Глобализм против демократии

С появлением неолиберального глобализма демократия как средство эгалитарного политического вмешательства в экономику обрела дурную славу..

Элиты по обе стороны Атлантики оказались в этом едины. Они считали демократию технократически «недостаточно сложной» перед лицом «возросшей сложности» мира; склонной к перегрузке государства и экономики; и политически коррумпированной в связи с ее нежеланием учить граждан «законам экономики».

Согласно этой линии рассуждений, экономический рост вызывает не перераспределение ресурсов сверху, а снизу, в результате более серьезных стимулов к работе: на нижнем конце распределения доходов посредством отмены минимальной заработной платы и сокращения социальных пособий; а на верхнем конце, напротив, через улучшение условий для извлечения прибыли и роста заработной платы за счет снижения налогов. В основе этого процесса неолиберальной революции лежал переход к новой, хайекианской модели экономического роста, которая была призвана заменить собой ее кейнсианскую предшественницу.

Как и в случае со всякой экономической доктриной, данные представления следует понимать как замаскированные политические решения, возникающие из исторически обусловленного распределения власти, в свою очередь замаскированные под проявления «естественных» законов. Разница в том, что в мире Хайека демократия больше не выглядит как производительная сила, а как жернов на шее экономического прогресса. По этой причине спонтанно возникшее рыночное распределение необходимо защищать от вмешательства демократии китайской стеной или, что еще лучше, заменой демократии «глобальным управлением».

Крах стандартной модели демократического капитализма на фоне прогрессирующей глобализации не был каким-то секретом. В течение примерно двух десятилетий, с момента исчезновения советского коммунизма, неолиберализм совершил удивительное возвращение: Хайек, долгое время высмеиваемый как лидер сектантского культа, затмил таких выдающихся мировых деятелей как Кейнс и Ленин. Идеи Хайека глубоко проникли в сознание не только экономистов и стены международных институтов, но также и коридоры государственных властей и политических партий. Они включали требование построить систему, в которой частная собственность получит защиту на международном уровне, а свобода глобального рынка будет превалировать над национальной политикой; либерализацию посредством идентичных правовых систем в формально суверенных государствах («изономия»); экономическую либерализацию в гетерогенных международных федерациях; запрет государственного вмешательства в экономику посредством международного конкурентного права; и, не в последнюю очередь, свободу перемещения товаров, услуг, капитала и людей как инструмента экономической нейтрализации национального государства. Государственные власти и политические партии начали разделять подозрения теории общественного выбора — по отношению к самим себе.

Таким образом, пока он не был демистифицирован Великой рецессией, неолиберализм стал господствующей политико-экономической доктриной современного капитализма: утопией саморегулирующейся глобальной капиталистической рыночной экономики, в которой национальная политика ограничивалась поддержкой этой экономики, содействием гибкой адаптации к ней и, возможно, фольклорным сохранением локальных культурных и политических традиций, чтобы люди чувствовали себя как дома во все более бездомном обществе.

Внедрение глобалистско-неолиберальной модели экономического роста сопровождалось постепенным размыванием стандартной послевоенной модели демократии. Уже в конце 1970-х годов наблюдалось заметное снижение гражданского участия на выборах всех видов во всех капиталистических демократиях. Подобная тенденция оказалась особенно характерна для тех, кто находился на социальном дне и кто больше всех нуждался в социальной защите и перераспределении материальных благ в свою пользу. В то же время политические партии, независимо от национальных институциональных различий, пережили резкое снижение числа членов. То же самое было справедливо и для профсоюзов, которые уже в конце 1980-х годов весьма нечасто могли реализовать свое право на забастовку с какой-либо надеждой на успех. Что касается партийной системы, как показал Питер Майр, старые центристские партии все дальше уходили от выражения интересов своих избирателей в сторону государственного аппарата, и их ползучее огосударствление сопровождалось одновременно с приватизацией гражданского общества. Главной движущей силой этого процесса, как указывает Майр, фактически было требование управлять «ответственно», вытекающее из самого факта глобализации — другими словами, из реального или предполагаемого отсутствия политических альтернатив повсеместно внедряющемуся неолиберальному pensée unique «Вашингтонского консенсуса». Так же, как профсоюзы, которые хотят сохранить рабочие места для своих членов, могут выдвигать лишь умеренные требования по заработной плате, политические партии, которые хотят прийти к власти в своих странах, теперь оказавшихся встроенными в глобальный рынок, не могут позволить себе слишком сильно зависеть от своих членов. Используя терминологию Майра, за ответственность пришлось заплатить глухотой.

