Некоторые прекрасные идеи напоминают красивый сувенир, внутри которого спрятана бомба с часовым механизмом. Идея единой Европы, хотя и не была создана в качестве бомбы, может, тем не менее, вполне разорваться
Чтобы понять почему, давайте вспомним об интеллектуальных корнях Европейского Союза. Один из архитекторов Евросоюза, Жан Моне, французский дипломат и экономист, большую часть Второй мировой войны провел в Вашингтоне в качестве переговорщика с союзниками в Европе. После поражения Германии он выступил с заявлением, что только единая Европа сможет предотвратить еще одну разрушительную войну на Западе. "В Европе никогда не будет мира, если европейские государства будут настаивать на своем национальном суверенитете", - писал он в мемуарах,
Почти все жители опустошенного войной континента и разрушенными институтами своих национальных государств были с этим согласны. Только победившая Британия с ее старейшими государственными институтами более-менее не пострадала и выражала скепсис, причем не столько по поводу объединения Европы, сколько по поводу своего участия в этом амбициозном проекте.
Разумеется, идея объединения Европы куда старше предложений Моне. Она может быть такая же старая как сам древний Рим или, по крайней мере, как Священная Римская Империя десятого века. С тех пор идея единой Европы преодолела множество пертурбаций, но, тем не менее, две вещи оставались неизменными.
Первая идея – это идея единого христианского мира с центром в Европе. Максимильен де Бетюн, герцог Сюлли (1559-1641) в свое время представил идею христианской европейской республики, в которую турки, например, могли бы войти, лишь приняв христианство.
Другая идея – это идея вечного мира. В 1713 году другой французский католик Шарль Сен-Пьер опубликовал книгу под названием "Проект вечного мира". Для этого были необходимы европейская армия, общеевропейский сенат в котором крупные государства имели бы равные права при голосовании.
По факту, идеалы вечного мира и христианского единства были одним и тем же в сознании ранних панъевропейских мыслителей. Единство всех в мире – это религиозная идея, христианская утопия. Никогда не ограничиваясь лишь европейским континентом, эта идея была универсальной, как само христианство. В божьем царстве на земле не должно оставаться никаких государственных границ.
Просвещенческий рационализм легко адаптировал религиозный универсализм. Французский государственный деятель XIX века Альфонс де Ламартин сочинил оду европейскому единству в соответствии с идеями рационализма, и назвал ее Марсельезой мира: "Весь просвещенный мир – объединяйся! / И в государстве истины гражданство обрети". В качестве министра иностранных дел революционной Франции в 1848 году Ламартин публикует обращенный ко всей Европе Манифест, выступив с идеей объединения не только одной Европы, но и всего человечества.
Европейская идея имеет параллели и в других частях света. Правители Китая до нынешних дней были озабочены централизацией власти, территориальным единством и общественной гармонией, то есть обществом, лишенным политического конфликта. Мысль о том, что различные интересы людей могут порождать и действительно порождают конфликты, всегда ими недооценивалась. Перманентная революция Мао была лишь аберрацией в истории китайской политической мысли.
Не трудно себе представить почему понятие мира без границ и войн в котором преодолены все политические различия и конфликты стало таким популярным после Второй мировой. Многие в почти полном разрушении Европы обвиняли национализм, рассматривая его как абсолютное зло. Мир, лишенный политической борьбы, казался рецептом всеобщего счастья.
Моне был прирожденным технократом, он ненавидел политические конфликты и бредил идеей единства. (В 1940-м, когда Гитлер казался непобедимым, Моне предложил Уинстону Черчиллю объединить Францию и Великобританию в одну страну).
Как и все технократы, Моне был ярым сторонником планирования. В этом, разумеется, как и во многом другом, он был сыном своего времени. Накануне войны многие полагали, что экономика и общество должны в максимальной степени быть плановыми. Примером подобного был и Новый курс Франклина Рузвельта, но гораздо более зловещим примером подобного было фашистское государство. И таким же остается до сих пор Китай, управляемый социальными инженерами и безликими технократами.
Послевоенный идеал единой Европы во многом сохранил архетип планирования в рамках технократической утопии. И, конечно, для Моне, как и для других отцов-основателей послевоенной Европы, это был абсолютно благой, и даже благородный идеал.
Проблема с технократами, однако, заключается в том, что они имеют привычку не обращать внимания на политические последствия своих собственных планов. Они исходят из того, как если бы политики не существовало, или она не имела значения.
Кристин Лагард, исполнительный директор Международного валютного фонда, как раз демонстрирует подходящий пример подобного мышления. Ее недавнее замечание о том, что она не испытывает никакой симпатии к страдающим грекам, поскольку им положено платить налоги, было широко раскритиковано, причем не за возмутительное бесчувствие, но за лицемерие (поскольку как дипломат она сама не платит налоги). Действительно, такое поведение типично для технократа, напрочь лишенного политического чутья.
Непомерное бремя строгой экономии, диктуемое никем не избранными бюрократами из Брюсселя и Вашингтона, чревато не только социальным бедствием, оно также представляет серьезную угрозу демократии. Когда люди теряют уверенность в том, что демократические институты их защитят, они готовы стать экстремистами.
Итак, если не произойдет чуда, бомба с часовым механизмом, заложенная внутрь прекрасной мечты послевоенной Европы, готова взорваться. Лимит технократических утопий исчерпан. Финансовый союз – то есть еще одно навязываемое нам предложение – может быть хорошим ответом на текущий финансовый кризис, но это точно такой же технократический ответ, который не способен сделать Европу более демократичной и, скорее всего, спровоцирует волну экстремизма.
Технократия, вероятно, может быть эффективной, когда большинство людей ощущают рост своего благосостояния, как это было в Европе в последние 50 лет, и все еще может оставаться эффективной в Китае. Но вера в нее исчезает, как только разражается кризис. Нынешняя Европа уже почувствовала последствия такой политики на себе. Кто знает, может быть на очереди Китай?
Источник