возможность иного способа включения научного сообщества в функционирование государства. Ученый тогда уже не работает на государство. Он тогда, если угодно, вместе с другими социальными субъектами создает условия возможности существования государства. Но свободно создает, ведь это в его интересах!, а не выполняя требования, звучащие извне.

— Как Вы считаете, сколько членов научного сообщества относится негативно к этой количественной наукометрической оценке? И есть ли эксперты или ученые, которые к ней относятся позитивно?
— Вы знаете, вот я сразу же отмету всякую возможность вычислить это в процентном соотношении, но можно определить основание положительного и негативного отношения. Первое основание субъективное. Пример: если у меня нет соответствующих публикаций, я, скорее всего, плохо отношусь к ИЦ и т.п., соответственно, если у меня есть — я буду требовать введения этих критериев оценки на всех уровнях и признания их значения во всех ситуациях. Это очень распространенное положение дел. То есть в этом субъективном смысле, разворот в сторону позитивной оценки наукометрии у ученых может быть связан с тем, что появляются соответствующего рода результаты, ты попадаешь в рецензируемые журналы, тебя начинают цитировать, тогда ты «смягчаешься».

— То есть, чем выше индекс Хирша, тем лучше человек относится к наукометрическим количественным критериям?
— Да, но это верно только с точки зрения субъективного мотива, который нельзя сбрасывать со счетов. Скажем, мне сложно объективно критиковать наукометрию в качестве способов оценки эффективности науки, пока у меня нет статей в значимых журналах. В этой критике могут усмотреть субъективный мотив. Другое основание возникает, когда мы переходим к объективному мотиву, к рефлексивной позиции или к экспертному сообществу

— То есть, вы отделяете научное сообщество от экспертного?
— Нет-нет, просто здесь я имею в виду экспертное сообщество в узком смысле как то, которое принимает участие в системе формирования оценок, критериев, которое уже стоит в позиции рефлексии. То есть, скажем, у нас на факультете тоже есть просто ученые, которые пишут статьи и ученые, например, включенные в кадровую комиссию. Или есть ученые, реализующие конкретные проекты, а также ученые, которые выступают в качестве экспертов, в ВАК, РГНФ, вот только в этом смысле я провожу различие. Так вот, в отношении всего научного сообщества, которое переходит к объективному суждению (суждению с позиции не только себя, но и другого) и в отношении экспертного сообщества в узком смысле, следует сказать следующее. Здесь степень негативной оценки связана с осознанием того, что наукометрические критерии работают как внешние. Степень же (отметим, малая степень) позитивной оценки связана с пониманием того, что нынешние наукометрические процедуры имеют своим истоком действительный интерес научного сообщества.

— Что интересно для нас — то хорошо?
— Это нам интересно, это отчасти в наших интересах, но это теперь используется неадекватно в силу того, что изменяется (сужается до администрации), субъект, учреждающий целесообразноссть этих процедур. Так происходит из-за того, что нет контактов и учета мнения научного сообщества, и вот это — лишение права принятия решений — не может не оцениваться негативно. Отсутствие учета мнений научного сообщества, учета включенности научного сообщества в обсуждение этих критериев, формирование и функционирование самих этих критериев не может не оцениваться негативно.

— Могу ли я сформулировать некоторую гипотезу? Если научному сообществу и наиболее заинтересованной в этом части — экспертному сообществу, — к этой проблематике дали бы возможность разработать свои количественные наукометрические критерии и выработать систему их последовательного исключения в случае необходимости, как Вы полагаете, в этом случае научное сообщество относилось бы к количественным формализованным системам научной оценки положительно?
— Положительный эффект безусловно был бы.

— То есть, проблема не в том, что вообще есть количественная система оценки, а в чем-то другом: она как-то не так считает, считает не то или какие-то последствия слишком глобальные?
— Проблема в том, что научное сообщество отчасти переживает количественные критерии как нечто внешнее по отношению к нему и оно поставлено в такую ситуацию, что не может переживать по-другому. В этом смысле, проблема в рефлексии и в понимании того, что это превращенная форма, отчужденный продукт, если угодно. Задача же состоит в осмыслении; но понятно, что это осмысление — не просто теоретическое, но практическое. То есть, когда я говорю — «революция», то это значит, что ученые должны начать формировать собственные критерии, и они должны добиться ситуации признанности в этом своем действии. Ты сам что-то производишь, ты удерживаешь авторство своего продукта и соответственно его — продукта — количественной формы.

В сообществе есть разделение труда, есть разделение на ученых (творящих, производящих) и управляющих (считающих, распределяющих), мы же от этого никуда не уйдем. От того, что у нас есть ситуация экономического обмена, никуда не уйдем. Продукты деятельности, определяются с помощью меновой стоимости, не может быть по-другому, мы не вернем натуральное хозяйство. Наука — один из социальных институтов, поэтому определенная необходимость выраженности трудов ученого в количественной форме никуда не уйдет, если мы признаем значение аутсайдеров, которым не понятен язык науки. Подчеркну, что я не утверждаю тем самым, что такого рода выражение (количественное) — единственно возможное и единственно значимое.

