По поводу высказывания Константина Райкина — отношение ровно двойственное. Разумеется, очень важно напоминать, в том числе — чиновникам, что главное конституционное обязательство нашего государства относительно культуры, указанное в ст.44 п.1 основного закона, звучит так: «Каждому гарантируется свобода литературного, художественного, научного, технического и других видов творчества, преподавания»
То есть, именно, что гарантируется, и именно, что свобода, причем — каждому. Собственно, на этом конституционном положении можно завершить весь разговор с чиновниками от культуры. Печально, правда, что уже само простое напоминание об этом воспринимается как акт гражданского мужества.
Но там есть ведь и вторая часть тезиса, с которой, собственно, Райкин и начинает — про цеховую солидарность. И очень много про это говорит: что не надо доносительствовать — это хорошо. Но также, по сути, о том, что в этом цехе следует отказаться от публичного обсуждения. А именно в этих вот словах говорит:
«Цеховая солидарность, как меня папа учил, обязует каждого из нас, работника театра — артиста, режиссера ли, — не говорить в средствах массовой информации плохо друг о друге. И в инстанциях, от которых мы зависим. Ты можешь сколько угодно быть не согласным творчески с каким-то режиссером, артистом — напиши ему смску злобную, напиши ему письмо, подожди его у подъезда, скажи ему. Но не надо в это вмешивать средства массовой информации, и делать это достоянием всех. Потому что наши распри, которые обязательно будут, будут, творческое несогласие, возмущение — это нормально. Но когда мы заполняем этим газеты и журналы, и телевидение — это на руку только нашим врагам».
Выражаясь языком понятий, это и означает, что всякое публичное обсуждение в сфере искусства должно быть, согласно Райкину, прекращено — в интересах цеховой солидарности.
В чем проблема? — В том, что профессиональное творческое сообщество, требуя от государства гарантий свободы творчества, стремится вытравить творческую конкуренцию на своем поле — даже в форме публичного суждения. С Песковым, когда он говорит, что «государство вправе обозначить ту или иную тему» — с ним можно отчасти согласиться: во всех странах, где существует государственная поддержка культуры, государство вправе обозначать свой тематический интерес. Но в странах, где государство отделено от идеологии, не государство определяет, что заслуживает поддержки, а что нет — это делают независимые советы. Впрочем, даже в СССР Минкульт не определял идеологическое содержание и направление — их партия определяла, а не министерство культуры. Когда Аристархов заявляет, что «выбор нужно совершать, исходя из интересов страны», — подразумевая, что именно он несет ответственность за этот выбор, то он берет на себя даже больше, чем советский функционер от культуры. Тем более невозможно совмещение исполнительной и оценочной позиции в стране, где идеология запрещена конституционно. Однако это вовсе не означает, что функция наделения ограниченным ресурсом поддержки дорогостоящих проектов должна быть делегирована узкому цеховому кругу, которому, согласно Райкину, следует демонстрировать полную публичную сплоченность. Следствием этого является и без того наглядное состояние сферы высокой (то есть дорогостоящей) культуры — творческая жизнь развивается у нас по заметно семейной линии. Что уж там пенять на детей чиновников, если даже в сфере свободного творчества у нас господствует биологическая преемственность? В той именно сфере, где, как поэтично выразился Звягинцев, должно торжествовать «свободно струящееся тело произведения вольного ума». Собственно положение культурного творчества на содержании государства порождает специфическую сословно-клановую замкнутость творческой элиты (уже буквально сословие по рождению), и вот сословие, справедливо указав на ущемления, требует для себя большей свободы творчества. Но эта свобода все же должна быть такой, чтобы обеспечивать конкурентный доступ к бюджетным ресурсам. Поэтому что, раз это наши общие деньги, как заметил Звягинцев, то и доступ к ним также не может быть цеховым.