Окончательный крах старой экономической модели совпал с ускоренной глобализацией 1990-х годов. У этого процесса либеральной инволюции капиталистической демократии есть четыре характеристики. Это определенный сдвиг интересов и установок центра демократической политической системы, формирование соответствующей модели политического спроса и предложения и расширение конфликтов по поводу статуса национального государства перед лицом заинтересованности в установлении новой политики защиты интересов и перераспределения благ.

Во-первых, в стандартных послевоенных политических системах консервативные правоцентристские партии, которые в континентальной Европе часто имели христианско-демократическую ориентацию, взяли на себя задачу примирения общественных традиций с капиталистической модернизацией. Однако сохранять подобный социальный мир становилось все труднее по мере роста давления глобализации. Дело было не только в том, что конец реально существовавшего социализма означал исчезновение антитезы буржуазного консерватизма, существование которого способствовало примирению традиций с капитализмом. Проявился и новый тип конкурентного давления на центристские и правоцентристские партии, чтобы они отказались от балансирования между прогрессом и сохранением традиций и встали на сторону творческих деструкторов и культурных модернизаторов во имя национальной экономической конкурентоспособности. (Одним из многих примеров является политически мотивированный переход к социальной структуре на основе всеобщего участия на рынке труда, что серьезно ослабило заинтересованность общества в сохранении консервативной семейной политики.) Разрастающиеся сегменты культурно консервативного электората остались политически непредставленными.

Во-вторых, соответствующие трансформации наблюдались и внутри в основном социал-демократических партий на другой, левой половине политического центра. Ускоренное открытие национальных экономик лишило их самого важного инструмента в их политическом арсенале: кейнсианской экономической политики в ее послевоенной версии. То же самое можно сказать о быстром росте государственного долга после 1970-х годов и о том факте, что на открытых международных рынках издержки национальной некоммодифицированной социальной политики грозили стать конкурентным недостатком. Если консервативные партии центра стали управленцами капиталистического прогресса, то их социал-демократические коллеги стали его посредниками, гарантами и пропагандистами, с энтузиазмом рассказывая своим избирателям о свете возрожденного процветания в конце туннеля глобализации.

В Германии, например, традиционному электорату социал-демократов сказали, что им лучше переосмыслить себя как индивидуальных предпринимателей — как Egos, Inc. — с государственной поддержкой, если это необходимо. Им также сказали, что современная эпоха требует социальной политики, ориентированной на инвестиции, а не на потребление; что гибкая адаптация предпочтительнее раннего выхода на пенсию; и что международная солидарность теперь означает подчинение конкуренции на международных рынках. Ничего хорошего подобное тоже не обещало. В то время как победители чувствовали себя частично представленными среди своих сторонников — но только частично, поскольку значительная часть из них перешла в новые зеленые партии левого центра, — проигравшие от глобализации, посчитав, что от них требуют слишком многого, чтобы с этим справиться, отказались от знамени социал-демократической модернизации, сначала не явившись на выборы, а затем повернувшись в сторону новых правых, сойдя от капиталистически-демократического пути.

В-третьих, присоединившись к единому фронту глобализма, как правоцентристы, так и левоцентристы утратили свою политическую идентичность, как бы смутно она ни была определена изначально. В процессе адаптации к мировому рынку послевоенная демократическая политика перешла от долгосрочного поиска различных моделей идеального общества — патерналистско-иерархической модели, с одной стороны, и эгалитарно-бесклассовой модели, с другой — к прагматичным краткосрочным мерам, соответствующим постоянно и непредсказуемо меняющимся условиям мирового рынка. Политика и политический курс стали менее идеологическими, чем когда-либо, не предлагая никаких перспектив и, следовательно, неотличимыми друг от друга. Таким образом, демократия могла превратиться в постдемократию, развлекая избирателей как пассивных зрителей, привлекая пиарщиков и шоуменов для выработки политических решений.

Поведение избирателей — как намерения, на которые рассчитывали электоральные стратеги, так и выбор самих избирателей — соответственно изменилось: оно больше не ориентировалось на коллективный социальный идеал, общее будущее, к которому следует стремиться гражданам, оно оказалось оторвано от классовых позиций и идеологий, реагируя на текущий момент вместо построения идеального будущего. В результате выросла текучка голосов между партиями, в то время как старые партии могли все меньше и меньше рассчитывать на устойчивую электоральную поддержку своей старой базы.