Научное сообщество и абстракция администрации
— Скажите, вот некоторые наши респонденты воспроизводят такой сюжет: пришли внешние люди, менеджеры, управляющие, которым все равно, чем управлять, и вот они решили поуправлять заодно и наукой — и, соответственно, вот эта внешняя страшная сила вводит свои жуткие неправильные количественные критерии, и, в результате, мы там, где мы есть, а настоящим ученым — все это никому не нравится. Как Вы относитесь к этой позиции? В какой степени, на Ваш взгляд, она адекватна, в какой она мифологизирует эти процессы?
— Да, конечно, она мифологизует эти процессы, она неадекватна, и нужно всем читать Гегеля «Кто мыслит абстрактно?». Всякое утверждение того, что есть нечто само по себе внешнее — следствие абстрактного мышления. Тогда ты не видишь связь и не понимаешь, что к тебе не могут прийти люди «абсолютно извне», потому что «извне» самого по себе не существует. Я не верю в абсолютное самоуправление таким сложным образованием как наука в современном обществе, т. е. управление возникает не случайно. Это не значит, что я пропагандирую такое «мы все в братстве, и мы все в универсальном согласии» — общество ученых и общество управляющих. Нет, безусловно, различия есть — различия позиций администрации и научного сообщества, но наша связь, необходимое взаимодействие просто оказывается скрытым. Причем я бы не сказала, что здесь больше виновата какая-то из сторон в поддержании этой абстракции. Со стороны администрации утверждается едва ли не более сильный миф: мы управляем, а вы тут вообще неизвестно чем занимаетесь. То есть в этом смысле у администрации часто отсутствует рефлексия по отношению к тому, что она вторична, что она очень серьезным зависимым образом связана с научным сообществом. А ведь администрация зависит от научного сообщества.

— Если не будет научного сообщества, будет нечем управлять?
— Безусловно, управление не имеет собственного содержания. Я повторяю — это взаимное сотворение мифа, со стороны всех участников. Когда я утверждаю, что администрация пришла извне, я этим самым поддерживаю миф самой администрации, которая говорит, что научное сообщество — это непонятно что, извне меня находящееся, которым я управляю. И наоборот. То есть, мы взаимно поддерживаем вот этот вот собственный миф.

— Миф о разделении?
— Миф о разделении. Миф об «абстракции внешнего» самого по себе. Но это не значит, что этот миф свалился на голову извне. Он, само разделение, разделение целеполаганий (администрации и научного сообщества) тоже возникло в силу значимых причин, которые должны быть осознаны.

— Он возник в наших собственных головах?
— В нас живущих, а не просто в головах. И в этом смысле его нельзя просто взять и отменить. Вот это важное добавление. Я не идеализирую ситуацию, говоря: «А давайте просто глаза откроем». Такого не будет, — и мы не сольемся запросто в согласии в целях достижения количественно измеримых и качественно значимых научных результатов. Нет. Все непросто, но над этим стоит работать.

О переходе количества в качество
— Многие эксперты рекомендуют ввести так называемый «качественный» критерий оценки научной деятельности, иногда называемый ими «экспертным» или «экспертизой», и происходит определенная… высказывается определенное противопоставление: по одну сторону баррикад — количественный формализованный наукометрический коэффициент, по другую сторону — качественная экспертиза мудрых экспертов, которая если и берет количественные параметры, то делает это исключительно «на всякий случай». Как Вы относитесь к такому разделению и к идее о качественной оценке?
— У меня сразу возникает вопрос: а вот эта «мудрость», она как будет определена? Кто будет считаться мудрым экспертом, а кто немудрым?

— Мифологически — научное сообщество монотонно, однородно, обладает степенями, званиями и в силу этого само по себе является экспертами, которые подтверждают друг друга.
— Вот, и в этом смысле степени и звания — это уже количественный критерий. Если я доверяю профессору больше, чем доценту, если я доверяю доктору больше, чем кандидату — это количественный критерий. Хотя конечно я понимаю, что достижение этой степени доктора — оно связано с определенной активностью, выраженной в качественном критерии, например, экспертной оценке текста диссертации на защите.

— Количество перешло в качество.
— Мое первоначальное представление об этом вопросе, которое основано на чтении соответствующей литературы, и в том числе знаменитого Лейденского манифеста, было также связано с тем, что есть серьезные различия между качественными и количественными критериями, и эти различия должны быть истолкованы в том смысле, что качественные критерии являются преимущественными. Что сейчас для меня принципиально при определении различия критериев? Когда мы говорим о различии качественного и количественного критерия оценки науки, следует понимать, что количественное — это форма оценки научных исследований, представленная для ненаучного сообщества, для «аутсайдеров».

