Зачем пинать труп акселерационизма? Прошло более десяти лет с тех пор, как я впервые ввёл этот термин, и теперь он, похоже, исчез или ушел в тень более важных тем
Если акселерационизм можно определить как культурное движение, выступающее за использование технологий и абстрактного мышления для прорыва к посткапиталистическому будущему, то, похоже, у нас останется очень мало акселерационистов. Не существует ли риска, особенно для такого критика акселерационизма, как я, поддерживать то, что к настоящему моменту должно было бы быть дохлой собакой? И правда, страсти, которые разбудил акселерационизм, поугасли, и то движение, которое существовало, особенно слева, теперь принимает более трезвые и спокойные формы. Если акселерационизм – авангардное движение, в том же духе, что и футуризм, то, как и многие из этих движений, он, похоже, исчерпал себя. Об этом не обязательно сожалеть, даже тем, кто стал его сторонником. Итальянские футуристы считали своё движение за ускорение устаревшим в результате тех пооцессов, которые они сами же и породили. С совершенно иной культурной и политической точки зрения, Ги Дебор, лидер ситуационистов в 1960-х и 1970-х годах, считал, что роль авангарда заключается в том, чтобы исчезнуть, как только его работа будет завершена. Сторонник акселерационизма мог бы даже утверждать, что акселерационизм достиг своих целей, когда дискуссии о технологических изменениях стали во главу угла, и теперь может с честью покинуть аудиторию.
Однако слухи о закате акселерационизма оказались преувеличенными. В эпоху, когда столько внимания уделяется готическим метафорам, можно также добавить, что акселерационизм, даже если он и мёртв, остаётся главенствующим над культурным ландшафтом навязчивым призраком. Вопросы, касающиеся роли технологий в нашей культуре и в связи с политическими изменениями, никуда не делись. Недавние дебаты о больших языковых моделях (LLM) и искусственном интеллекте (ИИ) показывают, насколько актуальными остаются вопросы замены людей машинами и контроля над технологиями и как они будут развиваться. Если акселерационизм был первым интеллектуальным течением в эпоху социальных сетей, то эта эпоха отнюдь не закончилась. Акселерационизм изначально появился в пространстве блогов, что позволило вести продолжительные дискуссии, и в Твиттере (теперь X), что придало этим дебатам отточенности. Сегодня в социальных сетях всё больше правят бал боты, мемы, ИИ и монетизация. Упадок различных онлайн-платформ отчасти лишил эти виртуальные пространства утопического потенциала, превратив их в унылую полупустыню.
Но все это по-прежнему поднимает вопрос о том, как нам следует взаимодействовать с технологиями, оценивать их потенциал и риски (даже если эти риски, кажется, не дают особых шансов на выход). Хотя акселерационизм как движение, возможно, и угас, как и платформы, от которых он зависел, сам этот упадок ставит ряд вопросов. Конечно, можно отметить господство корпораций в онлайн-пространстве (всем знакомые Google, Amazon, Netflix и т.д.). Дзайбацу из киберпанковских произведений Уильяма Гибсона про киберпространство — огромные, возможно, даже разумные мегакорпорации — безусловно, уже здесь. В то же время государство тоже никуда не делось, а наряду с ним — всё более автоматизированное пространство ботов и зарождающегося ИИ в форме LLM. Конечно, даже в начале 2010-х годов, по оценкам, 90% всего ежедневного трафика электронной почты составлял спам, предшественник некоторых форм современного ИИ. Пространство Интернета всегда было своего рода ареной непрекращающихся войн и кризисов, и размышление об этом — жизненно важная задача.
Я бы предположил, что неспособность акселерационизма выживать в текущий момент отчасти свидетельствует о недостаточно критическом отношении к технологиям. Хотя было справедливо поднимать вопросы о технофобии некоторых представителей левых сил и общества в целом, пришедшая ему на смену технофилия была, по сути, лишь ее инверсией. Этот тезис во всей его силе был представлен Харрисоном Флассом и Лэндоном Фримом в книге «Прометей и Гея» (2022). Авторы отмечали совпадение противоположностей между акселерационизмом и его критиками, такими как Бруно Латур, который, казалось бы, придерживался альтернативного взгляда на Гею и Землю. Фласс и Фрим утверждали, что общим для этих двух мировоззрений были иррационалистические убеждения, включая представление о мифе как способе, конституирующем мышление. Размышления о технологиях оставались скрытыми за этим мифическим способом мыслить. Возможно, тот тип вопросов, который акселерационизм по крайней мере начал поднимать, был необходим и остаётся актуальным, даже если пути, на которых эта критика была высказана, зашли в тупик.
