Серьезный человек

Здесь предлагается немного измененная версия доклада, прочитанного 22 сентября 2023 года на симпозиуме Гарвардского университета «Мыслить после Латура», организованном в память о Бруно Латуре и для обсуждения его вклада в науку

Чтобы передать характер речи я не стал расставлять ссылок. Также мне показалось естественным называть предмет моего выступления «Бруно», поскольку я знал его лично с 1970-х годов, он был моим приглашенным коллегой как в Калифорнийском университете в Сан-Диего, так и в Гарварде, и которого я на протяжении многих лет имел честь считать своим другом.

Только три факта о Бруно Латуре. Он был из семьи виноделов, он был из Бургундии и он был католиком. Эти факты связаны между собой, и они имеют отношение к тому, в чем заключался его философский проект. Бруно родился с серебряной ложкой во рту, и эта серебряная ложка была с дегустационным вином. Я не думаю, что Бруно когда-либо нуждался в деньгах, которые приносила академическая карьера. Потрясающая парижская квартира на улице Дантон досталась в наследство от семьи. Но он не проявлял особого интереса ни к вину, ни к коммерческим вопросам. Его старший брат взял на себя управление бизнесом, и он однажды сказал мне, что, как младший сын и младший из восьми детей, он был «предназначен для духовной карьеры», семья хотела, чтобы он стал священником[1]. Я пробовал вина Maison Louis Latour еще до того, как познакомился с Бруно, и, несмотря на его откровенное безразличие к вину, именно поэтому я был весьма впечатлен, когда встретился с ним — это было, я думаю, как раз перед публикацией «Лабораторной жизни» — и я иногда поддразнивал его по поводу неудачного выбора карьерной стези, за что мне выпало вознаграждение в виде нескольких бутылок Corton, с которыми он явился на ужин ко мне домой в Сан-Диего.

Но однажды, как мне кажется, я зашел слишком далеко с поддразниваниями. В начале 1980-х годов газеты писали о скандале во французской винодельческой отрасли. Утверждалось, что красные вина Maison Louis Latour были пастеризованы — это воспринималось как серьезное противоречие с утверждениями об их высоком качестве и естественном происхождении. Культура, как говорили, здесь развращает природу. Луи Латур, тогдашний президент Maison Latour и старший брат Бруно, ответил в письме журналу Decanter. Да, красные вина дома Latour подвергались мгновенной пастеризации — до 70 градусов по Цельсию всего на несколько минут, как было давно заведено. Пастеризация убивала микробы, но развитие вин в бочках оставалось чисто химическим процессом, связанным с окислением и внутренними химическими реакциями, тогда как на процесс никак не влияли мертвые бактерии и дрожжи. Более того, распространенные представления о том, что является естественным в отношении вина, основано на серьезных заблуждениях. Вино - это естественный продукт, но одновременно и культурный продукт. Либо условность, либо ошибка утверждать, что вино является тем или этим. Модерн разделил эти вещи; голос традиции должен был сблизить вещи или, скорее, указать на то, что они никогда не были разделены.

Бургундский пино нуар является одновременно и естественным, и искусственным; сок винограда может бродить без вмешательства человека, но ферментация виноградного сока в вино является целой хореографией различных операций — выращенная людьми виноградная лоза; экстракция виноградной лозой минералов из почвы; преобразование сахара в этанол, вызванное дрожжами saccharomyces; решение винодела ускорить или прекратить яблочно-молочное брожение; французский дуб, который предоставляет древесину для бочек; бондари, которые собирают эти бочки. Можно утверждать, что вино — любое вино — является естественным только при условии, что то, что вы подразумеваете под естественным, является какой-то конкретной версией функционирования этой сети. Такова сельская мудрость - любой фермер с ней знаком, как и любой столяр, любой сыродел, любой винодел.

Тогда же, примерно в то же время, когда Бруно принес на ужин Corton, я пошутил о пастеризации, но он явно не был в восторге. Он скромно признался, что мало что смыслит в вине, но то, что он мне сказал, было ровно то же самое, что утверждал его брат в ответ критикам: вино всегда было продуктом как искусства, так и природы; оно было творением того, что дает виноградная лоза, и того, что делает специалист-энолог. Позднее в интервью и статьях Бруно хотел дать понять, что он сам - сын определенного терруара: он приехал из «сельской местности в Бургундии, которая настолько стара и настолько искусственная, что она казалась уже старой во времена римского вторжения в Галлию». Бургундское является продуктом целой сети агентов, только условно отсортированных на человеческо-искусственных и нечеловечески-естественных, но таков же и ландшафт Бургундии, и такова же любая сельская местность — урок, который я усвоил задолго до того, как встретил Бруно, из чудесной недооцененной книги У. Г. Хоскинса «Появление английского ландшафта» (1954). Трудно быть современным или искусственным в Бургундии, и в то же время трудно быть старым или естественным.