— То есть, это форма объяснения того, что мы делаем то, что мы делаем.
— Тому, кто не понимает по другому. То есть я перевожу в количественные показатели результат моих исследований, если я допускаю, что по-другому меня не поймут. Насколько я права, делая такое предположение о непонимании — другой важный вопрос. То, что мы называем качественным критерием — это содержательная (экспертная) оценка научного исследования, которая непонятна не представителю этого научного сообщества.

Например, если мне дают рецензию на математическую работу, я ее не пойму, потому что я не математик, а философ. Логично? Точно так же математик не поймет развернутую экспертную оценку философского исследования, качественную. А количественная — это такая специфическая форма понятности, то есть, например я говорю математику: «Послушайте, это экспертная оценка подписана тремя выдающимися учеными с мировым именем». При этом, «мировое имя» чем определяется? Известностью, тем, что человек участвует в большом количестве мероприятий, публикует больше количество статей, цитируется, читается, слушается и так далее. И тогда человеку становится понятно (особенно, если он тоже слышал имя этого известного философа): «Да, эта экспертная оценка действительно адекватна». Да, она представляется отчасти в своей количественной форме.

И в этом смысле я полагаю, что качественное и количественное различается целевой аудиторией. Аудиторией самого научного сообщества — и аутсайдеров. Любопытно, что исследователи пишут, здесь я на Т. Портера ссылаюсь: в первую очередь количественные способы оценки принимали и выдвигали в качестве главных именно те научные сообщества, которые показали себя слабыми, не достаточно авторитетными. А что значит — считать себя слабым? Значит, что эксперты твоего сообщества неизвестны другим ученым и вообще общественному мнению. Вот смотрите, если, например, экспертную оценку какого-нибудь научного труда пишет Жорес Алферов, то, в общем-то, всем вокруг понятно, что тут не нужны дополнительно количественные критерии, потому что это значимый эксперт, и я уже не буду ни о чем спрашивать. Он значимый эксперт, который репрезентирует научное сообщество физиков достаточным образом. А если научное сообщество само по себе слабое, если в нем нет таких экспертов, которые авторитетны и для «аутсайдеров», то, конечно, это экспертное сообщество будет ссылаться на всякие количественные, понятные всем другим критерии. Я вижу именно здесь различие между качественным и количественным критериями. И поэтому я бы их не противопоставляла. И задача самого научного сообщества, если оно настаивает на качественной оценке своих собственных трудов, состоит в том, чтобы работать над появлением собственных экспертов, имя которых звучало бы, значило что-то для других научных сообществ и вообще для аутсайдеров, для общественного мнения.

— То есть, это были бы значимые общественные деятели?
— Значимые общественные деятели — можно и такую формулу применить. И тогда это научное сообщество будет меньше нуждаться в количественных критериях, которые делают формально прозрачными их достижения, содержания их достижений. Я понятно выразила свою мысль?

— Да, конечно. То есть, это говорит о том, что сложившаяся ситуация — она связана, прежде всего, с тем, что таких общественно значимых ученых у нас просто мало, и они есть далеко не для всех областей?
— Я думаю отчасти с этим. И с тем, что нет процедур признания, признанных процедур признания, культуры признания значимых ученых, если угодно. Сама эта культура признания не должна стоять на службе у наукометрии и оценки в целях прозрачного управления. Возвращаясь к количественным и качественным критериям, добавлю, что количественные критерии должны быть внешней стороной этих содержательных качественных критериев, потому что любая качественная оценка, по идее, если я хочу ее объяснить аутсайдеру, она должна быть трансформируема в некоторый количественный показатель, так же и наоборот. Однако подчеркну, что это не единственный способ репрезентации результатов научной деятельность вовне.

В свою очередь, любая количественная оценка должна предполагать свое содержательное наполнение. Ну, например, если я говорю, что ученый оценивается по количеству публикаций в рецензируемом журнале, если я хочу обосновать значение этой количественной оценки, я должна акцентировать внимание на том, что в этом журнале действительно профессиональное сообщество рецензентов, и в этом смысле попадание в этот журнал говорит о том, что статью ученого серьезно, качественно оценили. Тогда количественная оценка публикации в этом журнале, наполняется содержанием качественной экспертной оценки. И тогда мне становится понятно, к чему стремиться (среди иных стремлений, разумеется): к качественной оценке в действительно значимом в моей области журнале.

— Мне кажется, что тогда получается, что сторонники качественной теории поддерживают идею об абсолютной автономности научного сообщества от чего угодно другого. И, как говорится, дайте нам достойные деньги, мы повысим вам культуру, и не спрашивайте нас, как. То есть, получается так?
— Да, безусловно, но в этом смысле степень оправданности этого требования сторонников «качественной теории» соотносима со степенью признанности их экспертов. Ну, скажем, я могу требовать, чтобы сообществу философов просто так давали деньги для того, чтобы они существовали и философствовали. Но я буду скорее услышана в своем требовании, если философы принимают участие в управлении государством, если философские эксперты уже известны государству, обществу и в качестве экспертов, признаны им. А иначе это требование приобретает такую форму: я имею значение для общества, но в чем оно — я вам не скажу, а вы просто доверьте мне самому существовать. Нет, следует продемонстрировать это значение.

