Продвинутая в своей лучезарной осознанности психологиня-коуч по радио, как это вполне прилично для людей, задействованных в таком нелегком интеллектуальном служении, дает весьма глубокий совет: «Чтобы вам в эти дни было не так грустно, возьмите листок бумаги, и нарисуйте с ребенком вирус!»
Выключив эти потоки правды, я думаю, а что делать то, если у тебя и ребенка-то нет, а вместо него кот-шизофреник? Да и сам ты книжный мракобес-любитель раннехристианских древностей?
Вспоминается мне, что у светлого ревностного проповедника Христовой любви, ныне покойного о. Георгия Чистякова, в одной из проповедей встречалось такое утещающее утверждение: «Возникает вопрос, о котором не всегда говорят. Нас поражает жестокость нашего века. Но ведь так было всегда. Во все века люди говорили, что настали страшные времена, и всегда прошлое виделось из сегодняшнего дня замечательным, благостным и прекрасным, своего рода навсегда утраченным золотым веком. А на деле? В действительности прошлое с его эпидемиями, с его жестокостью и беспомощностью человека перед лицом стихии всегда страшнее настоящего».
Увы, мы все оказались в ситуации, когда воспоминания об ужасах прошлого больше не служат для нас средством надежной псевдорелигиозной утешительной психотерапии. Подобные технологии сейчас не работают: когда ты стоишь на краю бездны, память и предвидение будущего почему то внезапно начинают глючить. Но может быть еще можно сделать шаг назад, хотя бы на метр от обрыва, чтобы заглянув на время во фрагменты христианских древностей, отыскать там что-то светлое в этот духоносный момент? И вообще, есть ли жизнь за пределами слов храмового псалмопевца: «Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему» (Пс. 90. 10).
С одной стороны, не стоит слишком углубляться в эсхатологические истерические чаяния раннехристанских мужей апостольских и апологетов — существует опасность вообще не встать с дивана, даже ради того, чтобы убрать за котом помет. Лучше уж обратиться к историкам, они люди разумные и плохого не посоветуют, там уж можно найти утешение, когда смотришь на происходящее в перспективе. Христианский историк Евсевий Кесарийский, описывая эпидемию чумы, терзавшей с 250 г. в течение двадцати лет Восточную империю в правлении императоров Валериана и Галлена, приводит слова епископа Дионисия Александрийского о поведении вверенной ему паствы после того, как пагубная зараза поразила его любимый город прямо накануне Пасхи (!): «Весьма многие из наших братьев по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними ради Христа, радостно умирали вместе; исполняясь чужого страдания, заражались от ближних, и охотно брали на себя их страдания. Многие, ухаживая за больными и укрепляя других, скончались сами, приняв смерть вместо них. Народная поговорка, бывшая, казалось, только выражением благожелательности, осуществлена ими на деле: они были действительно людьми, уходившими из жизни, будто они сор перед другими. Язычники же вели себя совсем по-другому: заболевавших выгоняли из дома, бросали самых близких, выкидывали на улицу полумертвых, оставляли трупы без погребения, так как боялись смерти, отклонить которую при всех ухищрениях было нелегко» (Церковная история. Кн. 7. Гл. 22).
Это вполне утешает, когда читаешь на расстоянии: призыв предаться самоубийственному служению, вполне себе понятен, чего уж нам-то бояться ее, рогатую, если сам старец Лимонов призывал к внешне активному, но внутренне спокойному, восприятию ее власти. Вот только смогу ли я дойти сейчас до выброшенного в помойку полуживого язычника, не будучи остановлен кровавым патрулем? Надо проверить.