Бруно был воспитан в семье виноделов-католиков. Он не скрывал того, что католик. Он регулярно посещал церковь, по крайней мере он так говорил. Он утверждал, что религия на самом деле «не имеет ничего общего с верой», но «все связано со Словом — Логосом или Духом, которые преображают жизнь тех, к кому вы обращаетесь». Впервые я узнал о его религиозности, когда посетил вместе с ним базилику в Боне (Коллежская церковь Нотр-Дам) — кажется, это было в середине 1980-х. Раньше я об этом не думал: в конце концов, я не знал почти никого из своей академической среды, кто был хоть в какой-то степени религиозен, а тут целый французский интеллектуал — представитель группы, которую я считал агрессивно светской — принимает причастие! Он не придал моему удивлению серьезного значения, да и я сам в то время не особо задумывался о религиозных мотивах в его публикациях.

Но затем на его похоронах в часовне Сен-Луи в Сальпетриере, я все это увидел. Бруно оставил подробные инструкции для службы, включая демонстрацию оцифрованного изображения полиптиха Страшного суда середины XV в. кисти Рогира ван дер Вейдена в хосписе Бона. Эту картину Бруно часто упоминал в своих рассуждениях о спасении и «конце света». Служба, конечно, оставалась мессой, но это была, я полагаю, первая месса — и, вероятно, последняя — во время которой зачитывали из текстов по науке и технике. Коллеги и друзья зачитывали фрагменты из «Исследования модусов существования», «Лицом к лицу с Геей» и «Ирредукций», вместе с «Пастеризацией Франции». В заключение Саймоном Шеффером был прочитан фрагмент о Робинзоне Крузо[2].

Затем, конечно, была литургия, самым важным моментом которой является Евхаристия, освящение и потребление хлеба и вина, пресуществленных в тело и кровь Христа. В тот самый момент, когда звонит алтарный колокол, вино — сама по себе природная/искусственная сущность — становится чем-то другим — материальным/духовным, человеческим/нечеловеческим — святым метафизическим созданием. То же самое вино, которое, потребляется в повседневной светском обиходе, становится телом и кровью священников, философов и тружеников виноградника — предметом, подходящим для современного материалистического учета.

Я думаю, что большинство людей в окружающем нас академическом мире знали о католицизме Бруно — начиная с ранних работ по библейской герменевтике и «Ирредукций» 1984 года, он открыто обращался к религиозным проблемам — но мало кто знал, что они должны или могут сделать из этого, и еще меньше — особенно в нашей сфере деятельности — поддерживали идею, что это может быть важно для оценки предложенных им понятий и изучения задач, которые его философия решала. Я подозреваю, что были и те, кого подобное смущало — включая французских интеллектуалов и, как я полагаю, подавляющее большинство атеистов и религиозно индифферентных лиц, присутствовавших на похоронах. Когда пять лет назад New York Times опубликовала пространный панегирик, представляющий Бруно американской публике, была упомянута его связь с вином, но католицизм и теологические проблемы вообще не упоминались. Тем не менее, нельзя сказать, что все всё пропустили. Как выразился один католический публицист сразу после его смерти, «скончался самый важный католический философ», а затем добавил «и никто не обратил на это внимания», явно не имея в виду, что его смерть осталась незамеченной — Бог знает, некрологов было легион — но имея в виду — с небольшим преувеличением — что никто не представлял философию Бруно как философию католика. В нашей научной сфере я заметил только одно исключение — но показательное. Когда журнал Social Studies of Science собирал дань, Донна Харауэй признала общий для них факт католицизма — «как один католик… другому», — написала она, — отметив, что это «много говорит» о том, как каждый из них подходил к «рассказу об истине как в научной, так и в религиозной практике».

Бруно регулярно ходил в церковь и причащался — но его религия, как и его философия, была своеобразной. Его представление о Боге было, как говорят, «имманентным». Шаффер однажды назвал его «гилозоистом», здесь и «пантеист» тоже может подойти — Бог был везде, присутствовал во всем. Религия — это «имманентность на всем пути вниз и на всем пути вверх», как отметила Барбара Херрнстайн Смит. Но, по его собственным словам, религия не имела ничего общего с «верой». Бог не был сущностью, в которую вы верите: Бог не существовал вне практик — того, что Бруно называл «шествиями и ритуалами», которые делают Его присутствующим. То есть, Бог проявляется в акторной сети религиозности. Что, я думаю, означает, что Бог присутствует в Природе и в Нас — хотя, конечно, в метафизике Бруно сортировка категорий Природы и Нас в конечном итоге нуждается в лингвистическом исправлении. У вас был язык, чтобы говорить на протяжении столетий, сказал он мне однажды, так дайте мне всего несколько лет.

Религиозное внимание Бруно было сосредоточено, как он часто говорил, на эсхатологии и сотериологии — Последних днях, апокалипсисе, спасении — темах, изображенных на алтаре Бона. Соблюдение им ритуала не было связано с вопросом одобрения священнических проповедей и поучений, и, конечно же, для Бруно это не было и вопросом веры. Церковь, сказал он, «давно отчуждена от политических, моральных или интеллектуальных инноваций». Он нашел свой собственный путь. Однако он был весьма осведомлен и внимателен к тому, что Церковь говорила по вопросам, вызывающим общественную обеспокоенность. И самым ярким примером этого была энциклика папы Франциска Laudato Si’ 2015 года. Энциклика появилась слишком поздно, чтобы ее можно было рассмотреть в Гиффордских лекциях, опубликованных под названием «Лицом к лицу с Геей», — хотя там она была указана в сносках. Бруно сожалел об упущенном времени, так как он неоднократно хвалил текст папы в последние годы своей жизни, особенно обращаясь к католическим интеллектуалам. Это был текст, который объединял все вместе — науку, метафизику, спасение, чрезвычайное положение с проблемой изменения климата, отношениями между человеческим и нечеловеческим, естественным и социальным.