— Ученые обижаются на недоверие.
— Ученые обижаются на недоверие, но это недоверие отчасти спровоцировано, недостаточной работой самих ученых над легитимацией их научных исследований. Вот не так давно философия получила очень высокий статус во Франции, государственный экзамен и т. п. Для этого философское французское сообщество проводило очень серьезную работу по легитимации философских исследований, по вхождению (хождению) в общество, народ, государство, различными способами, различными путями, если угодно, соблазняя общество, народ, государство. В этом смысле — да, эффект был. И кто из французского общества не знает имен Фуко или Деррида?

— Мне кажется, что даже мы все знаем.
— Я не знаю, знает ли наше нефилософское сообщество эти имена, но полагаю, что французское, не только философское — да.

Как выжить на минимальный контракт
— Как Вы относитесь к ситуации, когда формализованная оценка влияет на реальные условия жизни ученых?
— Все, что связано с концептом или термином, или со словом «зависит», не может быть положительно оценено. Мне кажется, что ситуация годовых контрактов с жесткими и однозначными требованиями и с минимальной зарплатой — не создает адекватные условия для научной работы (если не сказать жестче — препятствует созданию условий для нормальной научной работы). Если ты по контракту пишешь статью в журнал Web of Science, нет никаких гарантий, что тебе заплатят что-то в качестве надбавки, премии. И более того, у тебя нет никаких гарантий, что через год после окончания этого контракта не изменятся входные требования, и ты, хоть и выполнил свой предыдущий контракт, все равно не пройдешь на следующий. Что сейчас уже и происходит на самом деле.

Но для всякой научной деятельности должна быть предпосылкой свобода от заботы об условиях своего существования. Это тривиальная мысль, которая приписывается Аристотелю. Когда появляется необходимый экономический базис, который мою деятельность обеспечивает, у меня появляется досуг, время, чтобы думать. Если меня заботит, где мне найти деньги, чтобы пойти в магазин и купить какую-то необходимую вещь для своей жизни, и я понимаю, что через полгода у меня может не быть этого контракта, по которому я веду научные исследования и преподаю, работаю со своими студентами над их курсовыми, дипломами, то, естественно, я не могу спокойно заниматься научной деятельностью. Безусловно, я не говорю, что длительный стабильный контракт достаточное условие для научной деятельности, но необходимое. Поэтому я считаю, что администрация, включая определенные количественно измеримые результаты в контракты, причем в краткосрочные, ставит ученых в те условия, которые не поддерживают, а, наоборот отталкивают его от спокойной научной работы. Короткие контракты, непредсказуемость — вот это все неправильная ситуация. Кроме того, нельзя осуществлять научную деятельность, которая свободна и автономна по определению только на заказ, по контракту. Научная деятельность связана с творчеством, с мышлением. Предполагать, что она может возникнуть по заказу — мягко говоря, не отдавать себе отчета в смысле научной деятельности.

Вот именно здесь возникают различия требований к проектам, которые претендуют на финансирование, входных требований на конкурс, когда работодатель определяет, какой работник ему нужен, и содержательных требований, включаемых в контракт, которые, кроме прочего, простите, должны быть финансово адекватны. Я полагаю, что со стороны работодателя включать количественно определенную в своих результатах научную деятельность в условия краткосрочных контрактов — это абсурд.

— А какие у вас наукометрические требования?
— В контракте? Ну, смотрите. Вот сейчас у меня конкурс и по моей должности есть с одной стороны входные требования (количество статей в РИНЦ за 3 года), и, с другой стороны, планируемое содержание деятельности. И не уверена, но предполагаю, что это планируемое содержание деятельности может оказаться включенным в контракт. Там присутствует участие в конференциях, написание заявок на гранты, там нет такой формулы «участие в грантах», и там есть написание в год не менее двух статей в рецензируемых журналах, в том числе одной статьи в Web of Science / Scopus. То есть, это не включено пока в контракт, но включено в планируемое содержание работы. Соответственно, это может быть включено в контракт. Зарплата, предполагаемая в объявлении на конкурс, — 26 тысяч в месяц. И получается, что я доктор наук и доцент, за 26 тысяч в месяц, пишу за год две статьи, одну из них в Web of Science или Scopus. По контракту. Это планируется на мою зарплату (надо отметить, что до сих пор за публикации статей в рецензируемых журналах мы получали премии). Это годовой контракт, точнее план годовой работы. Уже через год мне могут предъявить невыполнение контракта. Где ваша статья в Web of Science? По моему опыту, публикация статьи в таких журналах занимает не менее года (если не считать самой подготовки статьи).

— Да, «неплохо».
— Мне кажется, что эта ситуация мягко говоря, не способствует условиям научного труда. Я оговорюсь, я не против того, чтобы писать статью для значимого журнала. Я против того, чтобы от меня это требовал работодатель и включал это в контракт. Он может (и должен) это поощрять, но не требовать.

