Я встречался с Робертом Нозиком лишь однажды. Это был декабрь 1999 года. Меня пригласили в Бостонский университет, чтобы выступить с последней предновогодней речью накануне празднования миллениума
Время диктовало свои условия, и поэтому я должен был отнестись к подобной возможности как речи на века, а не как к какой-нибудь банальной академической дискуссии. Поэтому в пресс-релизе утверждалось, что я расскажу о смысле жизни.
Роберт Нозик прислал мне записку, что он будет присутствовать на докладе, но придет только тогда, когда меня представят, и будет сидеть сзади, спрятавшись под кепкой, чтобы не привлекать излишнего внимания. Он сказал, что его присутствие может отвлекать внимание, и он не хотел помешать мне выступить. Затем он спросил, останусь ли я в городе, чтобы поужинать с ним, указав, что он хочет со мной о чем-то поговорить. Я сказал, что я буду со своей женой Элизабет Уиллотт. Нозик сказал, чтобы я взял с собой и ее.
Я знал многих людей, которые встречались с Нозиком. Все говорили о Нозике такими словами, как «самый умный человек из всех, с кем знакомы». Итак, у меня была заранее определенная картина. Я пошел на ужин, ожидая встретить человека, которому нужно, чтобы вы знали, что он самый умный человек в этом помещении. Но Нозик оказался совсем не таким. В отличие от высокомерия, коренящегося в неуверенности, которого я скорее ожидал, меня поразили в Нозике его доброта, тихая грация и терпение. Он был на редкость внимательным слушателем. Невероятно, но он изучил работу Элизабет по биохимии насекомых и прочитал несколько ее статей. Но не только ради любопытства, у него были интересные вопросы к ее работе.
Меня поразило то, что он не выпендривался. Он не пытался ничего доказать. Он просто был любопытен и хотел воспользоваться шансом узнать о биохимии насекомых (и сделать так, чтобы моя жена чувствовала себя заметной и участвовала в разговоре). Разговор был совсем не о нем. Нозик был гигантом, но он хотел, чтобы мы знали не то, что он гигант, а то, что он человек. Затем он обратился ко мне. Мы вернулись к моему выступлению, не вызывая на спор, а просто обмениваясь информацией о взаимных интересах. Затем он сказал: «Я хочу, чтобы вы знали, что новость о моем уходе из либертарианства была сильно преувеличена». Я ответил: «Вам не нужно ничего мне доказывать. Философия для меня не командный вид спорта, поэтому я не придаю значения никаким «измам». Но, как бы там ни было, это вы объявили о своем уходе, так что если кто-то и преувеличил значение информации о вашем уходе, то это, должно быть, были вы сами».
Но Нозик хотел объясниться. Он сказал, что работал над проблемой символической рациональности. Когда-то у него была мысль или, возможно, просто риторический вопрос о том, почему либертарианец не стал бы уважать чью-то свободу до такой степени, чтобы позволить людям продавать себя в рабство, если это было бы для них лучшим вариантом. Кто имеет право лишать человека возможности принимать это решение? Нозик сказал, что никогда не был убежден, что логика либертарианства заходит так далеко, но он не мог понять, почему нет, поэтому он оставил подобное как риторический вопрос.
Однако несколько лет спустя, когда он изучал символическую рациональность, Нозик пришел к выводу, что относиться с уважением к чьей-то свободе — это одно дело, но отстаивать свободу — это другое. С моральной точки зрения позволять людям продавать себя в рабство — это то же самое, что позволять людям совершать самоубийство, но это политически совершенно иной тезис. Он пришел к выводу, что даже если позволять людям продавать себя в рабство — это способ относиться с уважением к их свободе, но подобное не может быть способом отстаивать свободу. Единственный способ, которым нация может отстаивать свободу, — это признать, что договор о рабстве бесчестный и, следовательно, невыполнимый.
Нозик сказал, что когда он изначально намекнул на эту идею отказа от «либертарианства своей юности», он не был до конца точен, и его некоторые уступки в пользу политической реальности были неверно истолкованы. Он сказал, что коллеги, которые не общались с ним годами, внезапно стали дружелюбными, начали проявлять уважение и участие. Некоторые сочли интересным, что Нозик только что выиграл судебный процесс против бывшего арендодателя, который взимал с Нозика арендную плату сверх того, что позволяли законы о контроле над арендой. Нозик сказал, что иск стоил ему немало нервов и не имел ничего общего с философией, но некоторые из его коллег считали, что «защита» Нозиком контроля над арендой ускорила его отказ от либертарианства. Нозик сказал, что он устал от поношений, устал от протестов, и что изменения в его жизни оказались к лучшему, даже если они основаны на неверном толковании событий, поэтому он не стал ничего объяснять и не стал на этом настаивать, чтобы снова не подвергнуться поношениям.
(Предыстория: Когда Нозик заявил своему домовладельцу Эрику Сигалу о незаконности повышения арендной платы, Сигал ответил, размахивая перед лицом Нозика своим экземпляром «Анархии, государства и утопии», что Нозик сам отказался от своего права жаловаться. Нозик ответил, что ничего подобного не делал; если бы Нозик это сделал, Нозик был бы первым, кто узнал бы об этом. Сигал сказал, что тогда подавай на меня в суд. Поэтому Нозик подал на него в суд).
Я сказал Нозику, что не забуду, что он сказал, что у меня есть некоторые подозрения о том, с чем мне еще придется столкнуться в карьере, и что я никогда не буду защищать либертарианство или любой другой «изм», кроме реализма, но я также никогда не буду защищать контроль над арендной платой. Вечер закончился, мы расстались, и я больше никогда не встречал Нозика. Он мне ничего не сказал, но у него обострился рак желудка, и он смирился с окружающим миром и прожил оставшиеся месяцы настолько счастливо, насколько это ему позволяло.