Несмотря на то, что Толкин был набожным католиком, он создал вселенную, заимствуя чудеса, магию и мифологию, против которых зачастую боролось христианство. Если, как указывает медиевист Лео Каррутерс, филолог и не был прозелитом, его сочинения тем не менее пронизаны глубокой верой, которая сияет, как «невидимый светильник».
- Можно ли Толкина назвать католическим писателем?
- Мы должны различать писателя-католика и католического писателя. То, что кто-то католик, не означает, что и его книги таковы. На самом деле это не относится к Толкину, который, тем не менее, был истовым верующим. Но в его прозе явно нет ничего специфически христианского. Во «Властелине колец» также нет упоминания о Боге, нет сцены, строго говоря, религиозной. Существует действительно божественное существо, Эру, но он почти никогда не вмешивается непосредственно в события; его «ангелы» тоже держатся подальше от Средиземья. Это не означает, конечно, что вера Толкина не оказывает никакого влияния на его литературное творчество: он сам говорит, что история Кольца является «в основе своей религиозным и католическим произведением», «[построенным] на религиозных идеях».
Но это присутствие совершенно имплицитно, оно «поглощено символикой». Как сказал один читатель, Средиземье — это «мир, в котором некая вера кажется повсюду [присутствующей] без очевидного источника, подобно свету, исходящему от невидимого светильника». Подобное также подчеркивал [священник, теолог и бывший пастор] Луи Буйе, друг Толкина и один из первых его поклонников во Франции: «Ни разу не произносится Божественное Имя, ни разу не делается намека на Спасителя», но «христианская подлинность духовности, лежащей в основе этой фантастической поэзии», для него неоспорима. Достоинства персонажей, в частности — отвага, верность, жертвенность, самоотверженность — перекликаются с христианством. Но это отнюдь не исключительно христианские добродетели. Надежда героев и интуиция некоторых, таких как Гэндальф, на провидение указывают на своего рода «естественную теологию». Опять же, ничего специфически христианского. Мир, придуманный Толкином, просто «совместим» с христианской верой, но непосредственно не связан с ней.
- Значит, тексты Толкина не являются аллегориями, религиозными или нет?
- Говоря о волшебных сказках в целом, Толкин считает, что его художественные произведения следует читать сами по себе, а не как сказки, демонстрирующие особую духовность. Его тексты имеют «символическое» измерение, но они не аллегории. «Сознательная и преднамеренная» аллегория попадает под «господство, желаемое автором»: она вписывает в нарратив еще один скрытый нарратив, необходимый для понимания смысла первого; она превращает историю в простой предлог для инсценировки идеи. Это то, за что Толкин критикует, в частности, художественную литературу К. С. Льюиса. В книге «Лев, колдунья и платяной шкаф» (1950) воскресение льва Аслана невозможно понять без ссылки на воскресение Христа. Символ ничего не скрывает, он не представляет ничего, кроме того, что говорит. Кольцо говорит что-то о зле, о власти, о желании властвовать над другими, но ничего о намерениях автора. Что не исключает различных интерпретаций — например, можно рассматривать Кольцо как аллегорию атомного оружия. Но эта интерпретация неотделима от «свободы» интерпретации читателя.
- С литературной точки зрения ссылки на христианство также были бы противоречивыми, поскольку Средиземье представлено как мифическое прошлое нашего мира…
- Литературно-художественный проект Толкина заключался в разработке «мифологии», подходящей «к климату и почве» Англии и обладающей «неуловимой красотой, которую некоторые считают кельтской». Он хотел создать «древнюю», дохристианскую мифологию, сравнимую с той, что оставили греки или скандинавы. Потому что в Англии ее нет, по его мнению. Легенды о короле Артуре, которыми он также восхищался, «не только связаны с христианством, но также явным образом его в себе содержат», что в сочетании с элементами волшебства, выглядит «фантастично, слишком непоследовательно и слишком повторяется», что является для них «пагубным».
Архаическая мифология должна избегать прямых аллюзий на христианство. Она начинается в определенный момент истории, с пришествием Христа. Мифологии, как их понимает Толкин, — это всегда поиски, история происхождения. Таким образом, Средиземье явно представлено как мифическое прошлое нашего мира. Это ойкумена, «мир, населенный людьми». Возвращение в прошлое — это также способ для Толкина исследовать вклад христианства, который мог существовать до пришествия Христа. Добродетели, уже содержащиеся в человеческой природе, в частности, которая не изменилась с течением времени.
- Для христианина придумать мифологию непросто!
