Она когда-нибудь умрет?

Творчество Лени Рифеншталь, скончавшейся в 2003 году, кажется поддается телеологической интерпретации, предвкушая свой мрачный финал.

Оно началось с фильма о горах, который превозносил героизм и подвиги физики в экстремальных условиях альпинизма; за ним последовали два ее «нацистских» документальных фильма, превозносивших политическую и спортивную дисциплину тела, концентрацию и силу воли; затем, после Второй мировой войны, в своих фотоальбомах она переоткрыла свой идеал телесной красоты и строгого самообладания в африканском племени нуби; наконец, в последние десятилетия она освоила сложное искусство глубоководного дайвинга и начала снимать документальные фильмы о странной жизни в темных глубинах моря.

Таким образом, мы, кажется, получаем ясную траекторию сверху вниз: мы начинаем с индивидуумов, борющихся со стихией на вершинах гор, и их постепенного спуска, пока не достигаем аморфного процветания самой Жизни на дне моря — разве то, с чем она столкнулась там внизу, не является ее конечным объектом, непристойной и непреодолимо процветающей вечной Жизнью, которую она искала все это время? И разве это не относится также к ее фигуре? Фактически кажется, что опасения тех, кто был очарован Лени, напоминал не «Когда она умрет?», а скорее «Умрет ли она вообще КОГДА-НИБУДЬ?» — хотя мы рационально понимали, что она должна скоро умереть, мы как-то не верили в это, втайне убежденные, что она будет жить вечно…

Эта преемственность обычно получает «прото-фашистскую» интерпретацию, как в случае со знаменитым эссе Сьюзан Зонтаг о Лени под названием «Увлекательный фашизм» (1972). Идея заключается в том, что даже ее до- и постнацистские фильмы выражают представление о жизни, которое является «прото-фашистским»: фашизм Лени глубже, чем непосредственно ее восхваление нацистской политики, он уже кроется в ее дополитической эстетике Жизни, в ее увлеченности прекрасными дисциплинированными телами, демонстрирующими свои движения… Возможно, пришло время проблематизировать этот топос. Возьмем «Голубой свет» (1932): разве нельзя интепретировать фильм и совершенно противоположным образом? Разве Юнта, одинокая и дикая горная девушка, не изгой, которая едва не становится жертвой погрома со стороны жителей деревни — погрома, который не может не напоминать нам об антисемитских погромах? Возможно, не случайно, что Бела Балаж, любовник Лени в то время, который написал сценарий вместе с ней, был марксистом…

Но проблема здесь гораздо более общая, она выходит далеко за рамки творчества Лени. Возьмем полную противоположность Лени, Арнольда Шенберга: во второй части «Учения о гармонии», его главного теоретического манифеста 1911 года, он пишет о своем неприятии тональной музыки в терминах, которые, на первый взгляд, почти напоминают более поздние нацистские антисемитские трактаты: тональная музыка стала «больным», «выродившимся» миром, нуждающимся в очищении; тональная система поддалась «инбридингу и инцесту»; романтические аккорды, такие как уменьшенный септаккорд, являются «гермафродитными», «бродячими» и «космополитическими»... нет ничего проще, чем утверждать, что подобное мессианско-апокалиптическое представление является частью той же «духовной ситуации», которая породила нацистское «окончательное решение». Однако именно этого вывода следует ИЗБЕГАТЬ: то, что делает нацизм отвратительным, — это не риторика окончательного решения КАК ТАКОВАЯ, а конкретный поворот, который она ему придает.

Другой популярной темой такого рода анализов, более близкой к Лени, является якобы «протофашистский» характер массовой хореографии, демонстрирующей дисциплинированные движения тысяч тел (парады, массовые выступления на стадионах и т. д.); если мы находим его также в социализме, мы немедленно делаем вывод о «более глубоком сходстве» между двумя «тоталитаризмами». Такая процедура, сам прототип идеологического либерализма, упускает главное: такие массовые выступления не только не являются по своей сути фашистскими; они даже не «нейтральны», ожидая, чтобы их присвоили левые или правые — именно нацизм украл их и присвоил у рабочего движения, их изначального места рождения. Ни один из «протофашистских» элементов не является фашистским per se, то, что делает их «фашистскими», — это только их специфическая артикуляция — или, выражаясь терминами Стивена Джея Гульда, все эти элементы «экс-аптированы» фашизмом. Другими словами, нет «фашизма avant la lettre», потому что именно сама буква (номинация) делает из пучка элементов настоящий фашизм.

В том же духе следует радикально отвергнуть представление о том, что дисциплина (от самоконтроля до физкультуры) является «протофашистской» чертой — сам предикат «протофашистский» следует отбросить: это образцовый случай псевдоконцепции, функция которой заключается в блокировании концептуального анализа. Когда мы говорим, что организованное зрелище тысяч тел (или, скажем, восхищение видами спорта, требующими больших усилий и самоконтроля, такими как альпинизм) является «протофашистским», мы, строго говоря, ничего не говорим, мы просто выражаем смутную ассоциацию, которая маскирует наше невежество. Итак, когда три десятилетия назад были популярны фильмы о кунг-фу (Брюс Ли и т. д.), разве не было очевидно, что мы имеем дело с настоящей идеологией молодежи рабочего класса, единственным средством достижения успеха которой была дисциплинарная тренировка их единственного имущества, их тела? Спонтанность и отношение «отпустить все на самотек», потакание себе в чрезмерных свободах, присущи тем, у кого есть средства, чтобы себе это позволить, — те, у кого ничего нет, имеют только дисциплину. «Плохая» телесная дисциплина, если она и есть, — это не коллективные тренировки, а, скорее, бег трусцой и бодибилдинг как часть мифа нью-эйдж о реализации внутреннего потенциала Самости — неудивительно, что одержимость своим телом является почти обязательной частью перехода бывших левых радикалов в «зрелость» прагматичной политики: от Джейн Фонды до Йошки Фишера «латентный период» между двумя фазами был отмечен сосредоточенностью на собственном теле.

Итак, возвращаясь к Лени, это означает не то, что следует игнорировать ее нацизм как небольшой неудачный эпизод биографии. Истинная проблема заключается в том, чтобы поддерживать напряжение, которое пронизывает ее работу: напряжение между художественным совершенством ее продуктов и идеологическим проектом, который «поглотил» их. Почему ее случай должен отличаться от случая Эзры Паунда, У. Б. Йейтса и других модернистов с фашистскими симпатиями, которые давно стали частью нашего художественного канона? Возможно, поиск «истинной идеологической идентичности» Лени вводит в заблуждение: такой идентичности нет, она была действительно непоследовательна и оказалась поймана в паутину конфликтующих сил.

Тогда не является ли лучшим способом ее помянуть - это в полной мере насладиться фильмом вроде «Голубого света», который содержит возможность политической интерпретации ее работ, совершенно отличающейся от той, что до сих пор преобладает?

Источник