— А если бы этот контракт был трехлетний или пятилетний? Это бы изменило ситуацию?
— С одной статьей в WoS каждый в год?

— Да. Ну, например, за пять лет вам нужно написать пять статей в Web of Science. Скажем, вы первый год мучаетесь и пишите. Они выходят постепенно, а вы другими делами занимаетесь.
— Честно говоря, я не уверена, что это реально. Что каждый год выходит статья. Или что можно писать пять разных статьей в год в значимые журналы. Да, мы с коллегой недавно написали одну статью, ее взяли в значимый журнал, я считаю, что ее адекватно взяли. Но, извините, это итог моей докторской диссертации и долгих обсуждений с коллегой. И если не предполагается, что я нюансы какие-то своей уже написанной докторской диссертации буду последующие пять лет публиковать, если предполагается напротив, что я развиваю дальше свои научные исследования и их результаты публикую, то мне понадобится не менее трех лет на следующую действительно значимую статью в высокорейтинговом журнале. Пока у меня нет опыта написания статьи в такой журнал раз в год, и я полагаю, что это достаточно сложно — действительно качественную статью написать. Кроме того, в условиях большой академической нагрузки, необходимости где-то подрабатывать, потому что мы понимаем, что контракт в 26 тысяч не обеспечивает тебя полностью в современной экономической ситуации, у тебя нет необходимых условий для написания этой статьи. Когда ты читаешь пять пар в неделю, и думаешь, где тебе еще заработать денег, ты не напишешь очень хорошую статью за год.

— Я как человек с восемью парами в неделю могу сказать, что вас хорошо понимаю.
— Плюс к тому, в период как минимум с марта месяца — студенческие работы, дипломы, прочие выпускные квалификационные работы — это очень много отнимает сил и это должно отнимать очень много сил. Это образовательная деятельность и это совершенно не учитывается никакими наукометриями. Это очень важная работа, мне очень нравится работать со студентами и, безусловно, я в эти месяцы не могу садиться и писать статью, читать к ней материалы, продумывать их.

— Вы коснулись вопроса о преподавательской деятельности. Первый вопрос — есть ли у Вас в контракте какие то ее элементы?
— Чтение лекций, да, обязательно и руководство студенческими работами.

— А сколько?
— Это не нормировано контрактом (по крайней мере, до сих пор так было). Есть преподавательская нагрузка и есть руководство студенческими работами.

— А какие-то рейтинги, связанные с рейтингом преподавателей, есть у Вас?
— Де-юре — да, де-факто — нет. И мне кажется, что это очень не правильно. Не правильно то, что в конкурсных ситуациях не учитывается в качестве значимой моя преподавательская деятельность. Есть правда сложный момент: если мы предполагаем открытый конкурс, то человек приходящий извне, тоже должен приходить со своими рейтингами, и должна быть система сравнения этих рейтингов из разных вузов. Это вопрос решаемый, но у нас их практически нет таких рейтингов — ни в качестве оценочных процедур (того, что может быть условием получения премии, например), ни в качестве контрактных. Например, во ВШЭ в СПб, я слышала, преподавателям назначают доплату, если у тебя хороший студенческий рейтинг.

— А не получится ли тогда, что преподаватель будет частично угождать студентам?
— Это вопрос, который стоит в исследовательской литературе. Есть работы на эту тему — о проблеме необъективности студенческой оценки и возможности ее решения. То есть, этот вопрос обсуждается, решается, и я полагаю, что с учетом научных исследований по этой теме рейтинг преподавателей можно сделать объективным. Сошлюсь на одну статью в уже упомянутом мною выпуске журнала «Мысль». Насколько я понимаю, социологи, исследующие этот вопрос, делают позитивный вывод о возможности избежать искажений объективной оценки.

Публикации, цитаты, Хирш и гамбургский счет
— Тогда второй блок, уже более частный. Если позволите; вопрос достаточно формальный, я воспроизведу его полностью. Какие критерии, на Ваш взгляд, именно в Вашей области исследований, — мы сейчас говорим, прежде всего о философии, может быть, о философии науки, — указывают на высокий уровень исследователя? Наукометрический критерий — общее количество публикаций, или общее количество цитирований, или индекс Хирша, или количество публикаций в зарубежных журналах, или в высокорейтинговых журналах?
— Вы только о наукометрических критериях? Я думаю, что не количество публикаций — потому что количество публикаций часто зависит от привходящих обстоятельств. Скажем, у меня есть несколько проектов, я пишу по ним разные статьи. У меня есть только одно научное исследование — я пишу одну статью, а не две. Я бы сказала «да» об индексе Хирша и цитировании. Однако я часто сталкиваюсь с реальной неадекватностью работы этих критериев (об этом много писали коллеги-философы и социологи, сошлюсь опять же на обзор круглого стола «Критерии эффективности научных исследований», опубликованный в журнале «Мысль» за 2015 год и, особенно, на исследования Михаила Соколова). Что касается публикаций в иностранных журналах — я бы так сказала, это тоже не абсолютный критерий признанности. Какие-то направления могут оказаться актуальными для англоязычных журналов, какие-то — нет. Есть границы значения каждого из этих наукометрических факторов.