Что же произошло с акселерационизмом? Если акселерационизм исчез или мутировал, может ли краткая реконструкция последних десяти лет помочь нам сориентироваться? Между первым манифестом акселерациониста (2013), первым изданием моей книги «Зловещие скорости» (2014) и настоящим появился целый поток вдохновлённых акселерационизмом манифестов. Первоначальным источником вдохновения, претендующим на звание первого манифеста акселерациониста, стал «Манифест философии» Алена Бадью (в английском переводе 1999 года). Бадью уже тогда настаивал на необходимости философии, на необходимости абстрактной математической формы для мышления и забавно высмеивал хайдеггеровские наивные надежды на крестьян и Шварцвальд. Но оказалось, что, несмотря на увлечение Бадью хайтеком, его образ мысли во многом был обязан Хайдеггеру. Однако именно полемический пыл Бадью, его приверженность философии и его филотехнологическая позиция оказали большое влияние. Наступила короткая эпоха манифестов и, конечно же, антиманифестов, когда борьба с акселерационизмом только росла и обострялась.
И это не просто своего рода историческая насмешка. Манифест был не только формой, способствующей концентрации внимания публики, но эта форма отражала стремление вырваться из иератического, занудного и часто мистифицирующего языка старой теории (особенно той, что известна как постструктурализм). Отказ самого Бадью от языка и настойчивое стремление к математике также повлияли на это стремление действительно говорить и делать, а не говорить о том, как говорить и делать. Дерридианская привычка начинать всякий разговор с размышления о началах и названиях стала восприниматься как архитактика затяжки времени. Тогда как краткая и агрессивная форма манифеста могла многое предложить читателю. Одной из первоначальных целей «Зловещих скоростей» был поиск истории и контекста различных форм акселерационистского жеста. Идеи, как сказал Мао, не падают с неба, а возникают из социальной практики. Громовые удары манифестов, спускаемые с Олимпа социальных сетей, могли как воодушевлять, так и разочаровывать. Смена контекста, анонимное авторство, различные коллективы, которые могли быть или не быть коллективами, анафемы и обличения привели к формированию нервной атмосферы.
Одной из характерных черт этого периода было нетерпение к прежним и наличным формам мышления, за некоторыми исключениями (например, Бадью). Это касалось не только акселерационистского отказа от массовой политики, согласно которому текущая левая политика слишком привязана к человеку, обществу, природе и соответствующим ограничениям. Мы также наблюдали как спекулятивный реализм игнорировал корреляционизм, в рамках которого вся прежняя мысль была зациклена на отношении человеческого к нечеловеческому и, следовательно, не могла выйти на просторы реальности. Коммунисты утверждали, что в левой политике господствует программизм, в рамках которого левые пытаются разрабатывать программы, чтобы вести за собой рабочих, а не добиваться разложения идентичности рабочего. Другой, более свежий пример — афропессимистская критика старого радикализма, якобы направленного против чернокожих, за игнорирование структурной роли рабства в экономике и общественном сознании.
Ирония заключалась в том, что это мышление больше всего напоминало то, как Хайдеггер (и Деррида) пытались мыслить за пределами круга метафизики. Хотя Хайдеггер, возможно, и ошибался относительно техники, которую он называл последней формой метафизики, он, по-видимому, был прав, отвергая обширные пласты истории мысли как метафизические. Можно было бы сыграть в игру: кто был последним метафизиком? Ницше ли с его волей к власти, как говорил Хайдеггер? А как насчёт Антонена Арто и его исчерпания присутствия в собственном безумии, как предположил бы Деррида? Деррида также мог бы намекнуть, что сам Хайдеггер пал жертвой этого образа мышления. Хотя движения 2010-х годов стремились выйти за рамки того, что они считали бесплодными спорами, ирония в том, что они воспроизвели их только уже в новых формах.
В этом костре, в который было брошено прошлое, выжило несколько крупных фигур, в частности Ницше и Делёз. Хотя я отметил влияние обоих в «Зловещих скоростях», я крайне недооценил влияние Ницше. Ницше не только дал акселерационистам агрессивный тон, но и антибуржуазную культурную политику, антагонизм по отношению к метафизике, а также позитивное отношение к мифу и эстетике. После публикации на английском книги Доменико Лосурдо «Ницше, аристократический бунтарь» (2020) и переиздания книги Георга Лукача «Разрушение разума» (2021) мы получили ценные ресурсы для критики Ницше. Проблема не только в явной политике Ницше, которая является политикой аристократического бунтаря, но и в том, как его мысль находится во власти политического и фрагментации сознания во имя триумфа случайного. Именно эту метафизическую атаку на разум необходимо рассмотреть и дать на нее ответ.
С точки зрения акселерационизма, это не только проблема правого и реакционного акселерационизма, воплощенного в фигуре Ника Ланда — «нашего Ницше», по словам Марка Фишера. Правый и реакционный акселерационизм с радостью принимает ницшеанский аристократический радикализм и его кастовую политику отбора и аннигиляции. Проблема в том, что левые акселерационисты также скомпрометированы ницшеанскими иррационалистскими установками. Это нежелательное сочетание, как сказал бы Лукач, левой этики с правой эпистемологией. Стоит также добавить, что подобная критика Ницше повлияла и на мою собственную работу, которая была уязвима в связи с принятием ницшеанской политики, основанной на воле и выборе. Некоторые деятели, связанные с акселерационизмом, пусть даже и маргинально, пошли в другом направлении — в сторону разума и Гегеля. Подобное, казалось бы, противоречит моему анализу. Однако эта тенденция не лишена экзистенциалистских обертонов, поскольку ценит выбор, и остается ницшеанской, поскольку для нее важна воля. Излюбленная отсылка для них — к предположительно неметафизическому Гегелю, и один из ведущих криптогегелеянцев, Роберт Пиппин, недавно выполнил поворот в сторону Хайдеггера.