В-четвертых, прагматическая деполитизация политики, вызванная глобализацией, особенно в сфере политической экономии, в сочетании с появлением единой, соответствующей рынку экономической политики, положила конец структурированию партийно-политического конфликта по оси капитал-труд, которая формировала политическую дифференциацию и интеграцию в старой модели политической системы. Ее заменил новый раскол, который перерезал структуру патронажа старой системы, между сокращающимся большинством, которое чувствовало себя широко представленным в постдемократической политике, и растущим меньшинством, которое чувствовало себя исключенным. Подобное отразилось, среди прочего, в снижении явки избирателей и высокой степени электоральной нестабильности, а также в резком снижении доверия и ожиданий граждан в отношении политики и партий во всех электоральных группах.

В годы интернационализма и его кризисов кристаллизовался еще один раскол – теперь между национальной и международной ориентацией осознанных политических интересов. Те, кто чувствовал, что они так или иначе выиграли благодаря глобализации, оказались на узкой траектории политики Третьего пути. Напротив, среди экономических и культурных неудачников глобализации, тех, кто не нашел себя представленным реорганизованным политическим центром, развилось долгое время невыражаемое и политически скрытое желание восстановить политическую автономию и авторитет национального государства. Это желание все больше учитывалось партиями и движениями, ориентированными на правый или левый национализм, и по этой причине исключалось как «популистское» из базового политического спектра.

Кризис 2008 года ознаменовал конец расцвета неолиберализма. Слишком много было обещано, слишком мало сделано. Сомнения в демократии, если не в капитализме, начали расти среди простых людей, которые заново открыли для себя политику в самых разных формах и цветах, что протестную, что электоральную. Утрата стабильности и доверия, растущее неравенство при распределении материальных благ, очень медленно растущее благосостояние и экономическая стагнация, несмотря на требования структурных изменений, вместе с ростом социальной незащищенности и презрением элит к тем, кто не пришел к успеху, привели к появлению плебейских народных движений снизу. Постдемократический неолиберальный режим с ужасом наблюдал за этим.

Независимо от того, выросли ли они из опыта глобализированной повседневной жизни или были оппортунистически разжигаемы новыми политическими деятелями, их объединяло и объединяет до сих пор глубокое недоверие к любому виду «открытости» с неопределенными последствиями, от свободной торговли до миграции, что в свою очередь сопровождалось повторным открытием локальной солидарности и местной справедливости на региональной, национальной и классовой основе и во всех мыслимых комбинациях. Уже в годы до кризиса глобализация была предметом протеста; впоследствии, посредством множества обходных путей, она привела к реполитизации политической жизни, которая некоторое время находилась в состоянии застоя, достигнув кульминации в фундаментальном, более или менее артикулированном споре о правильной и законной роли политики, демократии и социальной солидарности.

Сегодня во всех странах капитализма ОЭСР некоторые из сохранившихся остатков стандартной модели послевоенной демократии заново открываются и используются в качестве институциональных ресурсов для народного сопротивления ускоренной капиталистической и культурной модернизации и структурным изменениям в сторону политического бесправия, вызванным глобализацией. Это равносильно ожесточенной борьбе за образ будущего государства, как внутриполитической, так и международной: централизованного и интегрированной для защиты глобализации или децентрализованного и разделенного ради предотвращения ее дальнейшего внедрения; элитарной или эгалитарной; (мелко)буржуазной или плебейской; технократической или демократической. В годы, предшествовавшие Covid, начали проявляться очертания разворота нисходящей тенденции политического участия вместе с ростом протестов и участившимися забастовками. Старые партии старой политической модели и их союзники в СМИ имели к этому мало отношения. Фактически, они боролись с новой волной политизации, используя весь имевшийся в их распоряжении арсенал — пропагандистский, культурный, правовой, институциональный — часто непреднамеренно подбрасывая дрова в костер тем, кого они выставили врагами не только демократии, но и государства.

Динамику этого развития можно увидеть в обращении вспять длительного снижения явки избирателей в 2000-х годах. До этого явка избирателей в европейских демократиях шла по нисходящей траектории, продолжая устойчивую тенденцию, длившуюся с 1960-х гг. Подобное наиболее характерно для нижнего конца социального и экономического спектра. Однако в середине нулевых явка избирателей выросла примерно на три процентных пункта, что сопровождалось быстрым ростом средней доли голосов так называемых правых популистских партий с 11 процентов до 17 процентов. В то время как партии нового правого крыла, которым благоприятствовали политические и экономические условия неолиберальной постдемократии, изначально смогли мобилизовать апатичных или недовольных неизбирателей, их успех, в свою очередь, помог старым и новым партиям центра мобилизовать если не новых сторонников, то, по крайней мере, противников своих оппонентов.