Скажем, с одной стороны, если моя коллега публикуется в высокорейтинговом иностранном журнале с известным мне редактором — это для меня абсолютно свидетельствует о том, что ее статья высокого уровня, и она — признанный специалист, а с другой стороны я понимаю, что если у какого-то другого моего коллеги нет публикации в иностранном журнале, это совсем не означает того, что он не специалист высокого уровня. Поэтому повторю, все наукометрические критерии имеют свои границы. И я, поскольку Вы спрашиваете о философии и философии науки, а я принадлежу этому научному сообществу, так вот я скорее прочитаю статью и составлю экспертное мнение, а не посмотрю на количество цитирований и импакт-фактор журнала, в котором статья опубликована.

— Если у Вас есть выбор — опубликоваться на английском языке или на русском, — что Вы будете делать?
— Что значит выбор? Это значит, что два журнала предлагают мне напечататься, и у меня есть гарантия того, что это выйдет и там и там?

— Более менее так. Уточню, это вопрос не идеологический, а технический.
— На самом деле это действительный выбор и, поскольку он технический, я бы сказала, что есть некоторые параметры, которые будут иметь дополнительное значение. Скажем, если я опубликую статью в отечественном журнале очень известном, то я с большей степенью рассчитываю на то, что моя статья войдет в научное сообщество и будет замечена. Мне так кажется. Кроме того, мне трудно представить себе ситуацию моего выбора между самыми высокорейтинговыми журналами англоязычными и отечественными. Для этого нужно еще много работать…

— А есть у Вас какая-то в целом публикационная стратегия?
— Да, ее определяют проекты, которыми я занимаюсь.

— А если бы никаких проектов не было?
— Практически никогда не бывает так, что у тебя нет своего научного исследования, поддержано оно грантом или нет — это второй вопрос. В этом смысле мое научное исследование «количественно» выражается (или нет) в том, что его поддерживает какой-то фонд. Этим — моими исследовательскими интересами — определяется моя публикационная стратегия. Пять лет назад я подала заявку в РГНФ на один проект (заявка была поддержана на три года), на третьем году реализации проекта я защитила докторскую диссертацию по теме проекта. Так вот, там была интересная ситуация, ее сначала не поддержали, а потом, когда фонду дали дополнительное финансирование, поддержали. Когда я узнала, что заявку не поддержали, я про себя подумала: «очень жаль, потому что я все равно буду этим заниматься, и было бы приятно, если бы я за свое занятие еще бы получала дополнительное финансирование», — то есть я бы все равно писала статьи, я бы этим направлением исследований занималась. Когда я отчитывалась по этому гранту, у меня результативность по проекту была раза в два выше, чем планировалось, потому что я делала это под научное исследование, которое было поддержано грантом и которое имело результатом диссертацию. Повторю, научными исследованиями, научными интересами определяется в первую очередь вся публикационная стратегия.

— А вот такой больной вопрос: мы сейчас говорим о социогуманитарных науках, о философии, в частности. Монографии или статьи? Статьи в журналах или статьи в сборниках? Что делать с тезисами? Писать их или нет? Есть разные типы публикаций, каково их соотношение, адекватное на Ваш взгляд?
— Все значимы по-своему. Единственно, что мне кажется имеющим минимальное содержательное значение — я сталкивалась с такими ситуациями, — когда ты вынужден писать очень маленькую статью (это часто зависит от политики журнала). Когда же пишешь статьи в те журналы, в которых не предъявляется серьезных ограничений по объему, обычно хватает формата до авторского листа, чтобы развернуть свою мысль.

Мне кажется, что и статьи имеют значение, и статьи в сборниках имеют значение. Второе предполагает немного другую стилистику: ты вписываешься уже в определенную тематику и это важно. Ты в определенном смысле полемизируешь с авторами этого же сборника, авторы заранее обсуждают тексты друг друга: это очень интересный стиль, я сама была редактором некоторых сборников и довольна этой работой. И монографии — тоже однозначно важная форма, когда ты выражаешься более полно. Всё это хорошие разные формы работы. Ты пишешь монографию, ты пишешь статью, тебе хочется сформулировать какой-то отдельный момент… Мне очень часто помогало написание статей для того, чтобы разрешить какие-то проблемные точки в моем тексте. Когда я написала диссертацию, после предзащиты я обнаружила, что у меня не хватает четырех статей для защиты (вышло новое положение ВАК). Надо сказать, что мне помогло написание этих четырех статей, потому что я некоторые ходы в своем исследовании продумала более отчетливо, и потом элементы этих статей включила в итоговый текст. Все имеет смысл, даже тезисы, доклады выступлений, краткое выраженные мысли. Другое дело, что ко всему нужно относиться соответственно. Между прочим, в англоязычной литературе очень популярны сборники, не только журнальные публикации.