Возможно, всё это означает, что последние десять лет не были такими уж странными, как может показаться на первый взгляд. За видимостью радикальных перемен и сменой позиций и идей скрывается более серьезная преемственность, чем мы предполагали. Как я уже упоминал, Делёз, один из самых влиятельных основоположников акселерационизма (наряду с Гваттари), остаётся весьма влиятельным, как и Ницше. Внимание постструктуралистов к языку и мышлению, возможно, ослабло, но любовь к фрагментированной материальности хаотической и неустойчивой инаковости сохранилась. Можно сказать, что основные философские или метафизические установки (даже если их называть антиметафизикой) существенно не изменились.
Внешний вид, конечно, имеет значение. Акселерационизм всё реже заявляет о себе в различных дебатах. Его все более редкие проявления, похоже, наблюдаются среди крайне правых, которые готовы рассматривать насилие в качестве метода. Они используют акселерационизм для обозначения ускорения конфликта, нацеливаясь на пространства гибридности и представления, противоречащие расистскому стремлению к очищению. В данном случае акселерационизм больше похож на стратегию нагнетания напряжённости в Италии 1970-х годов, когда крайне правые пытались совершать силовые акты, которые подрывали бы существующий порядок и провоцировали авторитарные меры. Подобное касается также поступков одиночек, для которых идеология выполняет скорее функцию ярлыка или даже мема, с которым человек себя идентифицирует. Мы снова видим влияние социальных сетей: эти крайне правые используют манифесты, прямые трансляции и мемы для оправдания и распространения своей идеологии. Акселерационист в данном случае — вредоносный инфлюенсер.
Акселерационизм недавно вновь проявился в высших эшелонах корпоративного мира в виде так называемого эффективного акселерационизма (e/acc). Теперь его цель — использовать технологии для укрепления и распространения человеческого сознания (или того, что его заменяет) по всей Вселенной. Заимствуя идеи у Ника Ланда и научной фантастики, e/acc стремится к дерегулированию развития технологий, особенно искусственного интеллекта, чтобы позволить нам выйти за рамки того, что Уильям Гибсон называл «мясом». Здесь мы видим, как акселерационизм сближается с капиталистическим рынком, а антиутопическое представление о корпорациях как о разумных существах, представленное у Гибсона, превращается в надежды на радикально новое будущее.
В обоих случаях мы наблюдаем влиятельность и живучесть правого акселерационизма. Хотя итальянский футуризм был неоднородным движением, с его ницшеанскими, анархистскими и протофашистскими тенденциями, он может служить полезным предостережением насчет судьбы акселерационизма. Можно указать на то, что футуризм был художественным направлением, которое подвергалось различным модификациям, например, куда более левый русский футуризм. Однако подобное разнообразие скрывает главную идею в виде представления о политической эстетике мифа, согласно которому техника превращается из элемента социальной реальности в мифическую силу. Требование понимать, что такое техника, и особенно управлять ее развитием (то, что раньше называлось собственностью средств производства), грозит исчезнуть в направлении, которое предлагает лишь псевдорешение слияния с технологией.
Во многих отношениях акселерационизм был осознанной попыткой переосмыслить возможность авангарда в эпоху, когда подобные движения считались невозможными. Акселерационизм также отвёл Ницше центральную роль в политике воли и мифа, что характерно и для исторического авангарда. Влияние акселерационизма на художников, осуждаемое многими интеллектуалами-акселерационистами, также подтверждает представление об акселерационизме как о широком культурном явлении. Что не отрицает роль идей или риск недопонимания, а скорее настаивает на том, что эти идеи и риск недопонимания возникли из двусмысленности и противоречий самого акселерационизма. Моя книга «Зловещие скорости» была и остаётся попыткой прояснить некоторые из этих двусмысленностей и противоречий как в историческом плане, так и в контексте их возрождения.
Анализировать и понимать акселерационизм – значит понимать хотя бы часть того, что происходило последние десять лет в мире. Можно сказать, что это было очень ограниченное движение, неизвестное большей части человечества – всего лишь проблеск по сравнению со всеми реальными проблемами и силами, которые оставили свой след в эти годы. В этом есть доля правды, но то, как акселерационизм воспроизводил прошлые жесты, а также давал надежду на новое утопическое технологическое будущее для эпохи социальных сетей, до сих пор кажется мне показательным. Акселерационизм определенным образом отражал существующую реальность, механизмы и силы, которые ее формировали и их идеологическое выражение. Если нам нужно, как предполагал Гегель, выразить наше время в понятии, то подобное включает в себя понятие о том, где, как нам кажется, оно сбилось с пути. Вот почему я всё ещё считаю, что стоит изучать как зловещие скорости акселерационизма, так и его мутации.
Из предисловия к новому изданию книги Бенджамина Нойса «Зловещие скорости: акселерационизм и капитализм», которое выйдет в декабре в издательстве Zer0 Books.