- Тот факт, что католик взялся изобретать космологию и космогонию, отличные от библейского повествования и, кроме того, находящиеся под сильным влиянием языческой мифологии, на самом деле, вероятно, не является самоочевидным. Но для Толкина «освобождение от «известных путей, по которым Творец уже ходил» является фундаментальной функцией «дотворения», данью уважения бесконечности Его потенциального разнообразия, еще одним из способов, раскрывающих Его [...]. [Ему показалась бы] странной метафизика — их существует не одна, а много, а потенциально и бесконечно много, — согласно которым […], известные пути […] являются единственно возможными или полезными, или даже единственно приемлемыми для Него».
Эксплуатация чудес, чар, магии, с которыми христианство отчасти сражалось в борьбе за монополию на сверхъестественное, также не является самоочевидным. Враждебность к магии все еще особенно заметна и в наши дни — посмотрите на тех, кто считает «Гарри Поттера» дьявольщиной. А для Толкина, наоборот, сказка, развертывающая безграничные возможности воображения и ответственная за очарование мира, наоборот, позволяет обогатить христианство, веру. Это способ прославить Бога и способности, которые Он дал человеку. Соучаствовать в «открытии и многократном обогащении Творения». Это возвышение воображения, человеческого творчества будет плодотворно в некоторых течениях христианства, развивающих «теологию воображения». Например, у Луи Буйе и [священника и богослова] Ханса Урса фон Бальтазара, для которых Святой Дух «ставит все человеческие формы выражения на службу Своей поэтике».
- Подобная реабилитация воображения как-то связана с теологическим аргументом, согласно которому человек постольку же творец, поскольку он сам тварен?
- Этот аргумент можно встретить уже у Честертона: «Мы тварные и творческие твари […], потому что мы сотворены по образу великого Творца всего». Толкин развивает эту идею в своих теоретических текстах, в частности в работе «О волшебных сказках»: «Мы всегда творим в соответствии с законом, по которому мы были созданы». Сотворенный «по образу и подобию Творца», человек имеет призвание стать «дотворцом», продолжить Творение.
- Фантазия для Толкина тоже дань красоте Творения?
- Фантазия и воображение действительно важны для Толкина в раскрытии красоты мира, Творения. Мифы раскрывают что-то в этой красоте одновременно абстрактное и конкретное, выражают любовь к миру. Толкин, конечно, не претендует на языческий культ природы. Сотворенное достойно не «почитания» — есть только Бог, — но, как отражение Творца, «почтения». Эта любовь к творению не всегда имела хорошую репутацию в истории христианства, за исключением нескольких великих имен, таких как святой Франциск Ассизский. Урс фон Бальтазар сожалел об этом пренебрежении красотой: «Красота, которую больше не любит и не одобряет религия […], грозит стать непостижимой для человека. Мы больше не смеем верить в красоту и делаем ее лишь видимостью, чтобы поскорее избавиться от нее». («Слава. Богословская эстетика, I»). Толкин возрождает эту любовь к прекрасному. Как отмечает Буйе, «Властелин колец» представляет мир «не как источник материальных наслаждений или силы, а как неиссякаемый источник пробуждения полноты и единства жизни» («Le Métier de theologien»). Христианская чувствительность к природе и ее красоте переживает возрождение интереса в XXI веке и даже привела к появлению христианской экологии, предшественником которой является Толкин. В письмах он утверждает, что целью человеческого существования является улучшение наших знаний о Боге любыми средствами, которые могут вызвать хвалу и благодарность. Таково и созерцание природы, в частности. «В минуты высшего восторга мы можем воззвать ко всем тварным созданиям присоединиться к нашему хору, говоря от их имени» (Письма, № 310). И по памяти цитирует 148-й псалом: «Хвалите Господа… все горы и холмы, все сады и леса… пресмыкающиеся и птицы крылатые…»
- К несчастью для Толкина, современная ему эпоха, разочаровавшись, стала нечувствительна к красоте мира?
- Толкин, несомненно, опечален исчезновением чудесного, позитивистским разочарованием в современном мире, что, по его мнению, не лишено связи с дехристианизацией. Но он не прозелит, у него нет менталитета миссионера, что все же является точкой расхождения с К. С. Льюисом, который пытался привести других к своей вере через многочисленные полемические тексты, выступления на радио и т.д. Толкин не стремится убеждать, евангелизировать или заново очаровать мир. Он пишет сказки для себя, потому что любит чудесное, потому что такого рода вымысел отражает его желания. Если благодаря его произведениям читатели вновь откроют для себя вкус к волшебству, тем лучше! Но это не цель. Толкин также очень удивлен степенью восторженной реакции, которую он получает. Он живет в Оксфорде, в очень интеллектуальной среде. В какой-то степени он обнаруживает, что мир на самом деле менее разочарован, чем он думает! И на самом деле, если это не является его целью, то способствует возрождению вкуса к чудесному, который никогда не был таким сильным, как сегодня. Этот вкус, несомненно, связан с исчезновением традиционных религиозных практик: несмотря на эту утрату, многие люди чувствуют, как мне кажется, потребность удовлетворить свое глубокое стремление к чему-то иному.