Изменение давно оплакиваемой тенденции ухода больших сегментов электората из политики было обусловлено в первую очередь подъемом новых правых партий, которым официоз поставил диагноз недемократических или даже антидемократических. Этот неудобный поворот событий заставил либеральных комментаторов перейти от теории участия к ревизионистской теории демократии, такой как теория Сеймура Мартина Липсета, согласно которой высокая явка избирателей является выражением политического недовольства, что в свою очередь рискует привести к политической радикализации, тем самым подвергая страну опасности, а не укрепляя демократию.

Три десятилетия неолиберальной политико-экономической централизации изменили основы западных демократий: центристские политические партии пришли в упадок по мере восстановления явки на выборах, профсоюзы потеряли членов и политический статус, а новые правые партии или популистские течения внутри существующих партий бросили вызов центристскому консерватизму, включая традиционную социал-демократию. К 2023 году новая оппозиция во всех западных странах превратилась в более или менее влиятельную политическую силу, с которой приходилось считаться, в некоторых став неформальным или формальным партнером в правительстве, иногда даже его господствующей политической силой.

Это справедливо для Соединенных Штатов и Великобритании, а также для Италии, Франции, Австрии и всей Скандинавии, не говоря уже о Польше, Венгрии и Центральной и Восточной Европе в целом. Что бы ни разделяло новых правых националистов, их объединяет оппозиция интернационализации, централизации и интеграции управления, которые с ней связаны, что выносит на поверхность и политизирует линию конфликта в капиталистических демократиях, присущую новому мировому порядку глобального неолиберализма после 1990 года.

Сегодня давление на местное самоуправление — на децентрализацию управления путем восстановления национального суверенитета — и вопрос о том, как на них реагировать, являются центральным вопросом политики и политики в национальных и международных политических и экономических контекстах. Политические силы, которые настаивают на суверенитете своих национальных государств — по отношению к другим, имперским государствам, а также к международным организациям, находящимся под их влиянием, или к глобальным или континентальным свободным рынкам — могут утверждать, что они непременно защищают условия возможности и сохранения национальной демократии, даже если они хотят этого только для себя, а не для своих оппонентов. Те, кто пытается сохранить либеральную демократию неолиберального периода, склонны недооценивать силу оппозиции, переоценивая при этом способность управлять, как политически, так и технически, наднациональными организациями и имперскими гегемонистскими странами. Неолиберальная демократия не смогла предотвратить глубокую утрату доверия своим институтам со стороны граждан, что является еще одним драматическим долгосрочным результатом трех неолиберальных десятилетий, начиная с 1990-х годов. Неолиберальный централизм также не смог поддерживать национальные или международные институты, способные стабилизировать глобальную рыночную экономику; поскольку рынки рухнули, неолиберальная политика, делавшая ставку на их непогрешимость, также должна была потерпеть неудачу.

Неолиберальная революция основательно разнесла в пух и прах политический и социальный порядок послевоенного компромисса, исключив возможность непосредственного возврат к нему. Подобное заставляет искать настоящие причины провала наднационального централизма, чтобы понять контуры грядущей постглобалистской и постнеолиберальной демократии. Только таким образом мы можем надеяться заполнить политическую пустоту, оставленную неолиберализмом, функциональным эквивалентом стандартной послевоенной модели. Как и ее глобалистская предшественница, постглобалистская модель — децентрализованной — демократии должна быть встроена в новый международный порядок, который уважает местную политическую автономию и национальный государственный суверенитет как фундаментальные условия демократии в обществе и экономике.

В этом отношении судьба Европейского Союза преподносит уроки о хрупкости этатистского интернационализма, ограниченности наднационально централизованного управления, интеграции как объединения — короче говоря, о тщетности более или менее благонамеренных попыток отправить национальное государство как условие распределенного суверенитета на свалку истории. Рассматривая, в частности, состояние Европейского Союза в конце неолиберализма и начале постглобализма, можно узнать о силах сопротивления иерархически-технократическому наднациональному масштабированию политики, подобно тем, которые разъединили государства-члены ЕС, которые должны были вырасти в Соединенные Штаты Европы.

Более того, способ, которым были затянуты вожжи и восстановлена централизация в ходе войны на Украине, предполагает, что наднациональное объединение суверенных национальных государств лучше всего осуществляется с помощью общего врага или союзника — имперского государства, действующего как внешний объединитель, определяя или даже создавая общую проблему международной безопасности, которая должна решаться наднационально под имперским руководством: вопрос жизни и смерти, совершенно отличный от добровольной сдачи национального суверенитета ради экономического процветания и космополитического комфорта, и к тому же чрезвычайно опасный.

Compact