Революционный ресурс Майдана скоро будет исчерпан

Политическая активность отвлекает людей от мысли, что нужно возвращаться к работе. Именно в этот момент приходят правые.

Еще у Ханны Арендт мы читали о том, что в революционный момент возникает сильное ощущение прямой демократии, не опосредованной какими-то внешними обстоятельствами. Каждый активный и политически сознательный человек может включиться в общественную жизнь, принять участие в общественном обсуждении. Политический активизм как бы не опосредован ни чем иным. Это конечно сильнейший момент. Даже в эпоху «болотного» движения это ощущение действительно имело место: когда возникает координационный совет, и туда может войти кто угодно, и даже ты сам.

Чувство непосредственного участия в политической жизни каждого человека, который не хочет быть обывателем, а хочет противопоставить «полис» «ойкосу», используя терминологию самой Ханны Арендт – сопутствует почти любому протестному революционному движению, если это не тривиальный путч силовых структур. На Майдане мы действительно видим, как это ощущение участия оборачивается подлинной политической эйфорией. То же самое мы видим в своеобразной революции против революции, то есть в том, что началось в Севастополе, продолжилось, на юго-востоке Украины и развивается в Крыму сейчас.
Как правило, все это движение достаточно быстро сталкивается с вполне определенной проблемой, на которую Хана Арендт намекала, но так подробно ее и не разобрала. Речь идет о том факте, что люди обычно не очень много думают об экономике, проще говоря – мало работают. В революционной ситуации мысли об экономике, как правило, уходят куда-то на второй план, мало заботят людей.

Сама по себе политическая активность, ощущение, что полис выше ойкоса, отвлекает людей от мысли, что нужно возвращаться к работе. Именно в этот момент приходят правые. Те или иные правые силы берут власть и пытаются сделать так, чтобы эта полисная демократия – непосредственные представительства, советы или что-то еще – начали работать на экономику. Приходят либо крайне правые, либо крайне левые. Не «ультраправые», а правые в экономическом смысле, вроде тех же гайдаристов.

То есть либо приходят люди, которые заставляют граждан работать, используя экономические методы, проще говоря, оставляют людей без средств с помощью какой-нибудь сумасшедшей приватизации. Люди уже не могут пойти снять со сберкнижки деньги и продолжить заниматься революцией. Деньги на книжке исчерпываются, и для того чтобы просто найти завтра деньги на пропитание, приходится, вместо того чтобы бежать на митинг – устраиваться продавцом в какой-нибудь ларек. Либо же, как в советские годы приходят ультралевые, которые вводят прямое государственное принуждение: все замечательно, мы сохраняем идеалы революции, но сейчас главное - построить Днепрогэс, Магнитку и т.д. Так что все дружно бежим, быть может, даже не прекращая митинга, строить все эти замечательные вещи. Как правило, эпоха революционной экзальтации, по крайней мере, в России, заканчивается таким образом.

Если отвлечься от того, кто нам нравится, и кто не нравится, то лучшую политическую революцию миру продемонстрировали американцы. Революция джефферсоновской демократии сводилось к регионализации политики и, соответственно, полиса – как местной общины. Это позволило закрепить демократию на местах. В этом смысле Америка сохранилась как федеративное государство. Она смогла интегрировать элементы прямой демократии в государственное управление – именно с помощью демократии на местах. Франции этого сделать не удалось, потому что там были люди примерно с такой же психологией как у наших киевских визави. Все должно регулироваться, надо срочно  переподчинить одной идентичности – будь то революционная парижская или киевская украинская - все территории, не допустить местного самоуправления. Люди, которые пытались возражать, во Франции в лице жирондистов были физически уничтожены. В итоге из революции ничего не вышло. В конечном счете, вся эта масса людей должна была пойти на войну, не столько строить, сколько заниматься изнурительной военной экспансией. А потом, собственно, пришло разочарование в виде реставрации.

Короче говоря, то, что мы видим на Майдане – это элемент инкорпорации прямой демократии. Думаю, в конечном счете, он быстро окажется исчерпанным – причем, вполне возможно, что сворачивание «политического» периода будет достигнуто комбинацией тех мер, о которых я говорил. Киевская власть довольно жутковатая. Я думаю, она будет использовать и методы МВФ, то есть чисто правые экономические методы. Вместе с тем остается возможность военно-силовой мобилизации, за которую ратуют активисты «Правого сектора». Думаю, это противоречие киевская власть разрешит каким-то особенно жутким способом.

Что касается Крыма, трудно сказать. Все-таки речь идет не об образовании независимого государства, а о присоединении к России. Россия – страна со своим политическим строем. Я не очень понимаю, как парламентскую демократию, которую хотят защитить, можно на сто процентов интегрировать в Россию в качестве определенного субъекта федерации. Конечно, это можно сделать, но это неизбежно будет вызывать вопросы, в частности у Калининграда: почему Крыму можно, а Калининграду нельзя иметь подобный строй? А если можно Калининграду, то почему нельзя Псковской области? Возникнет много существенных вопросов. Думаю, этот процесс еще долго будет продолжаться в режиме эксперимента и вряд ли в ближайшее время приобретет какой-то гомогенный характер.