- Значит, для Толкина в мифе есть доля правды? В любом мифе?
- Безусловно, для Толкина существует «правда» мифов, сказок, легенд, которые являются «комментариями к миру». «Я считаю, что легенды и мифы в значительной степени сотканы из «истины» и, несомненно, представляют отдельные ее аспекты, которые воспринять можно только в такой форме; давным-давно определенные истины и формы воплощения такого рода были открыты и неизбежно возникают вновь и вновь» (Письма, № 131). Как он снова пишет в «Сэре Гавейне и Зеленом рыцаре», «нет лучшего средства для воспитания морали, чем волшебная сказка». Труд воображения открывает доступ к истине другого порядка, другого измерения — души, — чего никогда не могут достичь точные науки. Мифы заставляют нас прикасаться к тому, чего не могут коснуться пальцы, видеть то, чего не видят глаза. Что-то за пределами физического. Это не означает, что Толкин отвергает науку. Скорее, он видит взаимодополняемость науки и религии и осуждает то, что он называет в коротком посмертном тексте (опубликованном в Parma Eldalamberon, № 20) «атеистической философией», чисто материалистической. Он противопоставляет ей «идеалистическую философию», открытую нематериальному, душевному. «Но если литература нас хоть чему-нибудь учит, так вот чему: есть в нас некая извечная составляющая, свободная от забот и страха, которая в силах глядеть на те явления, что в «жизни» мы благодушно называем злом». (Письма, № 94).
- Эта истина мифов лежит в основе решающего разговора, который приводит к обращению его друга Льюиса, не так ли?
- Да, в этом был весь смысл решающего разговора, состоявшегося у Толкина и Льюиса однажды ночью в сентябре 1931 года. Льюис считал мифы выдумками, а значит, в корне ложными. Ложь, хоть и «покрытая серебром». Это недоверие к мифам создавало особую проблему в его отношении к религии: если Льюис и был готов после длительного периода атеизма принять идею Бога-творца, то он оспаривал, в частности, истинность библейских историй, начиная с Иисуса. У Толкина был совершенно другой подход. Как он снова говорит в тексте «О волшебных сказках», он считает таинство спасения, выраженное в Библии, родом сказки, превосходящей все остальные. «В Евангелиях есть сказка или нарратив более крупного жанра, заключающий в себе всю сущность сказки. В них много чудес, «мифов» в их совершенном и независимом значении; и среди чудес есть величайшая и наиболее полная эвкатастрофа [хороший исход], которую только можно себе представить»: рождение Христа и его воскресение. Христова эвкатастрофа вызывает глубокую радость, настолько сильную, что «отвержение [библейского повествования] ведет либо к печали, либо к гневу». Но прежде всего эта сказка абсолютной красоты есть в высшей степени правдивая сказка: «эта история тоже сбылась и стала истинной на Первичном Плане». Библейская история — настоящий миф, чудеса, о которых она рассказывает, действительно происходили. И тут Льюис наконец прозрел. И он совершил свое обращение.
- Не дискредитирует ли эта высшая евангельская истина другие сказки?
- Наоборот: «История, фантазия продолжается и должна продолжаться. Евангелие не отменило легенды; оно освятил их, в особенности «счастливый конец»» (Письма, № 153), эвкатастрофу, внезапный поворот, «чудесную благодать», завершающую сказку и придающую ей оттенок радости и утешения. Даже когда ситуация кажется проигранной, может произойти неожиданный поворот. Мы переживаем это переворачивание в бесчисленных историях, которые рассказываем сами себе. Автор всегда может свободно, в последний момент, вмешаться в историю, чтобы чудесным образом изменить исход. Толкин видит в ней отражение или отголосок божественного провидения, совершенно не гарантированного, но всегда возможного вмешательства Бога-Автора в великую Историю, к которой мы все принадлежим, и частью которой никто из нас не является. Реальность той сказки, которой является Евангелие, как бы свидетельство возможности эвкатастрофы, этого «внезапного отблеска истины», этого момента, когда наша «все твое существо, скованное материальными причинно-следственными связями, … внезапно испытывает глубочайшее облегчение» (Письма, № 89). «Все мифы могут стать правдой». У нас есть основания надеяться даже в самые тяжелые времена. Жизнь, конечно, не совсем то, о чем говорит Толкин. Он сам приписывал себе отношение к ней как у ребенка. Его вера укрепила его любовь к сочинению сказок, что само по себе укрепило его способность верить в лучший мир – несмотря ни на что. Так он восхвалял в «Мифопеях» поэтов, которые «не забыли ночь», но умеют видеть свет за ее пределами.