Но может все же лучше опять, хотя бы в XX век: что поделать, сейчас все больны и поражены: получается вирус это всего лишь внешний символ пожирающего каждого греха, к любимому, сладкому митрополиту-хирургу из страны уплывшего навсегда туманного Альбиона небесный Сильмарион:
«Когда кто-нибудь сплетничает, он заражает чужую душу недостойными мыслями, недостойными чувствами; когда человек завидует, когда поднимаются у него мстительные чувства — что бы человек ни переживал, он почти всегда вовлекает в грех и другого человека, других людей. И тогда грех делается, словно заразная болезнь. Когда это осознано, это еще исцелимо; но когда это не осознано, это может погубить целые человеческие общества, может разрушить семью, может разорвать круг друзей, может отравить жизнь целого прихода. И тогда делается ясно, каким образом грех является не моим частным делом, а общей болезнью. И, кроме того, если бы только мы помнили, что мы именно являемся — все, порознь и вместе — частью единого, все возрастающего таинственного тела человечества, которое призвано так соединиться с Богом, чтобы оно стало Телом Христовым... Тогда ясно делается, что если один член болеет — все тело болеет; когда потухает взор у одного человека — слепнет тело; когда поднимается в сердце одного человека злоба, горечь — все тело заражается» (Антоний Блюм. Беседы о вере и Церкви, 8).
Или же все же хватит уж с духовностью, может лучше почитать Кураича у Познера? Но полезно ли в изоляции погружаться в новости, которые продуцируют единым потоком фабрики политологов-троллей? Вот что писал об этом ужасе другой подвижник XX в., чьи потаенные дневники поразили последние остатки веры у либеральной постсоветской интеллигенции, великий прот. Александр Шмеман, когда нажимал на пульт телевизора, не выпуская сигарету из уст: «Новости по телевизии — одна хуже, одна гаже другой. Кровавая баня во Вьетнаме и Камбодже. Коррупция в полиции. Бомбы - в Аргентине, в Ирландии, по всему миру. И либеральные советы преступных американских либералов всему миру. А потом пошлейшие рекламы. Пир во время чумы, но пир даже не грешных людей, а клоунов, мелких жуликов и пошляков. В мире не остается воздуха... Только три дня одиночества — и вот уже чувствую его бремя, и понятными становятся обычно раздражающие меня, кажущиеся мне беспредметными «драмы» одиноких кругом меня» (Дневники. 1975. Суббота, 1 марта 1975). Выходит, что некуда бежать, даже если вы духовный батюшка, заключенный посреди льющегося из планшета и смартфона вирусного потока пропагандистского дерьма, приводящего к невозможности исполнения молитвы в тишине, и даже сидя дома, придется отколбаситься в смертном отчаянии не по-детски. В ситуации тюремного раболепия, как не утешится словами преподобного Макария Египетского: «Но чтобы искоренить уже грех и живущее в нас зло,— то сие может быть совершено только Божией силою. Ибо не дано и невозможно человеку — искоренить грех собственною своею силою. Бороться с ним, противиться, наносить и принимать язвы — в твоих это силах; а искоренить — Божие дело» (О братолюбии. Беседа 3). Будем бороться с вирусом, но если Бог против, то лучше даже и не начинать.
Но есть ли надежда в этой вынужденной изоляционной психотерапии? Ответ я нашел у св. Иоанна Кронштадтского. Он говорит, что есть души очень хрупкие, которые могли бы быть разбиты окружающим миром, и Бог спускает между такой душой и миром пелену безумия или какого-то частичного отчуждения и непонимания, пока эта душа не созреет. Эта душа может не созреть вовсе на этой земле, но она будет созревать в тишине своего так называемого «безумия», отлученности от окружающего мира, и вступит в вечность зрелой, созревшей. Нам всем придется переболеть, жестко, тяжело, но что еще остается делать, когда одни попы призывают сидеть дома, потому что, оказывается, что Храм это вовсе не центр христианской жизни, в отличие от семьи, мира, ближних; другие же в то же время обосновывают нашу вынужденную изоляцию словами о том, что ничего страшного, мы и без вас отслужим литургию, ничего ваше присутствие на службе не поменяет. В конце то концов поздневизантийские отцы, постепенно скатываясь в паламизм, дошли до того, что самое надежно средство для занятия созерцания светозарных лучей Преображенного Господа - это не таинства, не Евхаристия, не походы в Церковь и паломничества, а исключительно молитва в безмолвии, только она, как учил преподобный Иоанн Дамаскин, и может стать «гостеприимцем Божественной славы» (Гомилия на Преображение, 12).
Тем и будем спасаться.