— Так их там и читают больше, чем у нас.
— Потому что к ним относится так научное сообщество, тогда как у нас сборники сразу попадают в поле мнения: «это нигде не учитывается».

— Нередко приходится слышать такую точку зрения: мы — представители социогуманитарных наук, для нас ваши статьи в высокорейтинговые журналы — не главное, нужно оценивать нашу деятельность только по монографиям, потому что монография — это конкретный научный результат. Как Вы относитесь к такому тезису?
— Я считаю, что монографии очень важны, но любое «только» всегда искажает ситуацию. Я бы здесь не стала сравнивать, а просто повторила бы, что всё уместно. Другое дело, что монография в нынешней ситуации оказывается недооцененной, и поэтому ее значение нужно подчеркивать. Я думаю, что те, кто так выступает, говорят, в первую очередь, из контекста недостаточной оценки монографий. Если монография «весит» по баллам количественной оценки столько же, сколько «весит» статья — это извращение ситуации. Монографию написать намного сложнее. За каждой количественной оценкой должно стоять содержание качественное.

Научно-популярная литература также очень важна. Популяризация науки создает имидж и авторитет научному сообществу. Именно через такого рода литературу можно добиваться того, что само научное сообщество оказывается авторитетным и, соответственно, может апеллировать к качественным критериям оценки. Поэтому жанр научно-популярный очень важен, и я надеюсь, что РГНФ не уберет конкурс на написание научно-популярных работ — по-моему, он очень конструктивный, он открывает научное сообщество для всех аутсайдеров.

— Как Вы считаете, возможен ли сегодня научный журнал, хороший, высококачественный, который не входит во все эти Web of Scienсe. Или это ненормальная ситуация?
— Тут есть важный дополнительный вопрос: почему не входит? Не входит и не стремится — или не входит, и еще не попал? Если еще не попал, безусловно, возможен, так всегда происходит. Вот у нас есть сейчас очень профессиональный журнал, который на пути в Scopus, — «Horizon». Я надеюсь, этот путь завершится успехом. Там представительный совет, серьезное рецензирование, качественные статьи.

По ситуации с принципиальным нежеланием идти в Scopus и Web of Scienсe хотелось бы услышать аргументы. Отвлекаясь от журналов, приведу один пример: если мне не изменяет память, некоторое время назад Гамбургский университет принял решение принципиально отказаться от участия в системе рейтингования университетов. Основанием отказа был аргумент о том, что на это отвлекается большое количество сил, которые могут быть вложены непосредственно в научное исследование, что это формальные административно-бюрократические игры, которые содержательно пусты. Я считаю, что научное сообщество должно поддерживать решения такого рода. Я полагаю, что это дает дополнительный авторитет научному сообществу, и если он подкреплен содержательными научными исследованиями, то, я думаю, студенты пойдут учиться в этот университет, несмотря на все внешние рейтинги, в которых он не принимает участия. У абитуриентов должна быть возможность узнать про этот университет, рейтинг — это внешняя количественная шкала, которая позволяет узнать об университете тем, кто о нем не знает содержательно. А если в университете есть выдающиеся ученые и интересные образовательные программы, которые и так известны, то туда абитуриент пойдет и без всякого рейтинга.

— То есть рейтинг — это форма популяризации научного сообщества?
— Это то, что мы говорили о качественных и количественных критериях. Рейтинг — это количественный критерий, за которым стоит содержание. Если будет достаточно содержания, то тогда сам рейтинг — это привходящее обстоятельство.

— А есть ли какие-то базовые, глобальные, однотипные проблемы у российских научных журналов, которые мешают им улучшиться, войти во всякие рейтинги, стать высокоцитируемыми? Что бы Вы могли посоветовать российским научным журналам?
— Я не занимаюсь журнальной политикой, поэтому мне трудно сказать. Дополняя ответ на ваш предыдущий вопрос, скажу, что есть журналы, которые никогда не будут входить в Web of Sciense и Scopus, но эти журналы очень важны, и если мы говорим о популяризации науки, то мы признаем значение публикаций в таких журналах. Помните провокацию А. Сокала, которая положила начало «научным войнам»?² Его провокация была опубликована в журнале, который, насколько я помню начало этой дискуссии, принципиально не позиционировал себя как узкоспециализированный журнал в конкретной научной сфере (как наши журналы из списка ВАК). Он предоставлял площадку для высказываний разных ученых, и там не предполагалось специализированной рецензии на научную адекватность. Я думаю, что такие журналы должны быть, и если они объявляют о такой политике (популяризации науки), то дело ученого честно и искренне отнестись к ней, признать такого рода политику и даже помогать такому журналу, а не заниматься такими провокациями, как себе позволил Сокал. Я думаю, что должны быть журналы, не входящие в базы данных и предоставляющие площадку для популяризации науки, но ученые должны принимать во внимание такие журналы и относиться с пониманием к публикациям в таких журналах, но ни в коем случае не профанировать такую деятельность.