Мы живем в Последние дни, — уверял Бруно, — и он видел состояние природы как «настоящий апокалипсис», понимание которого должно быть выражено в религиозных терминах и для избежания которого, если это было возможно, требовалась новая философия, новая онтология, новые слова для описания того, что существовало, и условий его существования. Подобное он нашел сначала в «Гее» Лавлока, а затем в папской энциклике Laudato Si’. Эти два понятия были связаны, и оба были связаны с более ранними антидуалистическими, антимодернистскими настроениями Бруно, касающимися человеческого и нечеловеческого, естественного и социального. В энциклике папы описывались две сущности, «кричащие» от боли, — одна была природой, а другая — беднотой. Папа Франциск отвергал разделение на великие дуализмы Модерна во многом так же, как это сделал Бруно, и он разделял чувства новой экологической науки во многом так же, как это сделал Бруно: «Истинный экологический подход», — говорилось в энциклике, — «всегда становится социальным подходом»; он объединяет вместе вопросы справедливости и дебаты об окружающей среде, чтобы «услышать как вопль земли, так и вопль бедных». Папа собрал воедино то, что космология XVII в. разделила; он признал, сказал Бруно, «взаимозависимость существ, которые постепенно образовали условно пригодный для жизни мир», в котором мы живем. То, что называется антропоценом, — это всего лишь признание искусственности естественного — как сама Бургундия, земля и вино. Земля вопиет; бедные вопиют; богатые думают, что могут избегнуть кары; но бедные знают, что не смогут. Папское объединение бедных и природы, страдающих людей и страдающих не-людей, оборачивается нарративом об Антропоцене и о хрупкости рукотворной Природы, которую мы создали и которая вот-вот уничтожит своих создателей. Неудивительно, что Бруно так восхищался энцикликой: с его точки зрения энциклика Laudato Si’ является латурианским текстом.

Бруно был серьёзным человеком с большой буквы. Мы все считаем себя и своих коллег-ученых серьёзными, если речь идет о компетентности, правдивости, вкладе в наши дисциплины и — как вариант — в культуру. Но Бруно был Серьёзным в особом смысле, Серьёзным в том смысле, в котором мало кто из нас. Смысл и цель его работы были обусловлены проблемами, гораздо более важными, чем перестройка дисциплины или даже ряда дисциплин. Речь шла на самом деле о Спасении, предвестии о грядущем апокалипсисе и способе избежать Последних Дней, если это возможно. Климатический апокалипсис, разумеется, касается всех — и, возможно, никто из нас не может считать себя Серьёзным именно в этом смысле, если наша работа не касается этого кризиса — но многие предпочитают игнорировать то, как Бруно обрамляет этот кризис христианской эсхатологией.

Влияние Бруно было, конечно, огромным — особенно в нашей области — но это влияние, я думаю, имело мало общего с его серьёзностью целей, которые он преследовал. Мы поощряли то, как он увлекся проблемой изменения климата — а кто бы не стал этого делать? — но мы испытывали лишь фрагментарный интерес к его взглядам на текущие события и вообще не приняли во внимание христианскую теологию. Наоборот, мы склонны были критиковать труды Бруно за чрезмерную риторичность. И это понятно: немногие из нас в STS занимаются метафизикой и мало кого волнует религия. Но мы очарованы риторикой, тем более что наши собственные риторические навыки весьма ухудшились — вместо афоризмов теперь эмодзи. Барбара Херрнстайн Смит нисколько не ошиблась, когда сказала, что Бруно был «лирическим философом». Он часто говорил притчами. Вспомните работы Бруно, и вам неизбежно придут на ум афоризмы, слоганы и фирменные неологизмы — «акторные сети», «боги фактичности», «циклы достоверности», «центры расчета», «модернизм», критики «выдыхаются», «пересборка социального», «вопросы факта и вопросы беспокойства», «пропавшие массы» — и массу диаграмм и рисунков с линиями, которые буквально стягивали вещи воедино. Бруно был, безусловно, самым цитируемым из современных философов. Он состоит в старой плеяде афористических философов — восходящей к Ницше и Уильяму Джемсу — которые умело использовали риторику, чтобы привлечь эмоции — иносказательную, игривую, загадочную, парадоксальную, пророческую. Большая часть его сочинений сопротивляется анализу, одновременно стимулируя их цитирование и некритическое следование им. Порой его трудно понять, но легче пропеть. С его смертью интеллектуальный мир потерял выдающегося мыслителя и великого ритора. Господи, помилуй!

тэги
читайте также