А не знаю, мне ли конкретно так не везёт или ситуация общая — но условные политические оппоненты ко мне на страницу приходят ровно с двумя словоэмоциями: «сволочь» (это про меня), и ещё какая-то, кажется, «борщ»
После чего я говорю себе: «Ослик, стоп: возьмись за ум, не ходи в паноптикум!» И не хожу. Лучше с европейцами, путающими Ленинград со Сталинградом, честное слово. Тема же о европейском восприятии героизма обогатилась за сегодняшним обедом новыми подробностями. Отжигал прекрасный арабский мужчина Бентата (коммунист, атеист, профессор физики, рост — два десять, зык такой, что у машин во дворе срабатывает противоугонная сигнализация, которая во Франции обычно не из пугливых). Речь шла о сирийских беженцах, успевших уже выйти из дискурсивной моды, а потому более не вызывающих рефлекторного отклика у академических бобо.
«Да, бедные, бедные, ужасно, ужасно всё это», — подмяукивают по инерции они и дальше жуют свои андивы. А Бентата возьми и порви шаблон: «Чего это бедные? Молодые парни, а Родину защищать не пошли, сбежали — причём одни, ни матери-старушки не прихватили, ни отца-инвалида, ни невесты — всех бросили на произвол судьбы. Подлецы они, а не бедные!» Андивы застыли в отвисших челюстях. По столам прокатился злобный шип: «Так они, может, не хотят под бомбы, они жить хотят, и мы их что — прогоним?» — выдавила, наконец, из себя одна дама, из приятных во всех отношениях. Но нашего Бентату не особенно-то собьешь с мысли: «Ха, под бомбы не хотят! А если молодые французы — не дай бог что — так же не захотят под бомбы и сбегут? Причем с таким отношением к делу они и сбегут, будьте уверены. А нас, и главное — вас — бросят». Дамы поджали губы, мужчины сделали вид, что их здесь нет. Кто-то попытался было пикнуть, что это совсем другое дело, но слова эти самоубились, не родившись. «То-то!» — победоносно сказал Бентата и встал относить поднос, шепнув по дороге мне на ухо: «И ведь даже про оккупацию вспоминать не пришлось!»