Что касается проблем наших журналов, отечественных… Мне кажется, что эти проблемы отчасти связаны с завышенными количественными требованиями по необходимости публикаций и здесь спрос рождает предложение. Как-то раз мой коллега произвел изыскание, можно ли опубликовать статью за один день (или неделю) в журнале, входящем в РИНЦ. Понятно, что там нет редактуры, что там минимальная верстка, — и у него получилось найти такой журнал! Людям нужно публиковаться — создается журнал. Количество работает в ущерб качеству.

Всегда, когда говорится о проблемах журналов в целом, следует апеллировать к двум вещам — к ответственности (редакторов, рецензентов и авторов) и финансированию.

Философия — зачем она?
— Как Вы считаете, ученый-гуманитарий, в нашем случае — философ, а так — вообще гуманитарий, в целом, как он сейчас воспринимается в обществе? Каков его, если угодно, общественный статус?
— Не особенно серьезно, с подозрением к содержанию его речей, с подозрением к результативности его деятельности. Я думаю так.

— Что порекомендуете, чтобы лучше воспринимался?
— Во-первых, работать над содержательностью речей, отдавать себе отчет в том, зачем произносится то или иное слово. В уместности своей речи. Ты всегда идешь говорить в какой-то аудитории, в какой-то конкретный момент. Если каждый будет отдавать себе отчет в том, зачем и с кем он говорит, то речь будет содержательной и, в каком-то смысле, будет вызывать понимание — и уже не подозрение и сомнение, а адекватную позитивную оценку.

Что касается последнего подозрения — в результативности — то здесь сами гуманитарии должны работать над критикой легитимации через результативность. Мы должны объяснять, что внешняя результативность — это только внешний критерий, за которым стоит содержательность.

— А вообще эта внешняя результативность обществом и государством востребованы? Можно сказать, что гуманитарий и обществу и власти нужен, и если нужен, то зачем?
— Я полагаю, что, конечно, нужен, другое дело, что объяснить это — дело самого гуманитария. Это входит в первый пункт — содержательность собственных речей. Гуманитарий осуществляет критику — в смысле определения границ, условий возможности и адекватности любого дискурса. В этом смысле, безусловно, гуманитарий нужен для того, чтобы дискурс власти и принятия решений в политике, социальной, экономической, культурной сфере был адекватным, вызывал не презрение и насмешки, удивление и отрицание, а уважение.

Если деятельность гуманитарных наук будет положена в основание принятия социально-политических решений, то, а эти решения, а также формы их выражения будут более адекватными, чем это порой имеет место сейчас. Например, если я читаю некие распоряжения о «национальных российских ценностях», у меня, как человека, представляющего примерно, что значит понятие «ценность» и что значит словосочетание «национальная ценность», возникает, мягко говоря, подозрение, что эти тексты не были прочитаны экспертами. И я понимаю, что эти тексты могут также восприниматься в обществе, которое хоть немного думает. А обществу, которое совсем не думает, такие тексты не нужны.

Я думаю, что социально-гуманитарная работа востребована в обществе, востребована политическими структурами, другое дело, что саму эту востребованность нужно обосновывать и раскрывать, потому что часто государство и администрация сами не знают того, что им нужно. Поэтому нужно об этом говорить на разных уровнях, с высокой степенью подготовленности — говорить о том, что, как я полагаю, государству и обществу нужно и что я могу в этой связи государству и обществу дать.

Лада Владимировна Шиповалова — доцент кафедры философии науки и техники Института философии Санкт-Петербургского государственного университета, доктор философских наук, руководитель проекта, поддержанного Российским гуманитарным научным фондом, № 15-03-00572 «Проблема эффективности научных исследований: философский и исторический контексты».

При реализации проекта используются средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации от 01.04.2015 № 79-рп и на основании конкурса, проведенного Фондом ИСЭПИ.

Беседовал Павел Костылев
______________
1 — Опубликован в журнале «Мысль», № 19 (2015), см.: http://philosophy.spbu.ru/userfiles/library/Thought/Mysl-19-2015.pdf.
2 — Имеется в виду известная провокация, когда в журнале «Social Text» в 1996 году была опубликована статья физика Алана Сокала «Нарушая границы: к трансформативной герменевтике квантовой гравитации», представляющую собой чуть более чем полностью бессмысленный с физической точки зрения текст. Эксперимент Сокала был повторен в России в 2008 году публикацией статьи «Корчеватель: Алгоритм типичной унификации точек доступа и избыточности» группой авторов газеты «Троицкий вариант» во главе с М. С. Гельфандом в журнале «Журнал научных публикаций аспирантов и докторантов», входящем, на момент публикации, в перечень ведущих рецензируемых научных журналов, включённых Высшей аттестационной комиссией России в список изданий, рекомендуемых для опубликования основных научных результатов диссертации на соискание учёной степени кандидата и доктора наук («список ВАК»).